Там министр всех культур

October 20th, 2010 , 07:34 am

Из группы "ДДТ" ушли последние музыканты, которые играли в классическом составе команды и которым Юрий Юлианович обязан по гроб жизни своим статусом баррикадного командира. В июне Шевчук выгнал барабанщика Игоря Доценко, с которым когда-то собирал "ДДТ" с нуля, а совсем недавно оттуда ушёл саксофонист Михаил Чернов по прозвищу "Дядя Миша" - ушёл в знак протеста против кадровой политики Юрия Юлиановича. Таким образом, из первого и наиболее удачного состава группы больше не осталось никого, кроме Шевчука, а одтянувшиеся неофиты откровенно тяготеют к использованию компьютеров и электронного саунда, так что фирменному звучанию коллектива настал край.

Эти изменения свидетельствуют о том, что ломанувшийся в политику бородач смертельно напуган возникшим интересом со стороны молодёжи, который подогревается пока что исключительно митинговым эпатажем. Поскольку для молодёжи "ДДТ" - это музыка исключительно старпёрская, мятущийся в панике вокалист, очевидно, вздумал, что современные формы в виде модных оцифрованных звучков да примочек могут спасти дело. Но музыкальная история не знает ни одного примера, когда группа, являвшаяся звездой ушедшей эпохи, вдруг сумела бы прикинуться актуальной для своих внуков.

Но не судьба группы здесь главное - самое важное, что отвернулись от Шевчука близкие люди, единомышленники, стоявшие с нынешним "вождём" на одном уровне. Ведь те, кто пришёл позже, изначально стояли на ступеньку ниже, подобострастно глядя Юре в рот, ловя каждое его слово. Из реального состава "ДДТ" остался один лишь Шевчук - всех выжил, со всеми расправился, установил единоличную власть надо всем, что происходит в команде - и чем же тогда хвалёный борец за демократию отличается от той власти, с образом которой он столь успешно начал сражаться? Чем отличается "революционер" Юра от власть имущих? Ответ: политика испортила музыканта Юру настолько, что отличить его от оппонентов стало просто невозможно!

Жаль человека, от которого отвернулись друзья. Жаль того, кто заменил потребность дружить наркотиком публичной политической активности, заменил необходимостью чувствовать обожание безликой толпы. Когда от человека уходят друзья юности, это значит, что бесповоротно изменился он к худшему - задрал нос, забыл, откуда сам вышел, возгордился. Жаль такого человека, а ещё больше - тех слепцов, которые продолжают его боготворить. В общем, забурел ваш Юра музыкант.

Трудно представить другого российского музыканта, который был бы настолько искренним государственником и патриотом. Как и 25 лет назад, власть сама сделала все, чтобы нажить в лице Юрия Шевчука своего последовательного критика

Андрей Архангельский

В каких-то два-три месяца Юрий Шевчук стал лицом российской оппозиции — в этом есть удивительный парадокс. Его песни населены образами, которые успешно эксплуатирует государственная патриотика — купола и кресты, размытые пути и чудаки на распутье, духовность и душевность. Уже в 1990-е его диски продавцы уверенно помещали на полку "шансон", а не "рок". Между шансоном и Шевчуком, однако, принципиальная разница. Шансон всегда опускается до уровня толпы, потакает и поддакивает ей; Шевчук, напротив, обладает даром поднимать и развивать самосознание слушателя. Впрочем, Шевчук никогда не презирал "толпу", "обычных людей": в песнях он всегда говорит с человеком — точнее, с ребенком в человеке. Поэзия Шевчука привлекательна нагромождением парадоксов, пулеметными очередями метафор и сверхметафор. Ее лирический герой склонен к наивному философствованию: "Я постирал на завтра свои носки — я предполагаю, что буду живой".

В манере Шевчука есть то, что большинство коллег с презрением называют "пафос": пафос свободы, любви, добра, тепла — все то, что при отсутствии вкуса и меры у исполнителя оборачивается обыкновенной пошлостью. Человек, поющий от первого лица, в России всегда более уязвим: от него настоятельно требуют, чтобы он и в "жизни" был такой, как в песнях. Шевчук всегда выражал идею какой-то стихийной, природной свободы. Утро 22 августа 1991 года для автора этих строк, как и для миллионов людей, началось с песни Шевчука "Родина" по Центральному ТВ — это было первое, что мы расслышали сквозь сон, и уже не было никаких сомнений в том, кто победил.

