Николай васильевич гоголь. Николай гогольганц кюхельгартен

Николай Васильевич Гоголь

ГАНЦ КЮХЕЛЬГАРТЕН

Идиллия в картинах

Предлагаемое сочинение никогда бы не увидело света, если бы обстоятельства, важные для одного только Автора, не побудили его к тому. Это произведение его восемнадцатилетней юности. Не принимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостатках его, и предоставляя это просвещенной публике, скажем только то, что многие из картин сей идиллии, к сожалению, не уцелели; они, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображение главного характера. По крайней мере мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданьем юного таланта.

КАРТИНА I

Светает. Вот проглянула деревня,

Дома, сады. Всё видно, всё светло.

Вся в золоте сияет колокольня

И блещет луч на стареньком заборе.

Пленительно оборотилось всё

Вниз головой, в серебряной воде:

Забор, и дом, и садик в ней такие ж.

Всё движется в серебряной воде:

Синеет свод, и волны облак ходят,

И лес живой вот только не шумит.

На берегу далеко вшедшем в море,

Под тенью лип, стоит уютный домик

Пастора. В нем давно старик живет.

Ветшает он, и старенькая кровля

Посунулась; труба вся почернела;

И лепится давно цветистый мох

Уж по стенам; и окна искосились;

Но как-то мило в нем, и ни за что

Старик его б не отдал.

Вот та липа,

Где отдыхать он любит, тож дряхлеет.

Зато вкруг ней зеленые прилавки

Из дерну свежего.

В дуплистых норах

Ее гнездятся птички, старый дом

И сад веселой песнью оглашая.

Пастор всю ночь не спал, да пред рассветом

Уж вышел спать на чистый воздух;

И дремлет он под липой в старых креслах,

И ветерок ему свежит лицо,

И белые взвевает волоса.

Но кто прекрасная подходит?

Как утро свежее, горит

И на него глаза наводит?

Очаровательно стоит?

Взгляните же, как мило будит

Ее лилейная рука,

Его касаяся слегка,

И возвратиться в мир наш нудит.

И вот в полглаза он глядит,

И вот спросонья говорит:

«О дивный, дивный посетитель!

Ты навестил мою обитель!

Зачем же тайная тоска

Всю душу мне насквозь проходит,

И на седого старика

Твой образ дивный сдалека

Волненье странное наводит?

Ты посмотри: уже я хил,

Давно к живущему остыл,

Себя погреб в себе давно я,

Со дня я на день жду покоя,

О нем и мыслить уж привык,

О нем и мелет мой язык.

Чего ж ты, гостья молодая,

К себе так пламенно влечешь?

Или, жилица неба-рая,

Ты мне надежду подаешь,

На небеса меня зовешь?

О, я готов, да недостоин.

Велики тяжкие грехи:

И я был злой на свете воин,

Меня робели пастухи;

Мне лютые дела не новость;

Но дьявола отрекся я,

И остальная жизнь моя -

Заплата малая моя

За прежней жизни злую повесть…»

Тоски, смятения полна,

«Сказать» - подумала она -

«Он, бог знает, куда заедет…

Сказать ему, что он ведь бредит».

Но он в забвенье погружен.

Его объемлет снова сон.

Склонясь над ним, она чуть дышет.

Как почивает! как он спит!

Вздох чуть заметный грудь колышет;

Незримым воздухом обвит,

Его архангел сторожит;

Улыбка райская сияет,

Чело святое осеняет.

Вот он открыл свои глаза:

«Луиза, ты ль? мне снилось… странно…

Ты поднялась, шалунья, рано;

Еще не высохла роса.

Сегодня, кажется, туманно».

«Нет, дедушка, светло, свод чист;

Сквозь рощу солнце светит ярко;

Не колыхнется свежий лист,

И по утру уже всё жарко.

Узнаете ль, зачем я к вам? -

У нас сегодня будет праздник.

У нас уж старый Лодельгам,

Скрыпач, с ним Фриц проказник;

Мы будем ездить по водам…

Когда бы Ганц…» Добросердечный

Пастор с улыбкой хитрой ждет,

О чем рассказ свой поведет

Младенец резвый и беспечный.

«Вы, дедушка, вы можете помочь

Одни неслыханному горю:

Мой Ганц страх болен; день и ночь

Всё ходит к сумрачному морю;

Всё не по нем, всему не рад,

Сам говорит с собой, к нам скучен,

Спросить - ответит невпопад,

И весь ужасно как измучен.

Ему зазнаться уж с тоской -

Да эдак он себя погубит.

При мысли я дрожу одной:

Быть может, недоволен мной;

Быть может, он меня не любит. -

Мне это - в сердце нож стальной.

Я вас просить, мой ангел, смею…»

И кинулась к нему на шею,

Стесненной грудью чуть дыша;

И вся зарделась, вся смешалась

Моя красавица-душа;

Слеза на глазках показалась…

Ах, как Луиза хороша!

«Не плачь, спокойся, друг мой милый!

Ведь стыдно плакать, наконец»,

Духовный молвил ей отец. -

«Бог нам дарит терпенье, силы;

С твоей усердною мольбой,

Тебе ни в чем он не откажет.

Поверь, Ганц дышет лишь тобой;

Поверь, он то тебе докажет.

Зачем же мыслию пустой

Душевный растравлять покой?»

Так утешает он свою Луизу,

Ее к груди дряхлеющей прижав.

