Первоначально повесть «Джамиля» Чингиза Айтматова называлась «Обон», то есть «Мелодия». Действительно, музыка в ней - главный смыслобразующий элемент.

Перефразируя Ницше, назвавшего свою книгу «Рождение трагедии из духа музыки», о повести Айтматова можно сказать как о рождении любви из музыки. А сам кыргызский писатель был редким даже среди людей, приверженных духом и душой именно к музыке, звуку, полифонии, контрапункту.

В повести и Джамиля, и Сейит влюбляются в угрюмого, нелюдимого Данияра - ведь он так прекрасно поет! Поет о земле, о родине, о красоте. Но песня Данияра ими воспринимается как голос его внутреннего мира, манифестация его личностных качеств, как сигнал вовне. И этот сигнал с большой готовностью воспринимается обоими. Вместе с тем Айтматов организует структуру повести так, что читатель почти ничего не знает, что думает о Джамиле Данияр, а она о нем. Мы наблюдаем за происходящим с одной только точки зрения, видим все глазами Сейита, которому отведена роль некоего хора в древнегреческой трагедии, если использовать понятия театральной эстетики. В этой связи вспоминается тонкое наблюдение того же Ницше, полагавшего, что именно хор, то есть музыка, «равная по своей силе самому Гераклу», служит основным способом выражения авторской мысли в античном греческом театре.

Тут мне хочется поразмыслить о том, что значила музыка вообще для Айтматова. А значила она очень многое, хотя по моим личным наблюдениям, писатель не казался никак меломаном, рыдающим над хроматизмами Листа и Шуберта или Патетической симфонии Чайковского. Вообще, я поостерегся бы называть его знатоком музыкальной классики. Так сложилось его детство, так сложилась его жизнь. Но музыка проникала в его душу весьма своеобразным способом: он улавливал ее глубинную суть как бы с лёту, ухватывая из ее тонко организованной структуры именно то, что было нужно ему.

Мне кажется, что само литературное мышление Айтматова было организовано очень музыкально, почти по закону контрапункта. Вместе с тем, назвать это мышление сонатным, например, было бы явным упрощением, хотя кто осмелится заявить, что «Аппассионата» Бетховена или его же «Буря» - это простые по структуре произведения?

В текстах Айтматова, как в контрапункте, действуют несколько героев, чьи жизненные интересы или позиции (голоса) и поведенческие модели изначально разнонаправленны, потому и конфликтогенны. Но они обычно связаны друг с другом так плотно, а пространственно–временные пласты накладываются один на другой так, что образуют взаимодополняющее торжество разных элементов – голосов. Поэтому айтматовские романы ­­– это настоящие симфонии, и абсолютно прав был выдающийся кыргызский эстет Азиз Салиев, определивший природу таланта Айтматова как «бетховенскую».

А выдающийся русский критик Юрий Суровцев назвал композицию романа «И дольше века длится день» как контрапунктическую (контрапункт -одновременное сочетание двух или более самостоятельных мелодических голосов в музыке). Неслучайно поэтому, что по айтматовским текстам написаны и балеты. Например, балет «Асель» Владимира Власова поставлен в Большом театре в Москве еще в 70-е годы, Калый Молдобасанов написал балет-ораторию «Материнское поле», на языке музыки прозвучали и «Белый пароход», и Легенда о Манкурте и т. д.

В публицистическом наследии Айтматова есть несколько интересных материалов о музыкантах. Например, он оставил очень трогательный портрет–воспоминание о великом Дмитрии Шостаковиче, который очень любил повести кыргызского прозаика. Есть заметка о Стравинском, который, как писал Чингиз Торекулович, всегда интересовался и профессионально увлекался простыми по форме, но глубокими по содержанию народными мелодиями.