Слишком правильный

Самые принципиальные антисоветчики — это "правильные" советские дети, которые слишком всерьез, близко к сердцу приняли лозунги о социальной справедливости, правде, честности и т.д. Шевчук никогда не был ни лицемером, ни "профессиональным" ненавистником советской власти: его первые стихи вполне укладываются в рамки того, что называлось "активная жизненная позиция". Поначалу Шевчук искренне пытался вписаться в разрешенные форматы — вроде "борьбы за мир во всем мире". В 1982 году с песней "Не стреляй" он стал лауреатом Первого всесоюзного конкурса "Золотой камертон", организованного "Комсомольской правдой". И хотя в песне отчетливо угадывались намеки на афганскую войну, формально она подпадала под разряд "антивоенных" и ее с тем же успехом мог бы спеть Виктор Хара или Эдуард Хиль. Питерские или московские рокеры подчеркнуто презирали "общественную активность" — в отличие от провинциальных, свердловской или уральской, рок-школ. Однако именно эта "активность и неравнодушие" рок-музыки казалась идеологам гораздо опаснее, чем антисоциальность: советская власть, как это было ей свойственно, сама ускоренными темпами превращала рокеров в антисоветчиков. В 1984 году, после выхода альбома "Периферия"", в котором был дан срез не особо привлекательной провинциальной жизни, Шевчука вызывают в местное отделение КГБ и предлагают во избежание неприятностей покинуть Уфу (все то же самое повторилось и в Свердловске). В прессе за песню "Наполним небо добротой" Шевчука называют "агентом Ватикана", а группе ДДТ запрещают выступать и записываться на студиях. Полулегальные квартирные концерты для Шевчука, как и для многих музыкантов, становятся нормой. Именно в этот период, надо полагать, Шевчук и стал "антисоветчиком", испытывая вполне естественную обиду творческого человека на запрет "пысаты и малюваты" — как любил повторять Шевчук, украинец по отцу, иронически намекая на судьбу Тараса Шевченко. Автору этих строк Шевчук рассказывал, как в 1988 году в киевском Дворце спорта на своем концерте он увидел милицейского майора, который достал пистолет и хотел застрелиться, глядя на бесчисленную толпу неформалов: "Я искренне сочувствовал ему. Для него в тот день рухнул целый мир".

Между тем Шевчук всегда был искренним патриотом страны, доказав это на деле: он первым из российских музыкантов стал выступать перед нашими солдатами в Чечне — когда отношение к российской армии было в основном отрицательным. Впрочем, Шевчук пел и для чеченцев: он ощущал себя посредником между воюющими сторонами, как и многие деятели культуры. Осенью 1996 года, после подписания Хасавюртовских соглашений, Шевчук выступил на стадионе "Динамо" в Грозном для жителей Чеченской республики. Шевчук позднее осуждал войну в Чечне, но не осуждал офицеров и солдат, выполнявших свой долг. В 1990-е годы среди силовиков не было более популярного и "своего" музыканта, чем Шевчук: практически никто в тот момент не писал песен о солдатах и офицерах, да и вообще сама эта тема в рок-среде считалась "скользкой", "провальной". Старший сын Шевчука — Петр (которого музыкант воспитывал один после смерти жены Эльмиры в 1992 году) по настоянию отца поступил в Кронштадтский морской кадетский корпус, затем отслужил срочную службу в морской пехоте. "Сознаюсь, командиры там — мои старые друзья, с которыми я подружился еще в Чечне,— рассказывал Шевчук.— Конечно же я сына не отдал куда попало, чтобы он за водкой бегал для сержанта... Зато точно знаю, что он военным делом занимается". Когда Шевчук рассказывал о том, что его сын пройдет со своим батальоном 9 мая на параде по Красной площади, в его голосе слышалась неподдельная гордость.