Вот старая Гертруда ставит кофий

Горячий и весь светлый, как янтарь.

Старик любил на воздухе пить кофий,

Держа во рту черешневый чубук.

Дым уходил и дельцами ложился.

И, призадумавшись, Луиза хлебом

Кормила с рук своих кота, который

Мурлыча крался, слыша сладкий запах.

Старик привстал с цвеченых старых кресел,

Принес мольбу и руку внучке подал;

И вот надел нарядный свой халат,

Весь из парчи серебряной, блестящей,

И праздничный неношенный колпак -

Его в подарок нашему пастору

Из города привез недавно Ганц, -

И, опираясь на плечо Луизы

Лилейное, старик наш вышел в поле.

Какой же день! Веселые вились

И пели жавронки; ходили волны

От ветру золотого в поле хлеба;

Сгустились вот над ними дерева,

На них плоды пред солнцем наливались

Прозрачные; вдали темнели воды

Зеленые; сквозь радужный туман

Неслись моря душистых ароматов;

Пчела работница срывала мед

С живых цветов; резвунья стрекоза

Треща вилась; разгульная вдали

Неслася песнь, - то песнь гребцов удалых.

Редеет лес, видна уже долина,

По ней мычат игривые стада;

А издали видна уже и кровля

Луизина; краснеют черепицы

И ярко луч по краям их скользит.

Вильгельму Кюхельбекеру в жизни крупно повезло один только раз, когда в 1811 году он стал лицеистом, одноклассником Пушкина. Вся его последующая жизнь – череда поражений, неудач, физических и душевных страданий.

В Лицее над ним издевались. Нескладная внешность: высокий рост, худоба, длинный нос, тугоухость; несуразный характер: простодушие и вспыльчивость; неуклюжие стихи: очень уж высокопарные и тяжеловесные – все это высмеивалось самым безжалостным образом. Вильгельма снабжают шлейфом обидных прозвищ: Кюхля, Кюхель, Гезель, Бехеркюхель. И довели его до того, что неуклюжий долговязый Вильгельм попытался утопиться в царскосельском пруду. Насилу вытащили – мокрого, несчастного, облепленного вонючей тиной. Однако и не любили лицеисты никого так, как Вильгельма. Пущин и Пушкин стали его друзьями.

При выпуске из Лицея Кюхельбекер получает чин титулярного советника, серебряную медаль и завидный аттестат. Вместе с Пушкиным и будущим канцлером князем Горчаковым он становится чиновником российского внешнеполитического ведомства. В Париже Кюхельбекер выступает с лекциями о русском языке: "История русского языка, быть может, раскроет перед вами характер народа, говорящего на нем. Свободный, сильный, богатый, он возник раньше, чем установилось крепостное рабство и деспотизм, и впоследствии представлял собою постоянное противоядие пагубному действию угнетения и феодализма".
Вольные слова были замечены "кем надо", Кюхельбекера отозвали в Россию. Он возвращается на службу, оказывается у генерала Ермолова на Кавказе, знакомится там с Грибоедовым, успевает стреляться на дуэли... Ах, недаром писал о нем лицейский наставник: "Гневен, вспыльчив и легкомыслен; не плавно выражается и странен в обращении...".

Радикальное настроение сблизило Кюхельбекера с некоторыми участниками Северного Общества, но членом его Кюхельбекер не был и в дело 14 декабря замешался случайно, "охмелел в чужом пиру", как выразился Пушкин.

За короткое время Кюхельбекер совершил головокружительный бросок в несчастье. Чувствуя, как сплетается судьба Вильгельма в единый роковой узел с российской историей, Пушкин написал в 1825 году провидчески-тревожное послание, почти молитву:

"Да сохранит тебя твой добрый гений
Под бурями и в тишине".

14 декабря 1825 года Вильгельм Кюхельбекер – на Сенатской площади. Он пытается стрелять в Великого Князя Михаила Павловича, но пистолет дважды дает осечку. Будь пистолет исправен, висеть Кюхельбекеру 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловки – шестым. Он бежал и, намереваясь скрыться за границу, прибыл в Варшаву, где был узнан по приметам, сообщенным его бывшим другом - Булгариным. Приговоренный к смертной казни, он был помилован, по просьбе великого кн. Михаила Павловича, и осужден на вечные каторжные работы, замененные одиночным заключением в крепости. Последовали десять мучительных лет в каменных мешках. Затем – поселение в Сибири. Тяжелейший удар – известие о гибели Пушкина:

Гордись! Никто тебе не равен,
Никто из сверстников-певцов.
Не смеркнешь ты во мгле веков...,
– писал после смерти друга безутешный Кюхельбекер.

В 1837 году Вильгельм Карлович женился на Дросиде Ивановне Артеневой, дочери баргузинского почтмейстера. Их семейная жизнь не была счастливой: первенец родился мертвым, душила нужда, изводило вымогательство тестя. В 1845 году Кюхельбекер ослеп. Умер он в Тобольске, 11 августа 1846 года.

Литературное наследие Кюхельбекера огромно, но почти не востребовано потомками. Очарование же его личности несомненно. Неуравновешенный, чувствительный, вечно восторженный, Кюхельбекер был образцом романтика в жизни и в литературе. Пушкин отозвался о нем: "человек дельный с пером в руках, хоть и сумасброд". Основные черты его творчества – идеализм и благочестие с мистическим оттенком.

