Скатов Николай Николаевич - (Жизнь замечательных людей). Некрасов. Чернышевский Н. Г.: Воспоминания об отношениях Тургенева к Добролюбову и о разрыве дружбы между Тургеневым и Некрасовым Какие отношения были у тургенева и некрасова

Это были времена в русской культуре, которые в наши дни и представить себе трудно. Тургенев, Достоевский, Лев Толстой, Гончаров, Александр Островский, Герцен, Белинский, Писарев (список можно продолжать и продолжать) жили и работали в одно время. Многие знали друг друга лично, многие были знакомы лишь по переписке, и все ревностно следили за творчеством каждого.

Произошедшее осенью 1845 года личное знакомство Тургенева и Достоевского в этом свете не выглядит чем-то из ряда вон выходящим. Федор Михайлович написал об этом событии брату: «На днях из Парижа воротился поэт Тургенев и с первого раза привязался ко мне такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет - я не знаю, в чем природа отказала ему. Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный».

Социальные различия на тот период не стали преградой в дружбе двух писателей. Состоятельный аристократ, красавец, покоритель женских сердец, Иван Тургенев легко увлекался людьми и покровительственно опекал начинающих талантливых литераторов. Он, восхищаясь даром Достоевского, не только тщательнее работать над стилем, но опрометчиво стал потешаться над излишней религиозностью начинающего гения.

Тургеневу и его окружению лучше было не попадаться на зубок. Поднять кого-то на смех с невозмутимым аристократическим шармом было любимым занятием этой компании. Нервный, порывистый, мнительный и ершистый Достоевский подходил для этой роли как никто другой. Он, считая себя настоящим гением, стоящим выше всех других, не собирался слушать наставления, с излишней горячностью отстаивая даже явные собственные заблуждения. Такая реакция способствовала формированию ироничного отношения к Достоевского в окружении Белинского. Закончилось все скверно: по наущению Тургенева, Некрасов согласился написать знаменитую эпиграмму на Достоевского:

«Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ.»

Для 28-летнего Тургенева это было лишь шалостью, приятельской остроумной шуткой, позволяющей блеснуть в кругу друзей. Из гениев и друзей, одним росчерком пера, Достоевский превратился в Дон Кихота (первая строчка эпиграммы сегодня бы звучала как «рыцарь печального образа). Постепенно, молодой становится в этом кругу фигурой анекдотичной. Даже когда Тургенев покидает Россию, следуя за Полиной Виардо, он получает все новые и новые анекдоты и побасенки о бывшем приятеле в письмах друзей.

Юный Достоевский, мечтательный девственник, застенчивый, излишне впечатлительный, странности которому придавала все более проявляющаяся эпилепсия, часто вызывал насмешки и неприязнь окружающих. Успех опубликованных в 1846 году «Бедных людей» буквально окрыляет писателя: «Слава моя достигла апогея. Первенство остается за мною покамест, и, надеюсь, навсегда».

Разрыв с кружком Белинского постепенно становится неизбежным. Воинствующий атеист Белинский не мог принять наполненную христианским романтизмом прозу молодого Достоевского. Отшатнувшись от былого окружения, писатель попадает под влияние петрушевцев, в причудливой форме смешавших утопические идеи утопического социализма Фурье и христианство.

Арест петрушевцев и последовавшая за ним катастрофа с публичным унижением, надолго вывела Достоевского из строя русских литераторов. Лишь после смерти Николая I у него появилась возможность вновь публиковать свои произведения. И Тургенев, и Некрасов с воодушевлением встретили возвращение Достоевского. Иван Сергеевич возобновил переписку с былым приятелем после публикации «Записок из Мертвого дома» , первого произведения о русской каторге, которое произвело настоящий фурор в российском обществе.

Достоевский отнесся к похвалам Тургенева с осторожностью. Он уважал Тургенева как первого литератора России и ревновал его к заслуженной славе. В тоже время, Федор Михайлович негодовал, что постранично ему платят более чем в два раза меньше, чем Тургеневу.

После размолвки, связанной с эпиграммой, было время, когда между ними произошло настоящее сближение. Он было связано с публикацией романа Тургенева «Отцы и дети» и общественной дискуссией вокруг него. Автор даже заметил, что «Базарова совершенно поняли только Достоевский и Боткин».

Позже, в 1863 году, Достоевский бывал доме Тургенева в Бадене, а тот навещал его в гостинице. Иван Сергеевич напечатал повесть «Призраки» в журнале братьев Достоевских. Федор Михайлович, в письме брату, отозвался о нем честно и нелицеприятно: «Что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия многое выкупит»

Летом 1865 года Достоевский, страстный игрок, проиграл в рулетку все до последнего. Он разослал письма с просьбой о помощи всем знакомым, в том числе и Тургеневу, с просьбой выслать ему в долг 100 талеров. Тот выслал половину суммы, но и она была спасительной, о чем Достоевский с благодарностью сообщил в отдельном благодарственном письме. Федор Михайлович просил в долг на три недели, но вернул деньги лишь через десять с лишним лет. Но об этом позже.

Оба писателя продолжали ревностно следить за творчеством другого. Сразу по выходу в свет «Преступления и наказания» , Тургенев писал: «Первая часть „Преступления и наказания“ Достоевского - замечательна вторая часть опять отдает прелым самоковыряньем». Справедливости ради, следует заметить, что то же «самоковыряние» Тургенев находил и в произведениях Льва Толстого, осуждая его всякий раз.

И если до сих пор можно было говорить о противоречиях писателей, то настоящий скандал между ними разгорелся после публикации романа Тургенева «Дым» (1867). Насмешливый и антирусский, этот роман вызвал настоящее бешенство у почвенника Достоевского. Тургенев мрачно взирал на свою Родину из-за границы: «Мода» на нигилизм угасает и что барышни опять заглядываются на офицеров». Он уверен, что только европейские ценности способны преобразить Россию.

Окончательная ссора произошла во время обеда в Германии, куда Достоевский вынужден был бежать от преследования кредиторов, Тургенев жил здесь на широкую ногу, благодаря доходам орловского имения. Резкость полемики при соблюдении приличий во время прощания привела к окончательному разрыву. Естественно, Достоевский был в ней более убедительным и одержал верх. Разрыв усугубился тем, что отчет о состоявшейся беседе, составленный Федором Михайловичем, попал в Чертковскую библиотеку. Он не был предназначен для публичного чтения, но все равно безмерно оскорбил Тургенева. С этого момента тот уже не сдерживал себя в высказываниях о Достоевском.

Федор Михайлович, в свою очередь, работая над «Бесами» не отказал себе в удовольствии создать шаржированный портрет Тургенева в образе Кармазинова. В одном из писем, рассуждая о либерализме, он допустил совсем уж некрасивый выпад в сторону соперника: что касается «современного дешевого либерализма, к которому так многие прибегают из выгоды (начиная с свиньи Тургенева и кончая вором Пальмом)».

В Июле 1875 года, попросив о посредничестве Анненкова, Достоевский возвращает Тургеневу свой давний долг в 50 талеров. Скорее всего, Тургенев уже давно позабыл о той ссуде, но, отыскав письмо Достоевского с просьбой о 100 талерах, он, тоже через посредника, запросил вторую часть долга. Достоевского взбесила такая небрежность. Анна Григорьевна два дня занималась поисками письма, в котором указывалась точная сумма долга, которое и было послано Тургеневу.

Весной 1879 года Тургенев посетил Россию. Его чествование в одном из ресторанов Петербурга закончилось скандальной перепалкой с Достоевским. С тех пор знакомые делали все возможное, чтобы эти двое не оказались в одном месте в одно и то же время. На широко отмечающемся столетии Пушкина Григоровчу поручили следить за тем, чтобы они не встретились. Когда он вошел в залу Думы под руку с Иваном Сергеевичем, Достоевский демонстративно отвернулся, и Григорович поспешно увел Тургенева в другую комнату.

Неожиданно, произнося свою знаменитую пушкинскую речь, Достоевский сравнил с Татьяной Лариной лишь Лизу из «Дворянского гнезда» . Вся присутствующая публика тут же повернулась к Тургеневу. Сраженный таким неожиданным признанием личного врага, Иван Сергеевич прослезился и послал оратору воздушный поцелуй. После продолжительных оваций, Тургенев подошел к Достоевскому и обнял его. Увы, примирения оказалось мнимым.

Когда некоторое время спустя, Тургенев встретил сидящего на московском бульваре Достоевского и бросился к нему с приветствием, Федор Михайлович, отстранившись, ответил: «Велика Москва, а от вас и в ней никуда не скроешься!» Поднялся и ушел прочь.