Общественные и политические взгляды и убеждения Шевчука по-своему уникальны: в них много всего перемешано в непривычных для России пропорциях. Ни в 1990-е, ни в 2000-е Шевчук ни для кого не был окончательно своим: от правых ему всегда доставалось за любовь к патриархальному укладу, от левых — за любовь к свободе. Например, Шевчук активно выступает за преподавание в школах основ православия: "Вот хоть убейте — надо учить. Я — за преподавание... Если мы не будем, так сказать, проявлять насилие в вопросах морали, основ культуры, детей будут насиловать в подъезде". Еще одна из "странностей" Шевчука — его готовность бороться с фантомами. Например, если Гребенщиков мог только в шутку объявить крестовый поход против попсы, Шевчук делал это совершенно всерьез. В конце 1990-х, исполняя песню "Фонограммщик", Шевчук выходил на сцену с записью голоса Киркорова и символически разбивал магнитофон с "фанерой". В 2003 году Шевчук выложил "настоящий голос" Киркорова, который поет под фонограмму, а после потасовки с поп-звездой в Петербурге вызвал Киркорова на дуэль. Для Шевчука попса — это не музыка, а символ подделки человека, грань, за которой начинается распад личности. Что характерно, когда Шевчук ополчился на попсу и Киркорова, ему предъявляли те же упреки в наивности и борьбе с ветряными мельницами, что и после известного недавнего разговора с Путиным.

Противники певца намекают, что к началу 2000-х "стилистика Шевчука устарела" и он стал резко терять популярность — этим и принято объяснять его бунт. Его песни действительно не вписывались в развлекательную концепцию ТВ и радио — наравне с песнями других музыкантов. Но в случае с Шевчуком стало как-то особенно заметно, что цензура антиинтеллектуальная неотделима от цензуры политической. И что сама по себе попытка говорить с массовым слушателем на небанальные темы уже считается проявлением политической неблагонадежности. Вскоре выяснилось, что на ТВ не только не показывают концертов Шевчука, но даже не ставят его интервью. По слухам, Шевчук входит в негласный список оппозиционеров, запрещенных к показу на центральных каналах. В августе 2007-го Шевчук заявил, что все радиостанции, к которым он обращался, отказались крутить песни из последнего альбома "Прекрасная любовь", кроме радио "Шансон", которое согласилось включать только одну песню и только с 3 до 5 часов утра. В марте 2008 года Шевчук впервые появился на "Марше несогласных" в Петербурге: он заявил, что сделал это потому, что "не осталось выбора".

Шевчук протестовал против "всего сразу": против общего отупения, равнодушия в обществе, против того, что "невинных бьют". Шевчук не делал никаких заявлений, однако уже одно его присутствие принципиально изменило эмоциональный тон мероприятия. Сама манера Шевчука — простодушная и добродушная, даже какая-то архаичная, "просто за свободу" — резко контрастировала со стилистикой "профессиональных революционеров". То же самое повторилось и на ставшей уже легендарной встрече с Путиным: те, кто знает Шевчука, были приятно поражены тем, что Шевчук разговаривал с премьером именно так, как он обычно общается с журналистами или публикой. Он всегда отталкивается, "разгоняется" именно с абстрактных тем, общих посылов о свободе или справедливости. Обмен любезностями между Путиным и Шевчуком ("Кто вы, представьтесь, пожалуйста".— "Юра Шевчук, музыкант") на самом деле не так уж абсурден: реплику Путина можно было истолковать и как намек на отсутствие Шевчука в телевизоре, что с точки зрения власти равносильно физическому отсутствию и забвению. Однако, как показали последующие события, популярность Шевчука от этого никак не пострадала, даже напротив: как и 25 лет назад, власть неумелыми запретами только усиливает интерес к личности Юрия Шевчука. Искренность, отсутствие лицемерия, преследования каких-то личных выгод — все эти достоинства Шевчука являются, по-видимому, настолько редкими для медийных фигур человеческими качествами, что сами по себе уже вызывают доверие. Шевчук, сам того не желая, придал критическому направлению в России мощный заряд "народности". Лучше всех об этом сказал Борис Гребенщиков, между прочим, давний идейный оппонент Шевчука: "Юра делает очень важную и нужную для России работу. Он на стороне людей. Пытаться дискредитировать его — то же самое, что дискредитировать русский народ".

— Юра, по-моему, вы ничего не боитесь, в том числе и потому, что родились в поселке Ягодное Магаданской области. Как гласит народная мудрость, дальше Магадана все равно не пошлют, но судя по фамилии что-то у вас есть украинское...