Помню как мы, кыргызская официальная делегация, в составе которой был и Чингиз Торекулович, посетили Стокгольмскую оперу во время государственного визита в Швецию и слушали бессмертную «Кармен». Между прочим я заметил, что писателю эта классическая опера в новаторской постановке Януса Педерсена не очень понравилась. Мне кажется, опера не была его страстью, балет, возможно, был ему ближе.

Но вернемся к «Джамиле», в которой Айтматов принес много дани именно музыке. В повести юный Сейит станет свидетелем, невольным соглядатаем взаимоотношений угрюмого и молчаливого фронтовика Данияра и веселой и жизнерадостной снохи, к которой он испытывает еще по-детски нежные чувства. А после побега возлюбленных он впадает в безотчетную тоску, чувствует невероятное опустошение. Что-то надо предпринимать, чем-то заглушить эту тоску и насполнить эту душевную пропасть. И он решает воспеть эту историю двух людей, воспроизвести ее в красках, стать художником. Это с одной стороны.

С другой, юношу отделяет от Джамили невидимая стена близкородственных связей, и он вынужден балансировать на лезвии ножа, тонкой грани, испытывая приступы смутного влечения, ревности и стыда. Тонко чувствуя это обстоятельство писатель такие сложные душевные движения героя целомудренно оставляет без подробного описания - он отдает предпочтение исключительно поэтической символике, интуитивным ощущениям, создавая дискурс недосказанности и нераскрытого контекста, хотя в конце повести Сейит все-таки решается назвать уходящую с Данияром Джамилю «любимой». Фрейд назвал бы это состояние «перверзными душевными движениями», то есть страданиями, причиняемыми определенными физиологическими симптомами.

«Я впервые почувствовал тогда, - исповедуется лирический герой, - как проснулось во мне что-то новое, чего я еще не умел назвать, но это было что-то неодолимое, это была потребность выразить себя. Да, выразить, не только самому видеть и ощущать мир, но и донести до других свое видение, свои думы и ощущения, рассказать людям о красоте нашей земли так же вдохновенно, как умел это делать Данияр . Я замирал от безотчетного страха и радости перед чем-то неизвестным. Но я тогда еще не понимал, что мне нужно взять в руки кисть.

…Мной овладело то самое непонятное волнение, которое всегда приходило с песнями Данияра. И вдруг мне стало ясно, чего я хочу. Я хочу нарисовать их ».

И Айтматов нарисовал. Нарисовал свою Мону Лизу. Все это у него зародилось из духа музыки.

Нельзя сказать, что в повести описана какая-то совершенно исключительная жизненная ситуация, что уход женщины от нелюбимого мужа среди кыргызов является чем-то из ряда вон. Все было и есть. Но жизнь Джамили - это драма, а точнее, трагедия сильной, наделенной богатым душевным и физическим здоровьем женщины, только-только начинающей осознавать суть человеческого бытия и вкус жизни.

Всемирно известный русский литературовед Виктор Шкловский в своей книге «Художественная проза. Размышления и разборы», говоря о жизни толстовских героинь, тонко замечал: «В Анне Карениной нет ничего необыкновенного, но она одарена всем как бы чрезмерно; она - человек в его полной сущности, и именно это делает ее любовь трагической. Кроме полноты жизненности Анна ни в чем не виновата...

Наташа Ростова тоже охарактеризована тем, что ей дано слишком много, это должно ей принести несчастье.

Анна Каренина обыкновенна, воспитана, в ней нет ничего уклоняющегося от обычного, но она настолько сильна, что сламывает это обычное; ее несчастье типично, как трагедия полноценности».

Смею утверждать, что это наблюдение верно и по отношению к Джамиле, но с одним важным дополнением: этот образ далеко не такой одномерный, как кажется, он имеет минимум еще один дополнительный ракурс для более полного рассмотрения. Джамиля – вовсе не светская дама, следящая за каждым своим движением и скованная строгими правилами светской жизни, а женщина, воспитанная в духе кыргызского традиционного эпикурейства. С другой стороны, у нее есть одно важное преимущество - природный слух к слову, музыке, услышанной в невероятном контексте – на фоне величественных гор и степей.