В отместку, Тургенев стал распространять слухи о фальшивости пушкинской речи и нарочитости «этой мистико-националистической проповеди». Даже смерть Достоевского уже не могла остановить противостояние. Тургенев продолжал заочную полемику с умершим Достоевским. Накал ненависти был таков, что Б. И. Бурсов однажды заметил: «При явной антипатии к Тургеневу Достоевский находил в себе силы отдавать ему должное как художнику. У Тургенева не было такой широты…» В подтверждение этих слов, в наши дни окончательно удалось доказать, что распространение грязного анекдота о «грехе Достоевского» связан с Тургеневым. Иван Сергеевич не является его автором, но каждый, кто упоминает этот пасквиль, непременно ссылается на Тургенева.

При написании статьи использовались материалы литературных исследований творчества Ф. М. Достоевского доктора филологических наук Р.Г. Назирова.

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТНОШЕНИЯХ ТУРГЕНЕВА

К ДОБРОЛЮБОВУ И О РАЗРЫВЕ ДРУЖБЫ

МЕЖДУ ТУРГЕНЕВЫМ И НЕКРАСОВЫМ

(Ответ на вопрос)

О том, каковы были отношения Добролюбова к Тургеневу в первое время их знакомства, я не умею припомнить ничего положительного. Они должны были встречаться довольно часто у Некрасова. Вероятно, и мне случалось довольно нередко видеть их вместе у него. Но никаких определенных воспоминаний об этом у меня не осталось. Без сомнения, Добролюбову и мне случалось и говорить что-нибудь о Тургеневе в наших частых долгих разговорах вдвоем: одним из главных предметов их были дела «Современника», а Тургенев печатал тогда свои произведения еще в нем; едва ли возможно было нам не касаться того романа или рассказа Тургенева, корректуру которого в дни разговоров приходилось читать мне или Добролюбову 1 Но, вероятно, в тогдашних разговорах наших о Тургеневе не было ничего особенно интересного Добролюбову; иначе они лучше сохранились бы в моей памяти, потому что мне приводилось бы и самому оживляться интересом к тому, что я говорил Добролюбову или слышал от него.

По всей вероятности, Добролюбов в это первое время своего личного знакомства с Тургеневым думал о нем как о человеке точно так же, как Некрасов: это хороший человек. Вероятно, талантливость и добродушие Тургенева заставляли и Добролюбова, как Некрасова и меня, закрывать глаза на те особенности его качеств, которые не могли быть симпатичны Добролюбову или мне.

Тургенев действительно был добродушен и в особенности всегда был рад оказывать любезную внимательность начинающим писателям. В начале моей журнальной деятельности испытывал это и я. И тогда и впоследствии я постоянно видывал, что он таков же и со всеми другими начинающими писателями. Без сомнения, он был очень любезен и с Добролюбовым, но об этом я говорю лишь по соображению, а не по воспоминаниям.

Отношения между Добролюбовым и Тургеневым приняли совершенно иной характер, когда Добролюбов поселился в квартире, примыкавшей к квартире Панаева и Некрасова, и, обедая у них, стал проводить значительную часть своего времени отдыха у Некрасова. Это началось, вероятно, в 1857 г. 2 <...> Вообще он проводил в комнатах Некрасова очень много времени, утром почти каждый день и вечером часто. Тут они вместе читали рукописи, просматривали корректуры, говорили о делах журнала; так что довольно большую долю своей работы по редакированию журнала Добролюбов исполнял в комнатах Некрасова.

Тургенев до своей ссоры с Некрасовым, когда жил в Петербурге, заезжал к Некрасову утром каждый день без исключения и проводил у него все время до поры, когда отправлялся делать свои великосветские визиты; с визитов обыкновенно возвращался опять к Некрасову; уезжал и опять приезжал к нему, очень часто оставался у Некрасова до обеда и обедал вместе с ним; в этих случаях просиживал у Некрасова после обеда до той поры, когда отправлялся в театр или, если не ехал в театр, просиживал до поздней поры отправляться на великосветские вечера. Каждый раз, когда заезжал к Некрасову, он оставался тут все время, какое имел свободным от своих разъездов по аристократическим знакомым. Положительно, он жил больше у Некрасова, чем у себя дома. Таким образом, Тургеневу и Добролюбову приходилось бывать вместе у Некрасова много времени каждый день <...>

Как держал себя Добролюбов относительно Тургенева в первое время после своего переселения к Некрасову, я не умею теперь припомнить и, вероятно, не замечал и не слышал тогда. Сам я этим не интересовался, а Добролюбов, вероятно, не находил надобности говорить со мною об этом; он не имел охоты быть экспансивным со мною относительно вещей не важных, да и некогда нам было толковать о том, что не представлялось занимательным ни ему, ни мне.

Итак, человек не наблюдательный, я очень долго или не замечал ничего особенного в отношениях Добролюбова к Тургеневу, или если, может быть, иной раз и замечал, чего, впрочем, не полагаю, то оставлял без внимания эти, во всяком случае, маловажные для меня впечатления. Сколько времени длилось это, не умею определить годами и месяцами; но помню, что когда Добролюбов писал свой разбор романа Тургенева «Накануне» и я читал эту статью в корректуре, у меня не было никаких мыслей о чем-нибудь особенном в отношениях между Добролюбовым и Тургеневым. Я полагал, что они такие же, как между Тургеневым и мной: горячей симпатии нет, но есть довольно хорошее взаимное расположение знакомых, не имеющих желания сближаться, чуждых, однако ж, и всякому желанию расходиться между собою. Через несколько времени после того, как вышла книжка «Современника» со статьею Добролюбова «Накануне», я, разговаривая с Тургеневым (у Некрасова, я с ним виделся в то время почти только у Некрасова), услышал от моего собеседника какие-то суждения о Добролюбове, звучавшие, казалось мне, чем-то враждебным. Тон был мягкий, как вообще у Тургенева, но сквозь комплиментов Добролюбову, которыми всегда пересыпал Тургенев свои разговоры со мною о нем, звучало, думалось мне, какое-то озлобление против него. Когда через несколько ли минут или через час, через два остался я один с Некрасовым (не помню, ушли ли мы с ним в другую комнату говорить о делах или уехал Тургенев), я, окончив разговор с Некрасовым о том, что было важнее для меня и, вероятно, для него — о каких-то текущих делах по журналу, спросил его, что такое значит показавшийся мне раздраженным тон рассуждений Тургенева о Добролюбове. Некрасов добродушно рассмеялся, удивленный моим вопросом. «Да неужели же вы ничего не видели до сих пор? Тургенев ненавидит Добролюбова». Некрасов стал рассказывать мне о причинах этой ненависти — их две, говорил он мне. Главная была давнишняя в имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: «Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить», —встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, то есть каждый день, а иногда в не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал наконец от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или если Добролюбов разговаривал с другими и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону.

Понятно, что Тургенев не мог не досадовать на такое обращение с ним. Но, вероятно, он умел бы и дольше скрывать от меня свое неудовольствие на Добролюбова, если б оно не усилилось в последние дни до положительной ненависти по поводу статьи Добролюбова о его романе «Накануне». Тургенев нашел эту статью Добролюбова обидной для себя: Добролюбов третирует его как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа, и без ясного понимания вещей 3 . Я сказал Некрасову, что просматривал статью и не заметил в ней ничего такого. Некрасов отвечал, что если так, то я читал статью без внимания. При этих его словах я сообразил, что действительно просматривал ее торопливо, пропуская строки и целые десятки строк, и целые столбцы корректуры. Дело в том, что я вообще уж давно перестал читать статьи Добролюбова и просматривал иной раз кое-что в какой-нибудь из них лишь по какому-нибудь особенному обстоятельству 4 . Обыкновенно этим обстоятельством бывало желание Добролюбова, чтоб я взглянул, не делал ли он какой ошибки, излагая мысли о предмете мало ему знакомом. Так было и тут. Добролюбову приходилось говорить о положении Болгарии, о чувствах болгарских патриотов, о том, до какой степени возможно находить их желания сбыточными. Ему казалось, что эти вещи знакомее мне, чем ему, и он просил меня просмотреть относящиеся к ним места его статьи. Я и искал глазами в статье только этих мест, пропуская все остальное не читанным. Просмотрев их, я сказал Добролюбову, что не нашел в них никаких ошибок.

Услышав от меня, что и в самом деле так: я читал статью Добролюбова действительно торопливо, Некрасов сказал мне, что Тургенев действительно прав, рассердившись на эту статью; она очень обидна для самолюбия автора, ожидавшего, что будет читать безусловный панегирик своему роману. Что обидного Тургеневу в этом разборе его романа, я и теперь не знаю сколько-нибудь положительным образом. Издавая собрание сочинений Добролюбова, я, разумеется, сличал и эту статью, как была напечатана она в «Современнике», с рукописью Добролюбова (в типографию посылались для набора вырезки из «Современника» или те корректуры, которые уцелели). Перечитывал статью во второй раз в корректуре нового набора 5 . Но, конечно, мое внимание при этом было занято не размышлениями о том, достаточно или недостаточно похвал роману Тургенева в отзывах Добролюбова о нем, и я не помню, как именно оценивал Добролюбов этот роман в статье о нем.