Среди основных тем поэзии Кюхельбекера, как впрочем и большинства декабристов, существенное место занимала религия. Разработка библейских мотивов была очень важна для их романтических устремлений. Примечательно, что страницы Ветхого Завета вдохновляли их чаще, чем образы Евангелия, особенно до 14 декабря. Ведь эти книги почитаются не только христианами, но и представителями других религий.

Егова, случай ли, Ормузд или Зевес
Царя небес
Святое имя? - Но вовеки
Всему начало он, всему конец, -

Писал Кюхельбекер в юношеском стихотворении «Бессмертие есть цель жизни человеческой». Идея веротерпимости вообще входила в этическую и политическую программу декабристов.

Как и другие поэты складывающегося романтизма, они видели в Библии источник высоких тем и образов, близких их идеалам, и в то же время – памятник архаичной эпохи, чью культуру отличают простота и естественность.

Именно с этих позиций в начале 1820-х гг. обращается к изучению Библии Кюхельбекер. Плодом этого изучения явился ряд библейских стилизаций Кюхельбекера («Пятая заповедь», «Упование на Бога» и др.). Следует отметить два момента. В Библии Кюхельбекера привлекали образы пророков, провозвестников слова Божия. Он видел в них идеальную ипостась поэта, который «вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мечет перуны в супостатов, блажит праведника, клянет изверга». Особенно дорог ему был образ псалмопевца Давида. Вторая особенность в интерпретации Библии Кюхельбекером - стремление воспроизвести исторический и национальный колорит древнего памятника. Этому служил намеренно архаизированный язык, который и отражал дух изображаемой эпохи. Архаизмы употреблялись не для придания языку традиционной высокости, а для стилизации.

Хотя ревнители «новой поэзии» увидели в этом возврат к старым языковым нормам и, не почувствовав языкового эксперимента, осудили Кюхельбекера за его пристрастие к архаизмам, позднее русские поэты воспользовались результатами этого эксперимента и широко использовали архаизмы.

Известно, что время заключения было в творчестве Кюхельбекера наиболее плодотворным. Он писал во всех жанрах: лирические стихи, поэмы, драмы, художественную прозу и литературную критику. Произведения на религиозные темы занимают в творчестве этого периода большое место. Это и поэмы на библейские сюжеты («Давид», «Семь спящих отроков»), и лирические стихотворения, написанные в форме непосредственных обращений к Богу или связанных с церковными праздниками. Религиозное чувство в той или иной степени пронизывает все творчество Кюхельбекера тюремного периода, хотя чувство это отнюдь не становится ортодоксально церковным.

Будучи лютеранином по своему вероисповеданию, Кюхельбекер отличался широкой веротерпимостью и в конце жизни, в ссылке, посещал православную церковь, женившись на православной. Религиозные настроения Кюхельбекера после 14 декабря, видимо, прошли ту же эволюцию, что и у других декабристов: колебания между отчаянием и надеждой в период следствия, состояние глубокой душевной депрессии в первые годы заключения и возрождение к новой жизни, новое обретение себя и своей связи с миром. Кюхельбекеру помогло в этом его творчество.

Поэзия Кюхельбекера проникнута состоянием покинутости и отчаяния, но благодаря обострению религиозного чувства оно преображается в ощущение единения со всей вселенной. Бог - податель вдохновения - спасает узника от нравственной гибели. Душа человеческая как бы растворяется во вселенной, роднится с ней. Этот примиряющий и возвышающий мотив очень характерен для Кюхельбекера и возникает не только в религиозном оформлении.

Один из вещих гулов я
Рыданий плача мирового,

Говорит он в одном из своих стихов. Это ощущение своего родства с миром ярко выражено в одном из лучших стихотворений Кюхельбекера «Поминки». Подзаголовок его «Свеаборгская крепость. 29 сентября 1833 года» - подчеркивает лирическое, автобиографическое начало стихотворения. Чувство любви ко всем, кого мы знали, но кого уже нет с нами, как и к тем, кто идет за нами следом,- главный пафос этого стихотворения, написанного необычайно проникновенно. Напевность интонации, метр, напоминающий народных стих, простота лексики, четкое ритмическое построение придают «Поминкам» какую-то наивность, народный, фольклорный отсвет, хотя в стихотворении нет и намека на стилизацию:

Помянем же родимых,
Ушедших в мир иной,
Возлюбленных, незримых,
Вкушающих покой!
Для них уж нет печали,
Заботы нет для них
Мы только - мы отстали
От спутников своих.…
Еще мы не в пустыне…
Умолк не всех же глас…
Не все друзья поныне
Опередили нас…
Не огорчим ни словом,
Ни взглядом остальных:
Ты, Боже, будь покровом
И мертвых, и живых!

Этот мотив бессмертия и единения со всеми, жившими и оставившими этот мир, – характерный христианский мотив. В творчестве заключенных и сосланных декабристов он получил новую силу.

Для Кюхельбекера характерен подход к народному мировосприятию как мировосприятию прежде всею христианскому, православному, для которого очень значимы идеи смирения и покаяния. Это ярко проявилось в его опытах по созданию больших проблемных произведений, насыщенных философским содержанием. Можно сказать, что все творчество Кюхельбекера 1830–1840-х гг. проникнуто в той или иной мере религиозным мироощущением.