В этом смысле можно только сожалеть, что никто еще не пробовал послушать, например, «Серенаду Хаффнера» Моцарта или 5-ю симфонию Малера под звездами и в окружении гор Тянь-Шаня. Правда, есть один уникальный пример, но в кинематографе: в фильме Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001» классический вальс Иоганна Штрауса звучит на фоне бесконечного космоса и мириад звезд. И звучит божественно. «Так сказал Заратустра» Рихарда Штрауса тоже раздается на фоне какого-то лунного ландшафта и циклопических каменных глыб. Ощущение поистине невероятное.

Итак, можно сказать, что музыка способна переломить судьбу и подтолкнуть человека к реальному действию в жизни? Айтматов говорит, что может. А если кто-то осмеливаются на какой-либо жизненный шаг или поступок из-за музыки или не в последнюю очередь из-за нее, то он, надо полагать, поистине является сверхчеловеком - высочайшего духа и подлинной свободы.

«Любовь включает в себя все, что дано природой, звездами, Космосом. Любовь - это симфония, точнее, мировая симфония”.

Это слова Айтматова.

Кадр из фильма «Джамиля» (1968)

Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу - возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.

Джамиля была хороша собой - стройная, статная, с иссиня-черными миндале­видными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если её задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.

На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата.

А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.

Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!» - «Уйди!» - твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу… Вокруг наступила мертвая тишина. «Бросай!» - закричали люди. «Нет, он не бросит!» - убежденно прошептал кто-то.

Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!

Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку… а потом опускала её. Я видел, как что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого.

Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая… Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»

И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Данияром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!» - шептал Данияр, называя её самыми нежными казахскими и киргизскими именами.

Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди - предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка.

Сколько разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с голодранцем! Может быть, только я один не осуждал её.

Пересказала

55 лет назад напечатана повесть Ч. Айтматова «Джамиля»

Одинаковые по календарной протяжённости периоды истории далеко не равновелики по драматической насыщенности событий, заряду социально-психологической новизны. Отсюда и различия в степени резкости, стремительности, с которой та или иная эпоха накладывает свою печать на облик порождённых ею художников, на характер их творческих интересов и устремлений. Чингиз Айтматов родился в 1928 году в мире, лишённом стабильности и идилличности. В пору своего раннего детства он ещё мог наблюдать в горных районах Киргизии народные кочевья: «Я застал эти яркие зрелища на самом исходе, потом они исчезли с переходом на осёдлость ». Менялся древний уклад жизни, менялись людские судьбы. Первые шаги на писательском поприще Айтматов делал в пятидесятые годы, когда в стране шёл процесс преодоления последствий культа личности. Высокий общественный подъём внёс большое оживление в литературу и искусство. В советском искусстве усилилось внимание к реальным конфликтам действительности, к сложным проблемам народной жизни, к личности современника, его нравственному облику. Уже в ранних рассказах Айтматова речь шла о новом в быту киргизского аила; о рождении атмосферы трудового соревнования на колхозных полях; об успехах и срывах молодых героев на пути своего жизненного самоутверждения и там же возникает образ современной киргизской женщины с возросшим чувством собственного достоинства, со стремлением к равноправному участию в общественных и производственных делах. Повесть «Джамиля » принесла Айтматову всесоюзную, а вслед за тем и европейскую известность. Тема войны в этом произведении предстаёт в опосредствованном воздействии на жизнь киргизского села, общественные и личные взаимоотношения людей, их чувства и судьбы. Уже в самом выборе жизненных коллизий, характере их освещения чувствовалось желание автора идти наперекор бытовавшим в литературе схемам и канонам, понуждавшим « не замечать» иные из негативных фактов и явлений реальной действительности, однозначно, в плоскоморализаторском духе оценивать сложные вопросы внутрисемейных отношений, сокровенные движения человеческого сердца. В «Джамиле » молодая женщина переживает драму разрыва с прошлом, но главное не в этом, не в противостоянии её окружающей среде, а в процессе зарождения и торжества любви к Данияру, в открытии этими людьми друг друга. С самого начала Джамиля предстаёт перед читателем смелой, независимой, дерзкой. Это женщина, выросшая в условиях нового строя, для неё важнее чувство обретения духовного богатства, чем внутренняя борьба с велениями семейного долга, заповедями адата. Всё, что происходит между нею и Данияром читатель видит и оценивает глазами юного Сеита. Пробуждающийся в нём талант художника рождает в нём радость сопереживания красоте и щедрости чувств людей, которые способны «петь душой – не только голосом », заставляет подростка возвыситься над своей собственной влюблённостью в Джамилю. Автор одной из монографий о киргизском прозаике Вл. Воронов отмечает, что своеобразие восприятия и преломления писателем традиции заключается в том, что он «сплавил тему любви и тему искусства, подчёркивая тем самым созидательную, творческую природу любви. Поэтому для понимания целостной айтматовской концепции любви как творчества одинаково важен анализ духовного преображения и Джамили и Сеита. В этом смысле образ рассказчика, Сеита, несёт, может быть, основную идейно-художественную нагрузку в процессе воплощения писательского замысла ».