Некрасов имел тогда еще очень большое расположение к Тургеневу, но в его рассказе не было ни малейшего порицания Добролюбову, он только смеялся над обманутыми надеждами Тургенева на панегирик роману; посмеялся и я. Увидевшись после того с Добролюбовым, я принялся убеждать его не держать себя так неразговорчиво с почтенным человеком, достоинства которого старался изобразить Добролюбову в самом привлекательном и достойном уважения виде; но мои доводы были отвергаемы Добролюбовым с непоколебимым равнодушием. По уверению Добролюбова, я говорил пустяки, о которых сам знаю, что они пустяки, потому что я думаю о Тургеневе точно так же, как он; Тургенев не может не быть скучен и неприятен и для меня. Если мне угодно не выказывать этого Тургеневу, я могу не выказывать, он не убеждает меня держать себя прямее и откровеннее. Но мне хорошо не уходить от разговоров с Тургеневым, потому что мы видимся сравнительно редко; а толковать с Тургеневым столько, сколько приходилось бы ему, нашел бы невыносимым и я. Нечего было делать, я отстал от внушения моих прекрасных чувств Добролюбову.

Своих мнений о Тургеневе я не имею надобности излагать здесь, поэтому довольно будет заметить, что Добролюбов казался мне совершенно справедливым в своих мнениях о нем. Если я не желал разрыва между ними и сам не выказывал Тургеневу, что желал бы уклоняться от разговоров с ним, у меня был на то мотив, не имевший ничего общего с приятностью или неприятностью, занимательностью или незанимательностью их для меня. Мне казалось полезным для литературы, чтобы писатели, способные более или менее сочувствовать хоть чему-нибудь честному, старались не иметь личных раздоров между собою. Добролюбов был об этом иного мнения. Ему казалось, что плохие союзники — не союзники.

Таким образом тянулись отношения между Добролюбовым и Тургеневым довольно долго: они беспрестанно встречались в комнатах Некрасова, обменивались словами «здравствуйте» и «прощайте», других разговоров между собой не имели, но посторонним людям могли казаться людьми, которые не имеют ничего друг против друга. Не умею теперь припомнить, чем прервались их свидания: отъездом и Добролюбова за границу или ссорою Тургенева с Некрасовым; не помню, который из этих фактов предшествовал другому; но, во всяком случае, когда оставался другом Некрасова, Тургенев не мог открытым образом дать волю своему ожесточению против Добролюбова.

Из-за чего произошел разрыв между Некрасовым и Тургеневым, я не имею положительных сведений, мне никогда не случалось спросить об этом у Некрасова, потому что я очень мало интересовался дружбою Тургенева с ним, а еще меньше того озлоблением Тургенева на него. А с очень давних пор без прямого моего вопроса Некрасов почти никогда не говорил ни о чем из своей личной жизни <... >

Итак, мне не случилось ни разу слышать от Некрасова ничего о причинах его разрыва с Тургеневым. Сам я теперь, принужденный припоминать и соображать, могу найти больше причин для этой ссоры, чем представлялось мне тогда при отсутствии интереса вдумываться в нее. Очень может быть, что главными поводами были обстоятельства, в которых Некрасов не принимал никакого личного участия, но которые необходимо должны были, как я теперь вижу, раздражать Тургенева против него. Некоторые лица, очень близкие к Некрасову, навлекали на себя негодование Тургенева 6 . Из них довольно назвать Добролюбова и меня. Об отношениях Добролюбова к Тургеневу было уже говорено. О моих нет надобности говорить здесь много. Я держал себя с Тургеневым сколько умел любезно, но он не мог не замечать, что, в сущности, я думаю о нем точно так же, как Добролюбов. Бывали случаи, когда я и прямо наносил обиду ему по необходимости избавить «Современник» от какого-нибудь рекомендуемого им провзведения, которое, по моему мнению, не понравилось бы публике. Расскажу здесь для примера два таких случая.

Однажды Некрасов подал мне какую-то маленькую книжку, выражая желание, чтобы я прочел ее. Я развернул: это был один из томиков повестей Ауэрбаха; не помню заглавие, шварцвальденские ли рассказы или что-нибудь другое. Тургенев очень хвалит их и советует перевести в «Современнике»; особенно он настаивает на том, что надобно перевести один из этих рассказов, — на котором и вложена закладка. У меня с Некрасовым были уже раньше того разговоры об Ауэрбахе, которого я никогда не читывал, но достаточно знал по панегирикам ему, из которых видно было: он жеманник, пресный и скучный, и Некрасов помнил, что я находил этого автора не заслуживающим перевода в «Современнике», но что я судил так о нем, никогда его не читавши. Некрасов передавал это Тургеневу, и Тургенев был уверен, что, прочитав что-нибудь из Ауэрбаха, я переменю мнение о нем, и что, в частности, тем рассказом, который отмечен в книжке, я буду восхищен. Я взял книжку и прочел отмеченный рассказ. Это была маленькая повесть «Barfussele». Она не поправилась мне. Других рассказов я и не пробовал читать 7 . Я отдал книжку Некрасову и сказал, что ничего из нее переводить не стоит. Тургенев долго не отставал и много раз спорил со мною и был очень раздражен неуспехом, но эта неудача его хоть оставалась никому, кроме нас, неизвестной; а другой случай подобного рода произошел в присутствии многочисленного общества.

Раз в неделю у Некрасова бывали обеды, которые можно назвать редакционными 8 . На них собирались литераторы, сотрудничеством которых дорожил журнал. Кроме них, постоянно бывал приглашаем цензор; бывали и кое-кто из числа светских людей, пользовавшихся любовью в кругу литераторов. Очень часто бывал Языков, которого так любил Белинский. Когда жили в Петербурге, часто бывали тут Лихачевы, родственники и друзья Панаевых, бывал Арапетов.

Выбор других людей, чуждых литературной деятельности, приглашенных раз навсегда бывать на этих обедах, был такой строгий с точки зрения их способности не уронить себя в глазах литераторов, что, например, ни один из однофамильцев Ив. Ив. Панаева никогда не бывал приглашаем на эти собрания 9 . (Бедняжка цензор, конечно, играл тут, сам того не замечая, жалкую роль, и обыкновенно единственным усладителем его одиночества приятными разговорами являлся я; в исполнении этой роли и состоял для меня мотив бывать на этих обедах.) После обеда гости оставались тут, до какой поры кому было удобно. Первыми уезжавшими бывали обыкновенно те, которые отправлялись на этот вечер в театр. Другие, кому был досуг, оставались гораздо дольше.

И вот после одного из таких обедов, когда общество расположилось, как кому удобнее, на турецком диване и другой уютной мебели, Некрасов пригласил всех выслушать чтение драмы Мея «Псковитянка», которую Тургенев предлагал ему напечатать в «Современнике»; Тургенев хочет прочесть ее. Все собрались в ту часть залы, где расположился на диване Тургенев. Один я остался там, где сидел, очень далеко от дивана, по соседству с тем камином, на котором стоял кабан. (Камни был в дальнем от окон углу стены, противоположной дивану.) Началось чтение. Прочитав первый акт, Тургенев остановился и спросил свою аудиторию, все ли разделяют его мнение, что драма Мея — высокое художественное произведение. Разумеется, по одному первому акту еще нельзя вполне оценить ее, но уже и в нем достаточно обнаруживается сильный талант и т. д. и т. д. Кто считал себя имеющим голос в решении таких вопросов, принялись хвалить первый акт и высказывать предвидение, что в целом драма окажется действительно высоким художественным произведением. Некрасов сказал, что предоставляет себе слушать, что будут говорить другие. Люди, не считавшие себя достаточно авторитетными для значительных ролей в литературном ареопаге, выражали свое сочувствие компетентной оценке скромным и кратким одобрением. Когда говор стал утихать, я сказал со своего места: «Иван Сергеевич, это скучная и совершенно бездарная вещь, печатать ее в «Современнике» не стоит». Тургенев стал защищать высказанное им прежде мнение, я разбирал его аргументы, так поговорили мы несколько минут. Он свернул и спрятал рукопись, сказав, что не будет продолжать чтение. Тем дело и кончилось. Не помню, каким языком вел я спор. По всей вероятности, безобидным для Тургенева. О нем положительно помню, что он спорил со мною очень учтиво. Но понятно, что ему должно было быть очень досадно это маленькое приключение, разыгравшееся на глазах почти всех тех его литературных приятелей, которые жили в то время в Петербурге. Вообще, при моем вступлении в «Современник» Тургенев имел большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживают быть напечатанными. Я почти вовсе не участвовал в редижировании этого отдела журнала, но было же много разговоров у Некрасова со мною и о поэтах и беллетристах. Находя в моих мнениях о них больше согласного с его собственными, чем во мнениях Тургенева, Некрасов, по всей вероятности, стал держаться тверже прежнего против рекомендаций плохим романам или повестям со стороны Тургенева. А когда сблизился с Некрасовым Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на «Современник» не могло не быть неприятно Тургеневу 10 .