— Да, отец мой Шевчук Юлиан Сосфенович — абсолютный украинец: можно сказать, в квадрате, в кубе... Вернее, даже казачьего рода: дед Сосфен служил на русско-польской границе, как раз там, где смыкаются Белоруссия, Украина и Польша, а мама — татарка, Гареева Фания Акрамовна. Вот такая украинско-татарская смесь...

— ...и вдобавок, как я понимаю, православно-мусульманская?

— Точно: мой дед Акрам Амударисович — правоверный мусульманин, а прадед Амударис вообще был муллой. Советской власти не принял и в 37-м году был расстрелян, а его сына сослали. Шевчуков, кстати, тоже во время коллективизации, Голодомора из Украины выслали: они очутились в городе Канске (это на Енисее), потом еще дальше всех разбросало...

— Трудно представить, но, говорят, в детстве за дедушкой-мусульманином вы повторяли «Аллах акбар!»...

— Раньше, до перестройки, религия у нас не приветствовалась, а дед мой, будучи сыном муллы, закончил медресе. У него, помню, был старый Коран (который, кстати, ко мне перешел по наследству) и такая молельная комната, где собирались мусульмане со всего села. Он им читал Коран по-арабски и делал это замечательно, а я в детстве часто у дедушки жил, и все на моих глазах происходило. Музыкоречие удивительное, полутьма, свечи...

— Вы колебались впоследствии, какой религии следовать и что принимать: ислам, христианство?

— Думал над этим, и выбрать было непросто. В конце концов, победило православие, перевесила культура, в которой воспитывался, но я в этом смысле очень толерантен и уважаю — в силу, может, происхождения — любые конфессии. Все пути, я считаю, ведут к храму и к Богу.

— Проблема пьянства перед вами стояла когда-нибудь в полный, как говорится, рост?

— Честно? Конечно, но не то чтобы пьянства, потому как я все-таки человек идеи. Когда у тебя какой-то есть смысл существования, не сопьешься, и сколько я людей творческих знаю, законченными алкоголиками они как-то не стали, хотя выпустить пар любят многие. Вообще, любой художник, на мой взгляд, он почетный такой пограничник, потому что любит пограничные состояния. У него — тем более если он рок-н-ролльщик! — такая динамика огромная (и на концертах, и в жизни), что хочется пройти, проползти за горизонт, просто прочувствовать все. Отсюда тяжелые кончины и Джимми Хендрикса, и Дженис Джоплин, и Моррисона...

— ...да многих!..

— ...и отечественных замечательных наших друзей. Этой весной, например, мы нескольких музыкантов хороших в Москве потеряли — умерли, а было им по 40-45 лет... Пограничное состояние, это обожание — то есть не обожание, а как бы точнее сказать? — нехватка новых ощущений, высоты переживаний, а притяжение планеты Земля достает любого такого орла в перьях и с электрогитарой. С другой стороны, с возрастом понимаешь (если ты выживаешь!), что, в принципе, кайф нужно ловить только от творчества и от музыки, да и по пьяни-то ничего хорошего не создашь — ни-че-го!

— Это красивая легенда, что песню «Осень» вы сочинили на кладбище?

— Нет, так и было. У меня коммуналка была на Синопской набережной, а оттуда буквально в 200-300 метрах Александро-Невская лавра, Никольский придел, где я любил посидеть. Это кладбище было тогда совершенно заросшим, непричесанным, но романтичным...

— Помню, как в 94-м году вы появились на вручении очередной «Овации», и Господь вас за это, видимо, наказал. При получении статуэтки вы на сцене споткнулись...

— Видит Бог, идти туда я не хотел — меня Костя Кинчев из группы «Алиса» уговорил. Его дядя, болгарский подданный, был, оказывается, хозяином этой «Овации», и Костя пристал: «Сходи, у меня родня просит». Ну я, сжав зубы, пошел, увидел все это...

— ...и чуть не упали...

— Как это чуть — упал! Не сориентировался, потому что у меня круги были перед глазами... Я всегда как-то тяжко такие вещи переношу, а чтобы не нервничать, выпил, и все это наложилось — по стеклу ломанулся и провалился. Лежу, помню, под сценой, а зал аплодирует: кто плачет, кто смеется...

— ...кто, небось, радуется...

— «Ну, слава Богу, — думаю, — не все еще, Юлианыч, потеряно — все-таки тебя, блин, Господь наказал». Я этому очень обрадовался...