В отличие от Бестужева или Одоевского, он был изолирован и от друзей декабристов и от внешнего мира, проведя в одиночном заключении десять лет. Его творчество питалось в основном чтением книг и журналов, разными путями попадавших к узнику. Большинство его поэм написано на историческом материале. Часть их воплощает историю религии: библейские мифы, легенды о первых христианах, евангельские предания («Давид», «Зоровавель», «Семь спящих отроков», «Агасвер»). Эти произведения отражают как религиозные устремления Кюхельбекера, так и его общефилософские интересы, трактовку им исторического процесса. Особенно относится это к поэме «Агасвер» («Вечный жид»).

В основу поэмы положено предание об иерусалимском сапожнике Агасвере, оттолкнувшем Христа, который по дороге на Голгофу остановился передохнуть у порога его дома. За это Агасвер был наказан вечным скитанием по земле. Такой сюжет позволил Кюхельбекеру изобразить различные моменты мировой истории от времен Христа до XIX в. Поэма состоит из семи отдельных отрывков, каждый из которых посвящен драматическим событиям истории, так или иначе связанных с противоборством между последователями Христа и его противниками. В основе ее – противопоставление двух отношений к миру, два понятия об истине и смысле жизни. В первом «отрывке» Агасвер, бунтарь, погруженный в мирские дела и политическую борьбу, мечтает об освобождении Иудеи из-под владычества римлян. Он идет за Христом с надеждой, что тот осуществит это освобождение. Христос же посвятил себя вечному. Социальное угнетение, национальные проблемы не волнуют его:

Нет, и не мыслит возвратить свободу
Спаситель всех Адамовых сынов
Не терпящему временных оков,
Но к вечным равнодушному народу!

Убедившись в этом, Агасвер покидает Христа и становится его врагом. Эта дилемма: мирское-небесное, временное - вечное - рассматривается во всех последующих отрывках на различном историческом материале. Духовное превосходство последователей чистой веры, пусть даже преследуемых и гонимых, везде подчеркивается Кюхельбекером.

Вместе с тем поэма содержит и социальные мотивировки целого ряда исторических событий, показывает закономерность их возникновения. Показав первый этап Французской революции как широкое движение народных масс, Кюхельбекер делает вывод, что якобинский террор стал гибелью идеалов революции. Якобинцы показаны им как душители свободы, жестокие лицемеры, меньше всего на деле обеспокоенные действительным положением народа.

И наоборот, католические священники, бывшие до революции оплотом несправедливой власти, через страдания и гибель искупают свои грехи и погибают за веру, духовно преображенные. Тема искупления грехов страданием вообще характерна для последекабрьского творчества Кюхельбекера и встречается в ряде его произведений.

С наибольшей последовательностью сказалась она в мистерии «Ижорский», центральной вещи Кюхельбекера, которой было отдано много сил и много лет работы. Главный герой драмы «богатый русский дворянин» Лев Петрович Ижорский - пресытившийся жизнью и ее наслаждениями, разочарованный и циничный молодой человек.

В «Ижорском», как и в «Фаусте» Гете, героя сопровождает бес, который в обмен на душу его, исполняет все желания и прихоти этого рано соскучившегося человека. Кюхельбекер проводит своего героя через разные этапы греха. Обозначив свое драматическое произведение как мистерию, он хотел подчеркнуть связь ее со средневековыми драмами религиозного характера и показать мытарства грешной души, ведомой дьяволом.
Первая часть произведения изображает «землю», вторая - «ад», и третья – «рай». Три части «Ижорского» - это три разных стадии состояния души героя, которые можно условно обозначить как «сомнение», «падение» и «возрождение». Поэт приходит к заключению, что только искренняя религиозность является залогом духовного воскрешения.

Повсюду вижу Бога моего,
Он чад своих отец – и не покинет,
Нет, не отвергнет никогда того,
В ком вера в Милосердного не стынет.
Господь, мой Бог – на суше, на водах,
И в шумном множестве, в мирском волненьи,
И в хижине, и в пышных теремах,
И в пристани души – в уединеньи...
Нет места, коего лучом Своим
Не озарял бы Он, повсюду-сущий;
Нет мрака, нет затменья перед Ним:
Всем близок Благостный и Всемогущий.

Предлагаемое сочинение никогда бы не увидело света, если бы обстоятельства, важные для одного только Автора, не побудили его к тому. Это произведение его восемнадцатилетней юности. Не принимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостатках его, и предоставляя это просвещенной публике, скажем только то, что многие из картин сей идиллии, к сожалению, не уцелели; они, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображение главного характера. По крайней мере мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданьем юного таланта.

Светает. Вот проглянула деревня,

Дома, сады. Всё видно, всё светло.

Вся в золоте сияет колокольня

И блещет луч на стареньком заборе.

Пленительно оборотилось всё

Вниз головой, в серебряной воде:

Забор, и дом, и садик в ней такие ж.

Всё движется в серебряной воде:

Синеет свод, и волны облак ходят,

И лес живой вот только не шумит.

На берегу далеко вшедшем в море,

Под тенью лип, стоит уютный домик

Пастора. В нем давно старик живет.

Ветшает он, и старенькая кровля

Посунулась; труба вся почернела;

И лепится давно цветистый мох

Уж по стенам; и окна искосились;

Но как-то мило в нем, и ни за что

Старик его б не отдал.

Вот та липа,

Где отдыхать он любит, тож дряхлеет.

Зато вкруг ней зеленые прилавки

Из дерну свежего.

В дуплистых норах

Ее гнездятся птички, старый дом

И сад веселой песнью оглашая.