Надобно упомянуть и о другом, по всей вероятности, очень сильном мотиве расстройства дружбы между Тургеневым и Некрасовым. Излагать дело, из которого возник этот мотив, я не буду здесь. Оно слишком многосложно и длинно, так что, начав говорить о нем, я не скоро довел бы до конца ответ на вопрос, которым занимаюсь теперь. В коротких словах история была такого рода. Огарев должен был уплатить пятьдесят тысяч рублей жене, с которой разошелся. Взамен платы он предоставил в пользование ей часть своих поместий. Огарева умерла. Поместья должны были быть возвращены Огареву; но управляющий поместьями, дальний родственник Ивана Ивановича, бестолковый плут, расстроивший свое, прежде довольно большое состояние хитрыми, но глупыми спекуляциями, не желал возвращать поместья, да если б и хотел, то затруднился бы при запутанности своих дел 11 . Дело усложнялось чрезвычайно запутанными расчетами о том, какие из долгов, лежавших на Огаревой, должны быть признаны Огаревым. Огарев и Герцен, у которого он жил тогда, вообразили, что плут, в управление которому были отданы поместья, был приискан в поверенные Огаревой Некрасовым и что он подставное лицо, которому Некрасов предоставил лишь маленькую долю выгоды от денежных операций, основанных на управлении имуществом Огаревой, а главную долю берет себе сам Некрасов. При уважении, каким пользовался тогда Герцен у всех просвещенных людей в России, громко высказываемое им обвинение Некрасова в денежном плутовстве ложилось очень тяжело на репутацию Некрасова. Истина могла бы быть достовер-нейшим образом узнана Герценом, если бы он захотел навести справки о ходе перемен в личных отношениях Некрасова в те годы, в которые были делаемы г-жою Огаревой неприятные ее мужу распоряжения 12 . Но Герцен имел неосторожность высказать свое мнение, не ознакомившись с фактами, узнать которые было бы легко, и тем отнял у себя нравственную свободу рассматривать дело с должным вниманием к фактам. Я полагаю, что истина об этом ряде незаслуженных Некрасовым обид известна теперь всем оставшимся в живых приятелям Огарева и Герцена в всем ученым, занимающимся историею русской литературы того времени, потому считаю возможным не говорить ничего больше об этом жалком эпизоде жизни Огарева и соединенных с его странными поступками ошибках Герцена.

Авторитет Герцена был тогда всемогущим над мнениями массы людей с обыкновенными либеральными тенденциями, то есть тенденциями смутными и шаткими. Тургенев ничем не выделялся в своем образе мыслей из толпы людей благонамеренных, но не имеющих силы ни ходить, ни стоять на своих ногах, вечно нуждающихся в поддержке и руководстве. Конечно, ему трудно было оставаться другом человека, которого чернит руководитель массы, к которой принадлежал он. Делает честь ему, что он долго не уступал своему влечению сообразоваться о мыслями Герцена и подобно людям менее робким, более твердым, как, например, П. В. Анненков, оставался в прежних отношениях с Некрасовым. Но, разумеется, слишком долго не мог он выдерживать давления авторитета Герцена. И кончилось тем, что он поддался Герцену.

К важным причинам, принуждавшим Тургенева разорвать дружбу с Некрасовым, должно было присоединиться множество влияний сравнительно мелких, но в своей совокупности действовавших сильно в том же направлении. К ним принадлежат, например, желания других журнальных кружков приобрести себе сотрудничество Тургенева.

Когда я говорил, что мне не были определительно известны причины разрыва Тургенева с Некрасовым и что я могу только угадывать их по соображению, у меня не было под руками ни одной книги для справок; но вчера я получил Посмертное издание стихотворений Некрасова (четыре тома, 1879). Просматривая «Примечания», помещенные во второй части четвертого тома, я нашел в них цитату из моей статьи («Полемические красоты», напечатанной в № 6 «Современника» за 1861 г.). Вот это место, очевидно служившее ответом на чьи-нибудь рассуждения о причинах разрыва Тургенева с «Современником» 13 , то есть по необходимости и с Некрасовым, —рассуждения, основанные на рассказах самого Тургенева и одобренные им, как это видно из того, что в моем ответе на них я обращаюсь к самому Тургеневу с приглашением возразить мне, если он имеет что-нибудь возразить: «Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? — Ссылаемся на самого г. Тургенева».

Из этого ясно, что я в то время находил себя вполне знающим все причины разрыва между Тургеневым и Некрасовым и что единственным, решившим дело, мотивом было враждебное отношение Тургенева к направлению «Современника», то есть на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором и ко мне, имевшему неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что все написанное им совершенно хорошо. Если я думал тогда, что знаю все, то, разумеется, были у меня положительные основания думать так. Очевидно, что я слышал и от Некрасова, и от самого Тургенева подобные разъяснения причин разрыва между ними, и ясно, что слышанное мною от них не оставило следов в моей памяти потому, что не представляло мне ровно ничего нового. Когда мы слышим только то, что уже сами знаем, мы забываем, что наши прежние сведения были повторены нам словами других. Так, например, вероятно, никто из нас не помнит, было ли ему рассказано кем-нибудь, что Пушкин великий поэт и что он умер от раны, полученной на дуэли; а вероятно, у всех нас было много разговоров, в которых наши собеседники говорили нам об этом. Что мне было много случаев слышать от Некрасова объяснения причин ссоры между ним и Тургеневым, понятно само собой; но было много случаев и Тургеневу рассказывать мне об этом. Он никогда не переставал быть очень разговорчив со мной при наших встречах, а случаев встречаться нам было очень много после того, как мы перестали видеться у Некрасова. Не говоря о чем другом, надобно только припомнить, что Тургенев и я, мы оба были членами комитета Общества пособия нуждающимся литераторам и ученым в первый год по основании этого общества. Комитет собирался каждую неделю 14 . Собирался он у Егора Петровича Ковалевского, который был председателем. До начала заседания долго шли всяческие серьезные и шутливые приятельские разговоры между всеми обо всем на свете; по окончании заседания они возобновлялись и очень часто тянулись долгие часы. Главным из серьезных собеседников в этом приятельском кружке был Тургенев. Я, постоянно повертывавший разговор в шутливое направление, говорил, я полагаю, еще гораздо больше, чем он. Вообще, мы с ним толковали, оставаясь в гостиной вместе во всеми другими; но часто уходили в зал продолжать только вдвоем разговор, начатый при других. Мог ли Тургенев после своей ссоры с Некрасовым излагать ее историю с своей точки зрения мне? Но здравому смыслу несомненно, что не мог. Но на деле этот резон не мог быть помехою ему. Я помню, что он жаловался мне на Добролюбова; тем легче было ему жаловаться мне на Некрасова. Каковы были мои отношения к Добролюбову, этого нельзя было не понимать и наивнейшему человеку в мире, видевшему нас вместе или хоть слышавшему, каким тоном я говорю о Добролюбове; людям, знавшим о наших отношениях несравненно меньше, чем Тургенев, было известно и вполне понятно, что жаловаться на Добролюбова мне несравненно бесполезнее, чем на самого меня; и однако же Тургенев жаловался. Расскажу один такой случай.

Комитет, членами которого мы были, устраивал литературные чтения. Обыкновенным местом для них служил зал Пассажа. Тут, недалеко от одного из концов комнаты, был ряд колонн, по которым развешивался занавес, так что образовался особый отдел вроде кабинета не очень широкого, но очень длинного. Тут и заседал заведовавший чтениями комитет. Эти заседания, занимавшиеся исключительно внешним порядком чтений, могли, разумеется, совершенно благополучно обходиться без моего участия в совещаниях. Я, бывая тут лишь по нелепой деликатности относительно моих сотоварищей, все время проводил в каких-нибудь своих особых занятиях: усевшись в дальнем углу, рассматривал соседний стул или ближайшие фигурки резьбы на каких-то шкапчиках каких-то витрин, стоявших вдоль стены, вообще проводил время не без пользы для обогащения своего ума познаниями. А если говорить серьезно, то обыкновенно читал корректуру. В грехе слушания того, что читалось публике, я никогда не был повинен. Натурально всякий другой из членов комитета, усердно слушавшии чтение сквозь занавес, когда желал развлечься от этой скуки, подходил ко мне, чтобы поболтать. Часто случалось это и с Тургеневым. И вот тут-то привелось мне однажды выслушать длинную иеремиаду его о том, как всегда обижал, теперь, после разрыва его с Некрасовым, еще больше обижает его Добролюбов. Под конец он почувствовал, что элегический тон выходил слишком нелеп. Какого в самом деле утешения себе от меня мог ждать человек, жалующийся на Добролюбова? И в особенности человек, который сам знал, что я думаю о нем так же, как Добролюбов? Итак, Тургенев догадался, что он делает себя смешным; чтобы поправить свою репутацию в своем собственном мнении, обратил свое горе в шутку. Мы начали смеяться. Из тех шуток, которыми обменивались мы, осталась в памяти у меня одна острота Тургенева, которую тогда же я похвалил, чем очень порадовал его. И когда стали подходить к нам другие члены комитета, он повторял ее каждому из них, и я каждый раз поддерживал его удовольствие одобрительным смехом. Вот эта острота с тем местоимением, какое было в ней сказано мне: «Вы простая змея, а Добролюбов очковая». Когда Тургенев пересказывал это другим, местоимение выходило, конечно, иное; именно так: «Я сказал ему, что он простая змея, а Добролюбов — очковая». Но другие стали подходить после, а пока мы с ним, посмеявшись этой остроте, продолжали разговор только вдвоем, он шутливо развивал совершенно серьезную тему, что со мной он может уживаться и даже имеет расположение ко мне, но что к Добролюбову у него не лежит сердце 15 .