Познакомиться с произведениями Ч. Айтматова вы можете в отделе художественной литературы, ауд. 311, к. А.

Сочинение

Всемирно известный писатель Чингиз Торекулович Айтматов не нуждается в том, чтобы его представляли читателям - миллионы его почитателей живут по всему миру. Если же это все же нужно - обращайтесь к его книгам.
Есть писатели, каждое произведение которых становится событием в культурной жизни страны, предметом горячих споров и глубоких раздумий. Творчество Чингиза Айтматова убедительное свидетельство тому.
Появление в 1958 году в журнале “Новый мир” повести “Джамиля”, небольшой по объему, но значительной по содержанию, яркой по образному мышлению и мастерству исполнения, было сигналом о том, что из киргизских степей пришел в литературу человек удивительно самобытного таланта.
Чехов писал: “Что талантливо, то ново”. Эти слова полностью можно отнести к повестям Ч.Айтматова “Джамиля”, “Белый пароход”, “Прощай, Гюльсары!”, “Тополек в красной косынке” и другим. Только исключительно одаренная натура может сочетать в себе истинно фольклорное начало и новаторское восприятие современной жизни. Уже повесть “Джами-ля”, спетая писателем свободно, на одном широком дыхании, стала явлением новаторским.
Джамиля - образ женщины, никем до Ч. Айтматова так не раскрытый в прозе восточных литератур. Она живой человек, рожденный самой землей Киргизии. До появления Дани-яра Джамиля жила как ручеек, скованный льдом. Ни свекрови, ни мужу Джамили Садыку в силу вековых традиций “большого и малого дворов” и в голову не приходит, что в весеннюю пору солнце может разбудить и этот невидимый взору ручеек. И он может заклокотать, забурлить, закипеть и ринуться на поиски выхода и, не найдя его, не остановится ни перед чем, устремится вперед к вольной жизни.
В повести “Джамиля” по-новому, тонко и с большим внутренним тактом Ч. Айтматов решает проблему столкновения нового со старым, патриархального и социалистического уклада в жизни, быту. Проблема эта сложная, и когда ее старались решить прямолинейно, то герои получались схематичными, отсутствовала психологическая убедительность. Ч. Айтматов счастливо избежал этого недостатка. Сеит, от имени которого ведется повествование, с почтением относится к своей матери - опоре семьи. Когда все мужчины “большого и малого дворов” уходят на фронт, мать требует от оставшихся “терпения вместе с народом”. Она в своем понимании вещей опирается на большой жизненный опыт и эпические традиции. В ее адрес автор не бросает ни единого упрека. А патриархальные устои, косность, обывательщина, покрытая плесенью благополучия, подтекстно высвечиваются автором, и в конечном счете читателю становится ясно, что все это давит на личность, лишает ее красоты, свободы и силы. Любовь Данияра и Джамили не только обнажила нравственные и социальные корни этой обывательщины, но и показала пути победы над нею.
Любовь в повести выигрывает битву в борьбе с косностью. Как в этом произведении, так и в последующих Айтматов утверждает свободу личности и любви, потому что без них нет жизни.
Сила воздействия настоящего искусства на душу человека ярко раскрыта в судьбе юного Сеита. Обыкновенный аильский подросток, отличающийся от своих сверстников, может быть, чуть большей наблюдательностью и душевной тонкостью, под влиянием песен Данияра вдруг начинает прозревать. Любовь Данияра и Джамили окрыляет Сеита. После их ухода он все еще остается в аиле Куркуреу, но это уже не прежний подросток. Джамиля и Данияр стали для него нравственным воплощением поэзии и любви, свет их повел его в дорогу, он решительно заявил матери: “Я поеду учиться... Скажи отцу. Я хочу быть художником”. Такова преобразующая сила любви и искусства. Это утверждает и отстаивает Ч. Айтматов в повести “Джамиля”.