Пастор всю ночь не спал, да пред рассветом

Уж вышел спать на чистый воздух;

И дремлет он под липой в старых креслах,

И ветерок ему свежит лицо,

И белые взвевает волоса.

Но кто прекрасная подходит?

Как утро свежее, горит

И на него глаза наводит?

Очаровательно стоит?

Взгляните же, как мило будит

Ее лилейная рука,

Его касаяся слегка,

И возвратиться в мир наш нудит.

И вот в полглаза он глядит,

И вот спросонья говорит:

«О дивный, дивный посетитель!

Ты навестил мою обитель!

Зачем же тайная тоска

Всю душу мне насквозь проходит,

И на седого старика

Твой образ дивный сдалека

Волненье странное наводит?

Ты посмотри: уже я хил,

Давно к живущему остыл,

Себя погреб в себе давно я,

Со дня я на день жду покоя,

О нем и мыслить уж привык,

О нем и мелет мой язык.

Чего ж ты, гостья молодая,

К себе так пламенно влечешь?

Или, жилица неба-рая,

Ты мне надежду подаешь,

На небеса меня зовешь?

О, я готов, да недостоин.

Велики тяжкие грехи:

И я был злой на свете воин,

Меня робели пастухи;

Мне лютые дела не новость;

Но дьявола отрекся я,

И остальная жизнь моя -

Заплата малая моя

За прежней жизни злую повесть…»

Тоски, смятения полна,

«Сказать» - подумала она -

«Он, бог знает, куда заедет…

Сказать ему, что он ведь бредит».

Но он в забвенье погружен.

Его объемлет снова сон.

Склонясь над ним, она чуть дышет.

Как почивает! как он спит!

Вздох чуть заметный грудь колышет;

Незримым воздухом обвит,

Его архангел сторожит;

Улыбка райская сияет,

Чело святое осеняет.

Вот он открыл свои глаза:

«Луиза, ты ль? мне снилось… странно…

Ты поднялась, шалунья, рано;

Еще не высохла роса.

Сегодня, кажется, туманно».

«Нет, дедушка, светло, свод чист;

Сквозь рощу солнце светит ярко;

Не колыхнется свежий лист,

И по утру уже всё жарко.

Узнаете ль, зачем я к вам? -

У нас сегодня будет праздник.

У нас уж старый Лодельгам,

Скрыпач, с ним Фриц проказник;

Мы будем ездить по водам…

Когда бы Ганц…» Добросердечный

Пастор с улыбкой хитрой ждет,

О чем рассказ свой поведет

Младенец резвый и беспечный.

«Вы, дедушка, вы можете помочь

Одни неслыханному горю:

Мой Ганц страх болен; день и ночь

Всё ходит к сумрачному морю;

Всё не по нем, всему не рад,

Сам говорит с собой, к нам скучен,

Спросить - ответит невпопад,

И весь ужасно как измучен.

Ему зазнаться уж с тоской -

Да эдак он себя погубит.

При мысли я дрожу одной:

Быть может, недоволен мной;

Быть может, он меня не любит. -

Мне это - в сердце нож стальной.

Я вас просить, мой ангел, смею…»

И кинулась к нему на шею,

Стесненной грудью чуть дыша;

И вся зарделась, вся смешалась

Моя красавица-душа;

Слеза на глазках показалась…

Ах, как Луиза хороша!

«Не плачь, спокойся, друг мой милый!

Ведь стыдно плакать, наконец»,

Духовный молвил ей отец. -

«Бог нам дарит терпенье, силы;

С твоей усердною мольбой,

Тебе ни в чем он не откажет.

Поверь, Ганц дышет лишь тобой;

Поверь, он то тебе докажет.

Зачем же мыслию пустой

Душевный растравлять покой?»

Так утешает он свою Луизу,

Ее к груди дряхлеющей прижав.

Вот старая Гертруда ставит кофий

Горячий и весь светлый, как янтарь.

Старик любил на воздухе пить кофий,

Держа во рту черешневый чубук.

Дым уходил и дельцами ложился.

И, призадумавшись, Луиза хлебом

Кормила с рук своих кота, который

Мурлыча крался, слыша сладкий запах.

Старик привстал с цвеченых старых кресел,

Принес мольбу и руку внучке подал;

И вот надел нарядный свой халат,

Весь из парчи серебряной, блестящей,

И праздничный неношенный колпак -

Его в подарок нашему пастору

Из города привез недавно Ганц, -

И, опираясь на плечо Луизы

Лилейное, старик наш вышел в поле.

Какой же день! Веселые вились

И пели жавронки; ходили волны

От ветру золотого в поле хлеба;

Сгустились вот над ними дерева,

На них плоды пред солнцем наливались

Прозрачные; вдали темнели воды

Зеленые; сквозь радужный туман

Неслись моря душистых ароматов;

Пчела работница срывала мед

С живых цветов; резвунья стрекоза

Треща вилась; разгульная вдали

Неслася песнь, - то песнь гребцов удалых.

Редеет лес, видна уже долина,

По ней мычат игривые стада;

А издали видна уже и кровля

Луизина; краснеют черепицы

И ярко луч по краям их скользит.

Волнуем думой непонятной,

Наш Ганц рассеянно глядел

На мир великий, необъятной,

На свой незнаемый удел.