Если Тургенев имел наивность жаловаться мне на Добролюбова, то в тысячу раз легче было ему доходить в разговорах со мною до жалоб на Некрасова. Вижу из той цитаты, что я слышал их и вполне знал весь ход дела о разрыве Тургенева с Некрасовым, по рассказам самого Тургенева, —иначе я не мог бы ссылаться на него самого; и если теперь эти его рассказы совершенно исчезли из моей памяти, так что я и не предполагал их существования, то понятная вещь: это могло произойти лишь потому, что в них, когда я их слушал, не было ничего, кроме известного мне.

Открытым заявлением ненависти Тургенева к Добролюбову был, как известно, роман «Отцы и дети». Мне случилось читать, что Тургенев находил нужным печатать объяснения по вопросу об отношениях этого романа к лицу Добролюбова; 16 попадались на глаза в кое-какие отрывки из этих объяснений. Но это были только отрывки; и не берусь по ним решать, удовлетворительны ли были объяснения, взятые все вместе. Мне самому случилось знать дело по рассказам лиц, дружных с Тургеневым. Важнейшее из того, что я слышал, —рассказ какого-то из общих приятелей Тургенева и г-жи Маркович о разговоре ее с Тургеневым. Она жила тогда за границей, где-то или в Италии, или во Франции; быть может, в Париже. Тургенев, живший в том же городе, зашел к ней. Она стала говорить ему, что он выбрал дурной способ отмстить Добролюбову за свои досады; он компрометирует себя, изобразив Добролюбова в злостной карикатуре. Она прибавляла, что он поступил, как трус: пока был жив Добролюбов, он не смел вступать с ним в борьбу перед публикой, а теперь, когда Добролюбов умер, чернит его 17 . Тургенев отвечал, что она совершенно ошибается: ему и в голову не приходило думать о Добролюбове, когда он изображал Базарова. Это действительно портрет действительного лица, но совершенно иного; это медик, которого он встречал в той провинции, где его поместье. Тургенев называл ей фамилию медика; лицо, пересказывавшее мне разговор, не помнило ее. Мне кажется, будто бы я припоминаю, что этот медик, по словам Тургенева, занимал в то время должность уездного врача, но не ручаюсь за эту подробность моего воспоминания 18 . Г-жа Маркович стала говорить, что напрасно Тургенев отрицает намерение мстить Добролюбову: из романа ясно, что он имел его. Тургенев сознался наконец, что действительно он желал мстить Добролюбову, когда писал свой роман.

Мое личное мнение об этом деле основано на фактах, которые случилось мне слышать об одном из прежних романов Тургенева — «Рудин».

Вскоре после того, как «Рудин» был напечатан 19 , В. П. Боткин приехал на несколько времени в Петербург. Он поселился жить, как обыкновенно делал в те годы, у Некрасова и проводил большую часть утра и после своих разъездов по городу все остальное время дня в той комнате, где случалось бывать в эти часы Некрасову. Потому я постоянно виделся с ним в этот его приезд, как и в другие, подобные. Особенно близкого знакомства со мною он не заводил, но был очень добр ко мне и потому охотно разговаривал со мною. В один из очень длинных разговоров втроем, между Некрасовым, Боткиным и мною, случилось Боткину заговорить с Некрасовым о «Рудине». Я вставил в их беседу о нем какие-то маловажные слова, имевшие тот смысл, что портрет Бакунина, начерченный Тургеневым в лице Рудина, едва ли верен. По всей вероятности, сходство утрачено через то, что черты слишком изменены с намерением сделать их дурными. Некрасов на это сказал: «Да, но если б вы видели, каково был изображен Бакунин в третьей или четвертой редакции романа, которую Тургенев хотел отдать в печать как окончательную. Только благодаря Василию Петровичу он понял, что обесславил бы себя, если бы напечатал роман в том виде. Тургенев переделал роман, выбрасывая слишком черное из того, что говорилось там о Рудине». Я попросил Боткина рассказать мне, как это было. Боткин стал рассказывать. Тургенев начал писать с намерением изобразить Бакунина в блистательнейшем свете. Это должно было быть апофеозом. Он дописал или почти дописал в этом направлении, когда струсил. Ему вообразилось, что репутация его способности понимать людей пострадает, если он изобразит главное лицо своего романа только одними светлыми красками. Скажут: где же тут анализ, открывающий в человеческом сердце темные уголки. Без темных уголков никакое человеческое сердце не обходится: кто не нашел их, тот не умел глубоко заглянуть в пего. Тургенев начал переделывать роман, стирая слишком светлые краски и внося тени. Долго возился он, то стирая слишком много, то опять восстановляя сияние ореола. В разных стадиях этой колеблющейся переделки он читал совершенствуемый роман тем из приятелей, эстетическому вкусу которых доверял: читал и Некрасову, и ему (Боткину), и Дружинину, и Коршу (Евгению Федоровичу), и Кетчеру, и не помню теперь еще кому-то. Каждый судил, разумеется, по-своему, и Тургенев уступал в чем-нибудь советам каждого 20 . Но в общем переделка шла к тому, что темные краски делались все гуще и гуще. Этим, конечно, сглаживались несообразности остатков прежнего панегирика со вносимыми в него страницами пасквиля. И когда не осталось в романе ничего, кроме пасквиля, Тургенев увидел, что теперь роман хорош: все в нем связано и гармонично. Он объявил приятелям, что вот роман наконец готов для печати, он прочтет им его, и начал читать. В собрании приятелей, на котором происходило чтение, был и Василий Петрович. Выслушав, он стал говорить Тургеневу, что напечатать роман в таком виде будет невыгодно для репутации автора. На этом месте рассказа Боткина Некрасов, ограничивавшийся прежде короткими и маловажными напоминаниями и замечаниями, сказал, что продолжать будет он, и продолжал, попросив Боткина слушать и направлять, если он скажет что-нибудь не так. Действительно, самому Боткину было бы затруднительно продолжать рассказ с прежней подробностью и живостью: приходилось бы передавать негодующую речь, имевшую характер нотации, какие читают взрослые солидные люди зашалившимся школьникам. Боткин, в те годы, когда я знал его, был человеком очень умеренных мнений, более склонявшимся на сторону осторожного консерватизма, нежели расположенным одобрять что-нибудь рискованное или эксцентричное, прогрессивное. Но он не забывал, что люди, с которыми был он дружен в молодости, были, в сущности, люди честные, и был возмущен сплошною клеветою на одного из них. Ру-дин был в этой окончательной редакции романа с первого слова и поступка до последнего фанфарон, лицемер, мошенник, и только фанфарон, лжец и мошенник, больше ничего. Когда Боткин кончил свою оценку характера, какой дан Рудину в этой редакции романа, Тургенев был смущен до того, что оставался совершенно растерявшимся. Он, по-видимому, сам не понимал, что такое вышло из его Рудина. Тут Боткин остановил Некрасова возражением, которое начиналось словами в таком роде: «Извините, Некрасов, он понимал», —и продолжалось беспощадным анализом некоторых сторон характера Тургенева. Боткин говорил с ядовитым негодованием. Когда он кончил, Некрасов не мог сказать ничего в защиту Тургенева и только убеждал Боткина судить снисходительнее о человеке, который если поступает иногда нехорошо, то лишь по слабости характера. После этого эпизода Боткин и Некрасов докончили рассказ об истории переделок романа. Боткин сказал тогда Тургеневу, что если он не хочет погубить свою репутацию, то должен вновь переделать «Рудина» или бросить его. В таком виде, как теперь, роман не может быть напечатан без позора для автора. Тургенев сказал, что переделает. И переделал. По мнению Боткина и Некрасова, роман, испытавший столько перипетий, вышел в том виде, как напечатан, мозаикой клочков противоположных тенденций, в особенности в характере Рудина. На одних страницах, или клочках страниц, это человек сильного ума и возвышенного характера, а на других — человек дрянной. Кажется, и мне самому думалось тогда, что характер Рудина — путаница несообразностей. Не умею припомнить теперь ни того, думалось ли мне так тогда, ни того, так ли это на самом деле 21 .