— Мне очень интересно ваше мнение о некоторых наиболее ярких представителях российского рока, о ваших коллегах. Вы как-то сказали о Гребенщикове, что он «просветлился до слепоты»...

— ...ох, начитались!..

— ...что вы имели в виду?

— Легкий приступ конформизма, который на данный момент с ним случился.

— Ну, эта болезнь, пожалуй, всех, кроме разве что вас, одолела...

— В силу, может, недостаточности своего ума и интеллекта понять Борю я не могу. Я всегда к нему трепетно отношусь как к автору и поэту — он гениальный, но его конформизм немножко меня удручает. Когда в прошлом году мы, очкарики, бегали здесь по Питеру с флагами и пытались архитектуру спасать, БГ очень философски заметил: «Хм, а чего суетиться — так или иначе разрушат». Как-то так это у него все: «Ну, газоскреб — и Бог с ним: все равно против этого не попрешь».

— Мудрый человек...

— Да-а-а (задумчиво), но эта мудрость — как вам сказать? — стала похожа на джакузи последней модели на Рублевке. Немножко она не рок-н-ролльная...

— Дружба его с Владиславом Сурковым, первым заместителем руководителя Администрации президента России, тоже, наверняка, анормальна?

— Да, и с власть имущими он на короткой ноге. Я понимаю, конечно, что БГ наверняка изучает их всех, как в зоопарке, но... С другой стороны, все равно многое в стране у нас стало сейчас просто неприлично — например, появляться в каких-то дурацких передачах на центральных телеканалах. (Я, кстати, рад, что сфера применения слова «неприлично» снова растет, и многие отказываются от участия во всем, что творится сейчас там, как говорят в Питере, «наверьху»).

— Макаревич вам нравится?

— Раннее творчество — да, безусловно: я на нем вырос. Вообще, первые альбомы «Машины времени» замечательные — очень в лучшем смысле этого слова хипповые, ироничные, мудрые, написанные простыми словами и с хорошей, простой музыкой.

— Ну, не знаю... Я вот сейчас стоял с Макаревичем на одной сцене в Казани — он президент тамошнего фестиваля «Сотворение мира». Сделал его со своими друзьями — музыкальным продюсером Сашей Чепарухиным и мэром Казани Ильсуром Метшиным, кстати. Собралось где-то 150 тысяч народу, отличный был фестиваль, посвященный миру, добру. Музыканты слетелись и с Украины, и из Грузии, даже из Англии, и в конце All you need is Love битловскую все, обнявшись, провыли. Могли бы, конечно, получше спеть, но все равно было весело, здорово. Нет, Макар очень хорошее дело сделал, а с другой стороны, мы разные люди, по-разному живем. Я, это понятно, никогда не буду играть на Красной площади...

— ...в присутствии Путина, да?

— Да, и тем более не буду поддерживать всякие партии типа «Единой России» — она у нас сейчас, как раньше КПСС. От этого много народу страдает, ведь если ты не член партии и при этом губернатор — все, кранты. Как при Брежневе — все как-то очень исподтишка вернулось...

— По слухам, когда у вдовы Цоя Марьяны обнаружили рак, вы выделили значительную сумму ей на операцию...

— Об этом обычно не говорят, но мы в меру сил многим пытаемся помогать. Взять Игоря Тихомирова — это наш замечательный звукорежиссер, игравший на бас-гитаре в группе «Кино». Он уже много лет с нами работает, рулит звуком — музыкантище!

— Слышал, что вы оплачиваете из своего кармана похороны простых питерских рокеров, не звезд...

— (Смущенно). Еще назовут потом каким-нибудь владельцем похоронного бюро. Да, помогаем, стараемся, и не только мы — тот же Боря Гребенщиков... Все скидываемся, потому что сейчас время ухода какого-то. Похорон в этом году очень много — поколение прямо уходит.

— У нас в Украине, да и в России, большой популярностью пользуются Святослав Вакарчук и Олег Скрипка, но лидера «Океана Эльзы» вы почему-то не любите. Почему?

— Потому что он здесь говорит одно, а в Украине другое.

— В смысле?

— Ну, например, когда его папа, будучи министром образования, подписал приказ: единый экзамен для абитуриентов должен быть на украинском языке, то есть миллионы юношей и девушек, говорящих по-русски, студентами стать не могут... Это же бред — нельзя так! Я вообще против таких радикальных вещей.