Доселе тихий, безмятежной

Он жизнью радостно играл;

Душой невинною и нежной

В ней горьких бед не прозревал;

Земного мира уроженец,

Земных губительных страстей

Он не носил в груди своей,

Беспечный, ветренный младенец.

И было весело ему.

Он разрезвлялся мило, живо

В толпе детей; не верил злу;

Пред ним цвел мир как бы на диво.

Его подруга с детских дней

Дитя-Луиза, ангел светлый,

Блистала прелестью речей;

Сквозь кольца русые кудрей

Лукавый взгляд жег неприметно;

В зеленой юбочке сама

Поет, танцует ли она -

Всё простодушно, в ней всё живо,

Всё детски в ней красноречиво;

На шейке розовый платок

С груди слетает понемножку,

И стройно белый башмачок

Ее охватывает ножку.

В лесу ль играет вместе с ним -

Его обгонит, всё проникнет,

В куст притаясь с желаньем злым,

ИДИЛЛИЯ В КАРТИНАХ

Предлагаемое сочинение никогда бы не увидело света, если бы обстоятельства, важные для одного только Автора, не побудили его к тому. Это произведение его восемнадцатилетней юности. Не принимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостатках его, и предоставляя это просвещенной публике, скажем только то, что многие из картин сей идиллии, к сожалению, не уцелели; они, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображение главного характера. По крайней мере мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданьем юного таланта.

КАРТИНА I

Светает. Вот проглянула деревня,
Дома, сады. Всё видно, всё светло.
Вся в золоте сияет колокольня
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось всё
Вниз головой, в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж.
Всё движется в серебряной воде:
Синеет свод, и волны облак ходят,
И лес живой вот только не шумит.
На берегу далеко вшедшем в море,
Под тенью лип, стоит уютный домик
Пастора. В нем давно старик живет.
Ветшает он, и старенькая кровля
Посунулась; труба вся почернела;
И лепится давно цветистый мох
Уж по стенам; и окна искосились;
Но как-то мило в нем, и ни за что
Старик его б не отдал.
Вот та липа,
Где отдыхать он любит, тож дряхлеет.
Зато вкруг ней зеленые прилавки
Из дерну свежего.
В дуплистых норах
Ее гнездятся птички, старый дом
И сад веселой песнью оглашая.
Пастор всю ночь не спал, да пред рассветом
Уж вышел спать на чистый воздух;
И дремлет он под липой в старых креслах,
И ветерок ему свежит лицо,
И белые взвевает волоса.
Но кто прекрасная подходит?
Как утро свежее, горит
И на него глаза наводит?
Очаровательно стоит?
Взгляните же, как мило будит
Ее лилейная рука,
Его касаяся слегка,
И возвратиться в мир наш нудит.
И вот в полглаза он глядит,
И вот спросонья говорит:
“О дивный, дивный посетитель!
Ты навестил мою обитель!
Зачем же тайная тоска
Всю душу мне насквозь проходит,
И на седого старика
Твой образ дивный сдалека
Волненье странное наводит?
Ты посмотри: уже я хил,
Давно к живущему остыл,
Себя погреб в себе давно я,
Со дня я на день жду покоя,
О нем и мыслить уж привык,
О нем и мелет мой язык.
Чего ж ты, гостья молодая,
К себе так пламенно влечешь?
Или, жилица неба-рая,
Ты мне надежду подаешь,
На небеса меня зовешь?
О, я готов, да недостоин.
Велики тяжкие грехи:
И я был злой на свете воин,
Меня робели пастухи;
Мне лютые дела не новость;
Но дьявола отрекся я,
И остальная жизнь моя -
Заплата малая моя
За прежней жизни злую повесть…”
Тоски, смятения полна,
“Сказать” – подумала она -
“Он, бог знает, куда заедет…
Сказать ему, что он ведь бредит”.
Но он в забвенье погружен.
Его объемлет снова сон.
Склонясь над ним, она чуть дышет.
Как почивает! как он спит!
Вздох чуть заметный грудь колышет;
Незримым воздухом обвит,
Его архангел сторожит;
Улыбка райская сияет,
Чело святое осеняет.
Вот он открыл свои глаза:
“Луиза, ты ль? мне снилось… странно…
Ты поднялась, шалунья, рано;
Еще не высохла роса.
Сегодня, кажется, туманно”.
“Нет, дедушка, светло, свод чист;
Сквозь рощу солнце светит ярко;
Не колыхнется свежий лист,
И по утру уже всё жарко.
Узнаете ль, зачем я к вам? -
У нас сегодня будет праздник.
У нас уж старый Лодельгам,
Скрыпач, с ним Фриц проказник;
Мы будем ездить по водам…
Когда бы Ганц…” Добросердечный
Пастор с улыбкой хитрой ждет,
О чем рассказ свой поведет
Младенец резвый и беспечный.
“Вы, дедушка, вы можете помочь
Одни неслыханному горю:
Мой Ганц страх болен; день и ночь
Всё ходит к сумрачному морю;
Всё не по нем, всему не рад,
Сам говорит с собой, к нам скучен,
Спросить – ответит невпопад,
И весь ужасно как измучен.
Ему зазнаться уж с тоской -
Да эдак он себя погубит.
При мысли я дрожу одной:
Быть может, недоволен мной;
Быть может, он меня не любит. -
Мне это – в сердце нож стальной.
Я вас просить, мой ангел, смею…”
И кинулась к нему на шею,
Стесненной грудью чуть дыша;
И вся зарделась, вся смешалась
Моя красавица-душа;
Слеза на глазках показалась…
Ах, как Луиза хороша!
“Не плачь, спокойся, друг мой милый!
Ведь стыдно плакать, наконец”,
Духовный молвил ей отец. -
“Бог нам дарит терпенье, силы;
С твоей усердною мольбой,
Тебе ни в чем он не откажет.
Поверь, Ганц дышет лишь тобой;
Поверь, он то тебе докажет.
Зачем же мыслию пустой
Душевный растравлять покой?”
Так утешает он свою Луизу,
Ее к груди дряхлеющей прижав.
Вот старая Гертруда ставит кофий
Горячий и весь светлый, как янтарь.
Старик любил на воздухе пить кофий,
Держа во рту черешневый чубук.
Дым уходил и дельцами ложился.
И, призадумавшись, Луиза хлебом
Кормила с рук своих кота, который
Мурлыча крался, слыша сладкий запах.
Старик привстал с цвеченых старых кресел,
Принес мольбу и руку внучке подал;
И вот надел нарядный свой халат,
Весь из парчи серебряной, блестящей,
И праздничный неношенный колпак -
Его в подарок нашему пастору
Из города привез недавно Ганц, -
И, опираясь на плечо Луизы
Лилейное, старик наш вышел в поле.
Какой же день! Веселые вились
И пели жавронки; ходили волны
От ветру золотого в поле хлеба;
Сгустились вот над ними дерева,
На них плоды пред солнцем наливались
Прозрачные; вдали темнели воды
Зеленые; сквозь радужный туман
Неслись моря душистых ароматов;
Пчела работница срывала мед
С живых цветов; резвунья стрекоза
Треща вилась; разгульная вдали
Неслася песнь, – то песнь гребцов удалых.
Редеет лес, видна уже долина,
По ней мычат игривые стада;
А издали видна уже и кровля
Луизина; краснеют черепицы
И ярко луч по краям их скользит.