Но выдержан или не выдержан в романе характер Рудина, во всяком случае, это вовсе не портрет Бакунина и даже не карикатура на него, а совершенно не похожее на Бакунина лицо, подле которого сделаны кое-какие надписи, утверждающие, что это портрет Бакунина. Такими ярлычками нельзя не признать, например, того, что Рудин оратор, и того, что он иногда забывает отдать приятелю какие-нибудь ничтожные деньги, взятые взаем. Вероятно, подобных заимствований из характера или биографии Бакунина очень много в романе, но я плохо помню его.

В заключение истории переделок «Рудина» расскажу последнее, что случилось мне узнать о его судьбе. Не умею определить теперь, через сколько времени после того, как он был в первый раз напечатан, Тургенев издал собрание своих сочинений. Панаев, отдавая мне экземпляр этого издания, передал мне желание Тургенева, что если я буду писать что-нибудь об этом издании, то чтоб я не упоминал о прибавлении, которое он сделал к «Рудину»: роман теперь кончается тем, что Рудин участвует в одном из парижских народных восстаний (Панаев, разумеется, называл, в каком именно, но я теперь не умею припомнить в каком: в июньском ли междуусобии или в февральской революции), сражается геройски и умирает славною смертью бойца за свободу. Если журналы выставят на вид этот эпилог, все издание может подвергнуться запрещению, и потому не надобно говорить о нем. Желание Тургенева, если только следует называть это желанием, а не заявлением справедливого авторского требования, которому честные люди обязаны повиноваться по внушению совести, конечно, было принято мной с полным одобрением; но так как из этого вышло, что мне, обязанному не писать об эпилоге, нет и надобности прочесть его, то я и оставил его не прочтенным; потому не знаю, хорош ли он в художественном отношении и может ли выгодный для репутации Рудина конец заставить простить ему те слабости или дурные качества, которые в целом длинном романе навязывал ему автор 22 . Но важен ли сам по себе или маловажен этот эпилог, он заслуживает большого внимания, как факт, доказывающий стремление Тургенева загладить сделанную ошибку, когда достало у него характера и уменья.

Основываясь на фактах, известных мне о «Рудине», я полагаю, что справедливо было мнение публики, находившей в «Отцах и детях» намерение Тургенева говорить дурно о Добролюбове. Но я расположен думать, что и Тургенев не совершенно лицемерил, отрекаясь от приписываемых ему мыслей дать в лице Базарова портрет Добролюбова и утверждая, что подлинником этому портрету служил совершенно иной человек. Очень может быть, что и в самом деле он в Базарове изображал того провинциального медика, о котором говорил г-же Маркович (говорил в последствии времени и многим другим; быть может, даже и заявлял что-нибудь такое в печати: мне кажется, будто бы я помню, что читал какой-то отрывок из какого-то его объяснения, имевшего этот смысл; не умею, впрочем, разобрать, нет ли какой ошибки в этом моем воспоминании). Но если предположить, что публика была права, находя в «Отцах и детях» не только намерение чернить Добролюбова косвенными намеками, но и дать его портрет в лице Базарова, то я должен сказать, что сходства нет никакого, хотя бы и карикатурного. У Рудина есть хоть то общее с Бакуниным, что оба они ораторы и оба, занимая у приятеля деньги, забывают отдавать. У Базарова нет, если не ошибаюсь, ни одной такой налепки, которая годилась бы в признаки, что он должен изображать собою Добролюбова. Разве одно: я слышал сейчас, что Базаров высок ростом, но я слышу это как воспоминание лишь очень вероятное, а не вполне отчетливое и достоверное, сам я не помню ничего о наружности Базарова. Этого, вероятно, довольно об «Отцах и детях».

Хорошо помнится мне, что в одной из тех моих статей о Добролюбове, ряд которых должен был составить полный по возможности сборник бывших у меня под руками материалов для его биографии, употреблено мною очень суровое выражение, относившееся в моей мысли к двум лицам, из которых одним был Тургенев 23 . Чем навлек он на себя этот приговор о его уме? Написал ли он после «Отцов и детей» еще что-нибудь злобное о Добролюбове в какой-нибудь маленькой статье или заметке или вообще выразил каким-нибудь способом свою злобу против Добролюбова в месяцы более близкие, чем время появления «Отцов и детей», к тем дням, когда я писал эту статью? Не умею припомнить и расположен думать, что ничего такого не было и что мое чувство было возбуждено не какой-нибудь недавней выходкой Тургенева, а лишь воспоминанием об «Отцах и детях».

Этим я закончу рассказ о том немногом, что помнится мне об отношениях между Добролюбовым и Тургеневым. Остается прибавить то, что я знаю о чувствах Некрасова к Тургеневу после разрыва между ними. Я не умею припомнить никаких отзывов моих о Тургеневе в разговорах с Некрасовым за это время. Но, разумеется, невозможно же, чтобы не случалось мне иногда говорить о нем что-нибудь Некрасову, и нет никакой возможности сомневаться, что каждый раз, когда я говорил Некрасову, все было гово-рено тоном пренебрежения к Тургеневу и насмешки над ним. Зная свою манеру, не могу сомневаться в том, что от насмешек над Тургеневым я переходил к сарказмам над Некрасовым за то, что он так долго был дружен с Тургеневым. Таким образом, он имел с моей стороны возбуждение говорить мне о Тургеневе как можно хуже, и, однако же, он всегда говорил о нем тоном человека, дорожащего воепоминаниями своей прежней дружбы и сохраняющего дружеское расположение к своему бывшему другу. Людям, мало знавшим Некрасова или наталкивавшимся на какие-нибудь угловатости его характера, он мог казаться человеком жестоким; но если не всегда в своих поступках (надобно помнить, что он был человек с сильными страстями и сначала страдавший от безденежья, после того больной), то всегда в своих чувствах он был человек очень мягкий, чрезвычайно терпеливый, человек справедливый и великодушный.

Примечания

Непосредственное знакомство Николая Гавриловича Чернышевского (1828—1889) с Тургеневым относится ко времени появления молодого писателя в редакции «Современника», то есть после 1853—1854 годов. Отношения Чернышевского к Тургеневу в разные периоды складывались по-разному, но в основном они определялись характером общественно-политической борьбы в России. До конца пятидесятых годов можно говорить о взаимном расположении, которое существовало между идеологом революционной демократии и автором «Записок охотника» — сотрудником «Современника». Чернышевский ценит в Тургеневе первоклассного художника, «благородного писателя» школы Белинского и Гоголя, который оказал заметное очищающее влияние на духовную жизнь передовой русской интеллигенции. Во время пребывания за границей больного Некрасова Чернышевский возлагает на Тургенева большие надежды как на одного из самых крупных и влиятельных литераторов, близких к редакции журнала.

Литературно-критическую деятельность Чернышевского Тургенев ставил достаточно высоко. Несмотря на несколько субъективную реакцию, вызванную знаменитой диссертацией Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855), в отдельных тезисах которой Тургенев усмотрел якобы принижение роли искусства, он восторженно принимает «Очерки гоголевского периода русской литературы». В их создателе, воскресившем имя Белинского, он видит выдающегося критика своего времени, который «более всех понимает, что именно нужно», чутко улавливает «потребности действительной современной жизни». В 1856 году Тургенев выражает желание сблизиться с Чернышевским «более, чем до сих пор» {1}. Но с наступлением революционной ситуации 1859—1860 годов, приведшей к резкому размежеванию общественных сил, происходит и неизбежный раскол в среде «Современника». Спор о роли людей сороковых годов в современном освободительном движении, о преемственности поколений, различное отношение к готовящейся крестьянской реформе предопределили разрыв Тургенева с кругом «Современника» — Добролюбовым, Чернышевским, Некрасовым.

Воспоминания Чернышевского создавались почти через тридцать лет после описываемых событий. Это обстоятельство безусловно сказалось на содержании и характере мемуаров, интерпретации конфликта, самом эпически-спокойном тоне повествования, хотя вместе с тем ясно ощущается, что воспоминания написаны с позиций революционера-демократа, соратника и преданнейшего друга Добролюбова.

Главное внимание Чернышевский сосредоточивает на причинах конфликта между Тургеневым и Добролюбовым, на истоках своего рода несовместимости их общественно-политических темпераментов. Именно в Добролюбове Чернышевский видел самое полное, самое цельное выражение качеств революционера-демократа.