— Но это же папа сделал — не Святослав...

— Так он мог бы папе шею намылить, возмутиться хотя бы, а Вакарчук-младший, я знаю, всячески это решение поддержал.

В России он себя иначе ведет, но это неправильно. Будь уж самим собою везде, кричи и в Москве тоже: «Долой москалей!». Не знаю... Как-то у меня в голове все это не укладывается, и виляние ластами очень мне непонятно.

Нельзя такой радикализм допускать, пускай все идет, как идет, — зачем ссорить народы? Можно ведь говорить по-другому: в Белоруссии хорошее молоко, украинский язык — замечательный, русский — прекрасный, ну зачем нас сталкивать лбами? Все это политика, а политики у нас необразованные, у них в мозгах до сих пор «холодная война» — им лишь бы с кем-нибудь подраться, повоевать. Никакого благоразумия...

— Живет в вашем городе славном еще один рок-музыкант по имени Шнур...

— (Задумчиво). Есть такой, да...

— ...о котором вы так сказали: «Я называю его Веревкиным. Я мог бы веревку прислать, пускай от злобы удавится. Он сопляк, совершенно не боец, маргинал, очень хитрый, остроумный, талантливый. Он делает себе имидж и варит бабки — это официант от искусства, но Бог с ним, мне этот червячок по барабану»...

— (Смеется). Вот натрепался я, блин, — голову скоро точно отпилят.

— Я уже не говорю, что в песне, которую вы уже цитировали («А на улице Тверской, эх, в натуре пир мирской...»), дальше следует:

Там министр всех культур

в окружении модных дур.

Там певец, б... хам...

Веревкин

тянет из ширинки шнур (смеется).

— Аж самому смешно, видите... За что вы его так?

— Слава Богу, он сейчас успокоился — видимо, принял мою критику, и я этим доволен. Знаете, в свое время произошла такая прискорбная вещь — маргинализация инакомыслия, маргинализация протестного рока. Все социальное, что было в российском роке, все эти отчаянные гражданские песни накрыли, смазали маслом, Шнуром...

— ...и перевели под крыло ФСБ...

— Да, причем только матерщину оставили. Мне говорят: «Ну вот, Шнур...». Из него стали лепить радикала, то есть человека такого независимого, который расширил границы дозволенного, якобы он — певец свободы. «Мать-перемать» — это что же, свобода? Или наложить кучу дымящуюся на сцене...

— ...или показать залу причинное место...

— Это разнузданность! О свободе Егор Летов пел, многие другие ребята, которые действительно горели, а Шнуром все это смазали очень хитро, разумненько и в нужное русло направили. Сейчас, если ты радикал, просто материшься, а о проблемах, перед обществом нашим стоящих, ничего на самом деле не поешь.

— У вас нет ощущения, что Шнур неталантливый?

— Нет, этого я не скажу. Шнур способный, какой-никакой талант у него есть, но он совершенно дитя этого коммерческого времени. Во-первых, у него одни корпоративы — банкиры, бриллианты, и толстосумам это как раз очень нравится. Они его даже подзуживают: давай-ка матом! — и он как загнет трехэтажным... Женщины густо краснеют, все от смеха заходятся — и так это хорошо, мило: под икорочку отлично идет. Ну, бред! Какой тут Моррисон, Джон Леннон, Высоцкий или еще кто? Маргинализация! Все проверено, отработано и крутится сейчас на полную катушку. Печально...

— Знаете, я всегда очень вас уважал, но проникся еще больше, когда увидел у вас тут в рамочке на стене пластинку «Битлз» с автографами всех четырех...

- (Улыбается).

— Ребята из «ДДТ» мне сказали, что вы за нее отдали баснословную сумму...

— Еще должен остался...

— Во сколько, если не секрет, она вам обошлась?

— Ну, меломан-то я старый, тем более тут редкий автограф — «С наилучшими пожеланиями от «Битлз». Это 65-й год, один из первых их дисков в Америке. Они тогда еще не были такими привычными к славе и очень подробно подписывали — потом-то уже просто каракули чиркали, да.

— Что же, я благодарен вам за эту прекрасную кухонную беседу — мне было очень уютно на ваших подушечках тут на диванчике...

— У нас, согласитесь, очень простая и хорошая здесь атмосфера — рабочая.

Из интервью Дмитрию Гордону, 2010 год