КАРТИНА II

Волнуем думой непонятной,
Наш Ганц рассеянно глядел
На мир великий, необъятной,
На свой незнаемый удел.
Доселе тихий, безмятежной
Он жизнью радостно играл;
Душой невинною и нежной
В ней горьких бед не прозревал;
Земного мира уроженец,
Земных губительных страстей
Он не носил в груди своей,
Беспечный, ветренный младенец.
И было весело ему.
Он разрезвлялся мило, живо
В толпе детей; не верил злу;
Пред ним цвел мир как бы на диво.
Его подруга с детских дней
Дитя-Луиза, ангел светлый,
Блистала прелестью речей;
Сквозь кольца русые кудрей
Лукавый взгляд жег неприметно;
В зеленой юбочке сама
Поет, танцует ли она -
Всё простодушно, в ней всё живо,
Всё детски в ней красноречиво;
На шейке розовый платок
С груди слетает понемножку,
И стройно белый башмачок
Ее охватывает ножку.
В лесу ль играет вместе с ним -
Его обгонит, всё проникнет,
В куст притаясь с желаньем злым,
Ему вдруг в уши громко крикнет -
И испугает; спит ли он -
Ему лицо всё разрисует,
И, звонким смехом пробужден,
Он покидает сладкий сон,
Шалунью резвую целует.
Уходит за весной весна.
Круг детских игр их стал уж скромен. -
Меж ними резвость не видна;
Огонь очей его стал томен,
Она застенчиво-грустна.
Они понятно угадали
Вас, речи первые любви!
Покуда сладкие печали!
Покуда радужные дни!
Чего б желать с Луизой милой?
Он с ней и вечер, с ней и день,
К ней привлечен он дивной силой,
Как верно бродящая тень.
Полны сердечного участья,
Не наглядятся старики
Их простодушные на счастье
Своих детей; и далеки
От них дни горя, дни сомнений:
Их осеняет мирный Гений.
Но скоро тайная печаль
Им овладела; взор туманен,
И часто смотрит он на даль,
И беспокоен весь и странен.
Чего-то смело ищет ум,
Чего-то тайно негодует;
Душа, в волненьи темных дум,
О чем-то, скорбная, тоскует;
Он как прикованный сидит,
На море буйное глядит.
В мечтаньи всё кого-то слышит
При стройном шуме ветхих вод.

* * *

Или в долине ходит думный;
Глаза торжественно блестят,
Когда несется ветер шумный
И громы жарко говорят;
Огонь мгновенный колет тучи;
Дождя источники горючи
Секутся звучно и шумят. -
Иль в час полночи, в час мечтаний
Сидит за книгою преданий,
И, перевертывая лист,
Он ловит буквы в ней немые
– Глаголят в них века седые,
И слово дивное гремит. -
Час углубясь в раздумьи целой,
С нее и глаз он не сведет;
Кто мимо Ганца ни пройдет,
Кто ни посмотрит, скажет смело:
Назад далеко он живет.
Чудесной мыслью очарован,
Под дуба сумрачную сень
Идет он часто в летний день,
К чему-то тайному прикован;
Он видит тайно чью-то тень,
И к ней он руки простирает,
Ее в забвеньи обнимает. -
А простодушна и одна
Луиза-ангел, что же? где же?
Ему всем сердцем предана,
Не знает, бедненькая, сна;
Ему приносит ласки те же;
Его рученкой обовьет;
Его невинно поцелует;
Он на минуту растоскует
И снова то же запоет.
Они прекрасны, те мгновенья,
Когда прозрачною толпой
Далеко милые виденья
Уносят юношу с собой.
Но если мир души разрушен,
Забыт счастливый уголок,
К нему он станет равнодушен,
И для простых людей высок,
Они ли юношу наполнят?
И сердце радостью ль исполнят?
Пока в жилище суеты
Его подслушаем украдкой,
Доселе бывшие загадкой,
Разнообразные мечты.