Восстанавливая основные этапы идейной борьбы, пытаясь объяснить суть конфликта Тургенева с кругом «Современника», главным образом с Добролюбовым и Некрасовым, Чернышевский не случайно останавливается на творческой истории романа «Ру-дин» — одного из «самых живых литературных явлений современности». В воспоминаниях Чернышевского сквозит мысль о том, что истоки многократных авторских переделок романа заключены в самой русской жизни {2}. В накаленной атмосфере полемики конца пятидесятых — начала шестидесятых годов Тургенев пишет новую концовку эпилога «Рудина»: герой романа, «лишний человек», погибает на революционных баррикадах — таким образом протягиваются нити от поколения сороковых годов к шестидесятникам. Чернышевский категорически не принял «новой концовки» эпилога «Рудина»; герой тургеневского романа, наделенный автором некоторыми психологическими чертами М. Бакунина, был истолковал как злая карикатура на революционера (в ту пору заточенного в Шлиссель бу ргску ю крепость). Эту мысль критик высказал в рецензии на книгу Готорна «Собрание чудес...». Выступление Чернышевского, о котором он вскользь упоминает в своих мемуарах, стало кульминацией конфликта Тургенева с редакцией «Современника».

По воспоминаниям Чернышевского (а также Панаевой), Добролюбов и Тургенев не находили общего языка. «Плохие союзники — не союзники», эти слова Добролюбова, обращенные к Тургеневу, приводит Чернышевский в своих мемуарах.

Если в Рудине узнавали карикатуру на Бакунина, то Базаров воспринимался в среде «Современника» как некий пасквиль на Добролюбова{3} , то есть демократическая критика в момент революционной ситуации пристрастно видела в тургеневских героях намеренное искажение образов революционеров, иными словами — выступление писателя против революции.

Другая тема воспоминаний — разрыв Тургенева с Некрасовым. Чернышевский весьма лаконично, скупо излагает историю конфликта, ссылаясь на обычную сдержанность Некрасова, который не любил говорить о ссоре. И все же Чернышевский в своих объяснениях причин разрыва близок к истине. Его воспоминания подтверждают то, что известно нам из переписки Некрасова и свидетельств других мемуаристов. Несмотря на свою глубокую привязанность к Тургеневу, чрезвычайно высоко ценя его талант, ум, образованность, Некрасов в идейной борьбе своего времени полностью встал на сторону Добролюбова.

Чернышевский прав и тогда, когда утверждает, что идейные, принципиальные разногласия между редактором «Современника» и Тургеневым были отягощены множеством других субъективных и частных причин. «Обязательное соглашение», заключенное Некрасовым с Тургеневым, Л. Н. Толстым, Д. В. Григоровичем и А. Н. Островским (которое предполагало сотрудничество названных писателей только в «Современнике»), стесняло Тургенева, а затем и Некрасова. Денежные взаимные недоразумения также огорчали и раздражали обоих друзей. Неприятная история с «ога-ревским наследством», бросившая тень на Некрасова и поссорившая его с Герценом, в свою очередь, повлияла на отношения с Тургеневым. Такова, собственно, мемуарная часть воспоминаний. Но воспоминания Чернышевского представляют, пожалуй, не меньший интерес в другом, историческом аспекте: некоторые резкие приговоры, сделанные Чернышевским в шестидесятые годы, в момент «схватки», —в восьмидесятых годах, когда были написаны воспоминания, подверглись пересмотру. Чернышевский уже не склонен видеть в Рудине карикатуру на Бакунина, а в Базарове стремление очернить Добролюбова. Особого внимания заслуживает принципиально иное отношение Чернышевского к эпилогу «Ру-дина», свидетельствующее об изменившемся взгляде революционной демократии на историческую роль людей сороковых годов.

Со временем прошла и у Тургенева острота непримиримости, пристрастных суждений и приговоров: уже в 1862 году, узнав о приостановке «Современника», Тургенев пишет Анненкову: «Мое старое литературное сердце дрогнуло, когда я прочел о прекращении «Современника» {4}. В «Литературных и житейских воспоминаниях» (в статье «По поводу «Отцов и детей») Тургенев называет Добролюбова «выразителем общественного мнения», а его статью о «Накануне» — исполненною «самых горячих», «самых незаслуженных похвал» в свой адрес (1869 г.). В начале семидесятых годов Тургенев, несмотря на скептическое отношение к роману Чернышевского, пытается (правда, безуспешно) опубликовать в Париже перевод «Что делать?» {5}.

«Воспоминания...» Н. Г. Чернышевского были продиктованы им сыну — М. Н. Чернышевскому в качестве приложения к письмам А. И. и Ю. П. Пыпиным от 21 января 1884 года. Судя по сопроводительному замечанию, сделанному автором, —«понятно, эти воспоминания вовсе не для печати», —Чернышевский рассматривал их только как материал для будущей работы А. Н. Пыпина. Впервые полностью опубликованы в журнале «Литература и марксизм», 1928, № 4.

Рукопись с поправками Чернышевского хранится в ЦГАЛИ (ф. 1, он. 1, ед. хр. 220). Текст печатается по изданию: Н. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч., т. I. M., 1939, с проверкой по рукописи.

1. Чернышевский не раз читал корректуры произведений Тургенева, печатавшихся в «Современнике». В частности, он держал корректуру повести «Ася».

2. Особенно часто Тургенев встречался с Добролюбовым с конца 1858 г. по апрель 1860 г. В мае 1860 г. больной Добролюбов выехал за границу и больше, по всей вероятности, с Тургеневым не виделся.

3. Скорее всего, разговор с Тургеневым и Некрасовым, о котором вспоминает Чернышевский, происходил до появления в печати статьи Добролюбова о «Накануне», ибо резкий протест Тургенева был вызван наиболее полным первоначальным ее вариантом. Чернышевский был, конечно, хорошо информирован о всех обстоятельствах публикации этой статьи, крайне обостривших конфликт Тургенева с редакцией «Современника».

4. Чернышевский в своих статьях и письмах часто говорил о полном доверии ко всему, что пишет Добролюбов, считая его высшим, непогрешимым авторитетом: «Статей его я никогда не читал. Я всегда только говорил Некрасову: «Все, что он написал, правда. И толковать об этом нечего» (Чернышевский, т. XV, с. 139).

5. Речь идет о корректуре третьего тома Собрания сочинений Н. А. Добролюбова (1862), куда входила и эта статья.

6. См. также наст, т., с. 274—275.

7. Тургенев, возможно, предлагал опубликовать «Шварцвальд-ские деревенские рассказы» немецкого романиста Бертольда Ауэрбаха. Редакция «Современника» отклонила в июне 1861 г. это предложение, как и предложение Л. Толстого, рекомендовавшего к публикации в журнале одну из повестей Ауэрбаха. Тургенев, благожелательно относившийся к творчеству немецкого прозаика, написал в соавторстве с Л. Пичем в 1868 г. небольшое предисловие к его роману «Дача на Рейне», который печатался в «Вестнике Европы».

8. Некрасов придавал этим обедам особый смысл, видя в них не только приятное времяпрепровождение, но и добрый повод к сближению сотрудников. М. А. Антонович, имея в виду период раскола между «старой» и «повой» редакцией «Современника», писал в своих мемуарах, что Некрасов «устраивал обеды, на которые приглашались обе враждующие стороны; тут бывали: Тургенев, Панаев, Гончаров, Григорович, Полонский, Анненков, Боткин, Островский и др... Тут было очевидно, что сближение сторон невозможно, что примирение не клеится...» («Шестидесятые годы», М.—Л., «Academia», 1933, с. 190).

9. Имелись в виду И. А. Панаев, который в 1850—1860 гг. заведовал конторой и хозяйственной частью «Современника», и его брат, В. А. Панаев, сотрудничавший в этом же журнале.

10. Некрасов и в период сотрудничества в «Современнике» Чернышевского прислушивался к голосу Тургенева. В июле 1857 г. Некрасов просит Тургенева скорее вернуться в Россию. «Без тебя толку не будет...» — пишет он ему (Некрасов, т. X, с. 535).

11. Имеется в виду Н. С. Шаншиев.

12. В эти годы (1855—1856) у Некрасова были сложные и тяжелые отношения с А. Я. Панаевой. «Некрасов с Панаевой окончательно разошлись, —писал своему брату В. П. Боткин 27 апреля 1855 г. — Он так потрясен и сильнее прежнего привязан к ней, но в ней чувства, кажется, решительно изменились» (ЛН, т. 53—54, с. 130). Некрасов, глубоко уязвленный тем, что Тургенев готов поверить в его причастность к махинациям с «огаревским наследством», писал ему 26 мая/7 июня 1857 г.: «Ты лучше других можешь знать, что я тут столько же виноват и причастен, как ты, например. Если вина моя в том, что я не употребил моего влияния {6}, то прежде надо бы знать, имел ли я его — особенно тогда, когда это дело разрешалось. Если оно и могло быть, то гораздо прежде» {Некрасов, т. X, с. 340).