В самом начале 60-х годов одна за другой появились несколько повестей Айтматова, в том числе “Тополек в красной косынке”, “Верблюжий глаз”. Если судить по художественному исполнению, они относятся ко времени творческих поисков писателя. И в той и в другой повести есть остроконфликтные ситуации как в сфере производства, так и в личной жизни героев.
Герой повести “Тополек в красной косынке” Ильяс довольно поэтично воспринимает окружающий мир. Но в начале повести, где эта поэтичность выглядит естественным проявлением духовных возможностей человека, окрыленного любовью, он кажется менее убедительным, чем потом, когда он страдает, ищет свою потерянную любовь. И все же Ильяс - это резко очерченный мужской характер среди окружающих его людей. Байтемир, который сначала приютил Асель, а потом и женился на ней,- человек добрый и отзывчивый, но в нем есть некий эгоизм. Может быть, это оттого, что слишком долго он жил в одиночестве и теперь молча, но упорно держится за счастье, которое так неожиданно, словно Божий дар, переступило порог его холостяцкого жилья?
Критики упрекали автора “Тополька в красной косынке” в недостаточности психологического обоснования поступков героев. Невысказанная словами любовь двух молодых людей и их скоропалительная свадьба, казалось, брали под сомнение. В этом есть, конечно, доля правды, но надо учесть и то, что творческому принципу Ч. Айтматова, равно как и любовной традиции его народа, всегда чужда многословность любящих друг друга людей. Как раз через поступки, тонкие детали и показывает Айтматов единение любящих сердец. Объяснение в любви - это еще не сама любовь. Ведь Данияр и Джамиля тоже поняли, что любят друг друга, без многословных объяснений.
В “Топольке в красной косынке” Асель среди колес десятка других автомашин узнает следы грузовика Ильяса. Здесь Айтматов фольклорную деталь использовал очень к месту и по-творчески. В этом краю, где происходит действие повести, девушке, тем более за два дня до свадьбы, среди бела дня не вый- ти на дорогу, чтоб ждать нелюбимого человека. Ильяса и Асель на дорогу привела любовь, и здесь слова излишни, так как поступки их психологически оправданы. И все же в повести чувствуется какая-то спешка автора, стремление поскорее соединить влюбленных, ему скорее надо перейти на что-то более важное. И вот уже Ильяс говорит: “Жили мы дружно, любили друг друга, а потом случилась у меня беда”. И дальше - производственный конфликт и в конечном счете разрушение семьи. Почему? Потому что Ильяс “не туда повернул коня жизни”. Да, Ильяс человек горячий и противоречивый, но читатель верит в то, что он не опустится, найдет в себе силы преодолеть смятение в душе и обретет счастье. Для того чтобы убедиться в этом логичном превращении Ильяса, читателям достаточно вспомнить внутренний монолог этого уже достаточно побитого судьбою молодого человека, когда он во второй раз видит белых лебедей над Иссык-Кулем: “Иссык-Куль, Иссык-Куль - песня моя недопетая! ...зачем я вспомнил тот день, когда на этом месте, над самой водой, мы остановились вместе с Асель?”
Ч. Айтматов не изменяет своей манере: чтоб доказать глубину переживаний Ильяса и широту его души, он снова оставляет его наедине с озером.
Этой повестью замечательный писатель доказал себе и другим, что для любого сюжета, любой темы он находит самобытное айтматовское решение.