КАРТИНА III

Земля классических, прекрасных созиданий,
И славных дел, и вольности земля!
Афины, к вам, в жару чудесных трепетаний,
Душой приковываюсь я!
Вот от треножников до самого Пирея
Кипит, волнуется торжественный народ;
Где речь Эсхинова, гремя и пламенея,
Всё своенравно вслед влечет,
Как воды шумные прозрачного Иллиса.
Велик сей мраморный изящный Парфенон!
Колон дорических он рядом обнесен;
Минерву Фидий в нем переселил резцом,
И блещет кисть Парразия, Зевксиса.
Под портиком божественный мудрец
Ведет высокое о дольнем мире слово;
Кому за доблести бессмертие готово,
Кому позор, кому венец.
Фонтанов стройных шум, нестройных песней клики;
С восходом дня толпа в амфитеатр валит,
Персидский кандис весь испещренный блестит,
И вьются легкие туники.
Стихи Софокловы порывисто звучат;
Венки лавровые торжественно летят;
С медоточивых уст любимца Эпикура
Архонты, воины, служители Амура
Спешат прекрасную науку изучить:
Как жизнью жить, как наслажденье пить.
Но вот Аспазия! Не смеет и дохнуть
Смятенный юноша, при черных глаз сих встрече.
Как жарки те уста! как пламенны те речи!
И темные как ночь, те кудри как-нибудь,
Волнуясь, падают на грудь,
На беломраморные плечи.
Но что при звуке чаш тимпанов дикой вой?
Плющем увенчаны вакхические девы,
Бегут нестройною, неистовой толпой
В священный лес; всё скрылось… что вы? где вы?..
Но вы пропали, я один.
Опять тоска, опять досада;
Хотя бы Фавн пришел с долин;
Хотя б прекрасная Дриада
Мне показалась в мраке сада.
О, как чудесно вы свой мир
Мечтою, греки, населили!
Как вы его обворожили!
А наш – и беден он, и сир,
И расквадрачен весь на мили.
И снова новые мечты
Его, смеяся, обнимают;
Его воздушно подымают
Из океана суеты.

КАРТИНА IV

В стране, где сверкают живые ключи;
Где, чудно сияя, блистают лучи;
Дыхание амры и розы ночной
Роскошно объемлет эфир голубой;
И в воздухе тучи курений висят;
Плоды мангустана златые горят;
Лугов Кандагарских сверкает ковер;
И смело накинут небесный шатер;
Роскошно валится дождь яркий цветов,
То блещут, трепещут рои мотыльков; -
Я вижу там Пери: в забвеньи она
Не видит, не внемлет, мечтаний полна.
Как солнца два, очи небесно горят;
Как Гемасагара, так кудри блестят;
Дыхание – лилий серебряных чад,
Когда засыпает истомленный сад
И ветер их вздохи развеет порой;
А голос, как звуки сиринды ночной,
Или трепетанье серебряных крыл,
Когда ими звукнет, резвясь, Исразил,
Иль плески Хиндары таинственных струй;
А что же улыбка? А что ж поцелуй?
Но вижу, как воздух, она уж летит,
В края поднебесны, к родимым спешит.
Постой, оглянися! Не внемлет она.
И в радуге тонет, и вот не видна.
Но воспоминанье мир долго хранит,
И благоуханьем весь воздух обвит.

* * *

Живого юности стремленья
Так испестрялися мечты.
Порой небесного черты,
Души прекрасной впечатленья,
На нем лежали; но чего
В волненьях сердца своего
Искал он думою неясной,
Чего желал, чего хотел,
К чему так пламенно летел
Душой и жадною, и страстной,
Как будто мир желал обнять, -
Того и сам не мог понять.
Ему казалось душно, пыльно
В сей позаброшенной стране;
И сердце билось сильно, сильно
По дальней, дальней стороне.
Тогда когда б вы повидали,
Как воздымалась буйно грудь,
Как взоры гордо трепетали,
Как сердце жаждало прильнуть
К своей мечте, мечте неясной;
Какой в нем пыл кипел прекрасной;
Какая жаркая слеза
Живые полнила глаза.

КАРТИНА VI

От Висмара в двух милях та деревня,
Где ограничился лиц наших мир.
Не знаю, как теперь, но Люненсдорфом
Она тогда, веселая, звалась.
Уж издали белеет скромный домик
Вильгельма Бауха, мызника. – Давно,
Женившися на дочери пастора,
Его состроил он! Веселый домик!
Он выкрашен зеленой краской, крыт
Красивою и звонкой черепицей;
Вокруг каштаны старые стоят,
Нависши ветвями, как будто в окна
Хотят продраться; из-за них мелькает
Решетка из прекрасных лоз, красиво
И хитро сделана самим Вильгельмом;
По ней висит и змейкой вьется хмель;
С окна протянут шест, на нем белье
Блистает белое пред солнцем. Вот
В пролом на чердаке толпится стая
Мохнатых голубей; протяжно клохчут
Индейки; хлопая встречает день