Чингиз Айтматов

«Джамиля»

Шёл третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу — возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.

Джамиля была хороша собой — стройная, статная, с иссиня-чёрными миндалевидными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если её задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.

На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата.

А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.

Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоём. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошёл. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!» — «Уйди!» — твёрдо сказал он и пошёл по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу… Вокруг наступила мёртвая тишина. «Бросай!» — закричали люди. «Нет, он не бросит!» — убеждённо прошептал кто-то.

Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!

Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясённая и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку… а потом опускала её. Я видел, как что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого.

Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая… Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»

И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Данияром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!» — шептал Данияр, называя её самыми нежными казахскими и киргизскими именами.

Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди — предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка.

Сколько разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с голодранцем! Может быть, только я один не осуждал её.

Третий год тянулась война. Все здоровые взрослые мужчины ушли с аила на фронт и на мужскую работу ставали женщины. Не исключением была жена моего брата Садыка – Джамиля, которую отправили возить зерно на станцию. А что б за невесту моего брата не волновались старшие, с ней отправили меня – подростка и Данияра.

Джамиля была неплоха собой: статна, стройна, сноровистая с миндалевидными глазами. Я ее горячо любил, и она отвечала взаимностью. Данияр уже ждал нас на току. Его ранили на фронте в ногу, из-за чего она не сгибалась. Он был сильно замкнут в себе. Джамилия часто над ним издевалась, подшучивала. Не каждый смог бы такое стерпеть, но Данияр, смотря на смех девушки, угрюмо восхищался.

Однажды, управляясь с мешками на току, мы с Джамилей натолкнулись на одни огромный, пудов на семь. Решив подшутить, свалили этот мешок на тележку напарника. Увидав такой мешок, Данияр его долго гипнотизировал, но, поймав на себе взгляд и улыбку Джамили, без раздумий взвалил его себе на спину и побрел. Поняв, что Данияр пошел на принцип, Джамиля подбежала к нему с настойчивой просьбой бросить, но парень пошел в отказ, и, хромая, нёс мешок. На следующий день Данияр не показывал никаких признаков боли, держался гордо и был молчалив. Вечером, закончив работу, мы возвращались дамой, и вдруг он запел. Такого пения я давно не слышал. Одно брало за душу, но Джамиля отреагировала на него еще сильнее!

В один из вечеров после работы, мы возвращались в аил, и Данияр снова запел. Когда его голос набрал высоту, Джамиля села возле него на бричку, притулившись к его плечу. Пение оборвалось, наступило затишье. Спрыгнув на землю со слезами на глазах, Джамиля выкрикнула: «Не смотри на меня, езжай!».

Темнело, надвигался вечер. Я немного задремал на току и сквозь сон увидел идущую с реки Джамилю. Она села возле Данияра, припав к нему. «Джамилям, Джамалтай!» - проговаривал Данияр, пытаясь назвать ее как можно нежнее. Это было первым шагом в их новых отношениях, и, в скорее, как на смену теплу пришли дожди – предвестники снега, Данияр шагал с вещмешком, а рядом шла Джамиля, держась за лямку мешка.