13. Имеются в виду примечания в первом томе Собрания сочинений Н. А. Некрасова (1879 г.) к стихотворению «Одинокий, потерянный...», навеянному «разладом с Тургеневым в 1860 году...» (с. V—VI). Автор примечаний, желая опровергнуть нападки реакционной критики (в частности Каткова), обвинявшей «Современник» в корыстном отношении к своим сотрудникам, привел большую выдержку из статьи Чернышевского «Полемические красоты (Коллекция первая)» («Современник», 1861, № 6).

14. Литературный фонд (общество для пособия нуждающимся литераторам) был основан в 1859 г. Первый комитет был избран 8 ноября. Тургенев горячо приветствовал организацию такого гуманного общества.

15. Этот разговор происходил на первом литературном вечере, организованном Литературным фондом, — 10 января 1860 г. (см. ст. «В изъявление признательности». —Чернышевский, т. X, с. 124).

16. Имеется в виду статья Тургенева «По поводу «Отцов и детей», напечатанная в 1-м томе сочинений писателя, изд. 1869 г.

17. В октябре—мае 1860—1861 гг. М. А. Маркович часто встречалась с Тургеневым в Париже, бывала на литературных вечерах у писателя. Тургенев давал читать ей рукопись «Отцов и детей». 27 сентября/9 октября 1861 г. Маркович писала Добролюбову из Парижа: «Тургенев сюда приехал. Я его видала часто и читала новую его повесть «Отцы и дети». Лучше всех лиц в ней Базаров, хоть и нигилист» (М. Вовчок. Собр. соч., т. VI, 1956, с. 411). Это высказывание Маркович о Базарове противоречит содержанию разговора, который приводится Чернышевским. Кроме того, вряд ли мнение писательницы о герое «Отцов и детей» могло так круто измениться. Версию о том, что Базаров «карикатура» на Добролюбова, Тургенев всегда категорически отрицал. Поэтому весьма сомнительно утверждение Чернышевского, будто Тургенев признался Маркович в своем желании «мстить Добролюбову, когда писал свой роман». Речь могла идти скорее о Рудине. В 1862 г. Тургенев писал М. А. Маркович, что прототипом его героя был Бакунин: «Я в Рудине представил довольно верный его портрет» {Тургенев, Письма, т. V, с. 47).

18. Вопрос о реальных прототипах Базарова и, в частности, о провинциальном медике Дмитриеве дискуссионен. Как один из возможных прототипов Базарова назывался Виктор Якушкин (см.: Н. Чернов. Об одном знакомстве И. С. Тургенева. —«Вопросы литературы», 1961, № 8; см. также полемическую статью Вильяма Эджертона (США) в 1-м номере «Русской литературы» за 1967 г.). Интересные соображения приведены в статье А. И. Батюто «К вопросу о замысле «Отцов и детей», в которой он называет Л. Толстого как одного из возможных прототипов Базарова. Безусловно, что черты личности самого Добролюбова нашли свое выражение в трагическом облике героя тургеневского романа (Тург. сб., Орел, I960).

19. Повесть была напечатана в «Современнике», 1856, № 1—2.

20. А. В. Дружинин писал в 1857 г., что повесть Тургенева «была много раз прочитана в кругу друзей, которых мнением дорожил автор», «она исправлялась и переделывалась вплоть до того дня, когда обычаи нашей спешной журнальной деятельности могли терпеть такую медленность» («Библиотека для чтения», 1857, № 5, с. 40).

21. Чернышевский в рецензии на книгу Готорна «Собрание чудес...» писал о «Рудине»: «Повесть должна была бы иметь высокий трагический характер, посерьезнее Шиллерова Дон-Карлоса, а вместо того вышел винегрет сладких и кислых, насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей» (Чернышевский, т. VII, с. 449).

22. Впервые Тургенев напечатал «Рудина» с новой концовкой в четвертом томе Собрания сочинений (изд. Основского, 1860 г.). Вряд ли Чернышевский не читал тогда этого эпилога.

23. Чернышевский, по всей вероятности, имел в виду свою статью «Материалы для биографии Н. А. Добролюбова», в которой он писал: «Теперь, милостивые государи, называвшие нашего друга человеком без души и сердца... теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами...» («Современник», 1862, № 1, с. 293). Вряд ли этот выпад против Тургенева вызван «Отцами и детьми», которые появились в печати позже статьи Чернышевского, в феврале 1862 г. Скорее всего, возмущение Чернышевского было вызвано фельетоном-пародией на Н. А. Добролюбова, опубликованным в 1859 г. в одном из номеров «Искры» под названием «Шестилетний обличитель». Фельетон приписывался Тургеневу (см. Тург. сб., III, 1967, с. 106—118). Вторым лицом, вызвавшим раздражение автора мемуаров, был А. И. Герцен. «Когда я потерял Добролюбова (в ноябре 1861 г.), —рассказывал Чернышевский на следствии 30 октября 1862 г., — неприязнь к Герцену за него усилилась во мне до того, что увлекла меня до поступков, порицаемых правилами литературной полемики... Укажу для примера на выражение мое о нем в одной из первых книжек «Современника» (Чернышевский, т. XIV).

{1} Тургенев, Письма, т. III, с. 21.

{2} См. статью М. О. Габель «Творческая история романа «Рудин». — ЛН, т. 76, с. 9—70.

{3} Сам же Тургенев всячески отрицал такое истолкование образа Базарова (см. ст. «По поводу «отцов и детей»). Напротив, сильные стороны характера тургеневского героя напоминали Добролюбова (см. коммент. А. И. Батюто в т. 3 Собр. соч. И. С. Тургенева в 12-ти томах, М., 1979).

{4} Тургенев, Письма, т. V, с. 25.

{5} А. Тверитинов. Об объявлении приговора Чернышевскому. СПб., 1906, с. 88.

{6} Некрасов имеет в виду А. Я. Панаеву.

История журнала «Современник» связана с именем Пушкина. Он покупает права на этот журнал незадолго до смерти — в 1836 году. При жизни Пушкина вышли четыре номера «Современника», который сразу выделился как издание нового типа. Именно здесь были напечатаны ранние повести Гоголя, подборка стихов молодого Тютчева и многие интереснейшие материалы на различные темы общественно-культурной жизни. После смерти Пушкина журнал перешел к его наследникам, а издателем его был давний друг поэта Плетнев.

Новую жизнь «Современник» обрел, когда в 1846 году его приобрели в аренду Некрасов и Панаев. Тем самым они осуществили давнюю мечту группы молодых литераторов, получившую название «натуральная школа», вдохновителем и идейным руководителем которой был Белинский. Одним из активных деятелей «натуральной школы» был Тургенев. Молодым писателям, отстаивавшим принципы реализма и демократизма в литературе, необходим был печатный орган, на страницах которого они могли бы свободно выражать свои позиции. Им и стал теперь журнал «Современник». Тургенев принял самое непосредственное участие в организации нового журнала.

Первый его номер вышел в 1847 году и подлинным его украшением стал рассказ «Хорь и Калиныч », открывший цикл Тургенева «Записки охотника ». Здесь же публиковались и программные статьи Белинского, указавшие дальнейшие пути развития литературы «гоголевского периода» и определившие лицо «Современника» того времени. По-разному складывались потом отношения Тургенева с литераторами, входившими в «натуральную школу» и сотрудничавшими на первых порах с журналом «Современник», но неизменным оставалось его отношение к Белинскому.

После смерти Белинского в 1848 году руководство журналом полностью принял на себя Некрасов, а идейные позиции его стали определять статьи критиков революционно-демократического направления Н.Г. Чернышевского и Н. Добролюбова. Но поначалу в нем продолжали сотрудничество писатели и критики, стоявшие на других позициях, среди которых были И.А. Гончаров, А.В. Дружинин, А.Н. Островский, Л.H. Толстой, Д.В. Григорович. Благодаря им активно развивался "Современник".

И Тургенев также активно принимал участие в публикациях этого журнала, хотя с 1847 по 1850 год он безвыездно жил за границей, а в 1852-1853 годах находился в ссылке в имении Спасское-Лутовиново за публикацию в 1852 году некролога на смерть Гоголя. Тургенев назвал его великим человеком, «который своим именем означил эпоху истории в нашей литературе».

Тургенев и "Современник" - их сотрудничество было очень плодотворным. В этом журнале были опубликованы не только такие рассказы Тургенева как "Муму ", но и повести, определившие начало нового направления его творчества, — «Гамлет Щигровского уезда », «Дневник лишнего человека », «Затишье » и написанные чуть позже «Ася » и «Фауст ». В них Иван Сергеевич обратился к проблеме «лишнего человека» в новых общественных условиях. Потом он продолжил ее разработку в жанре романа — в «Рудине » и «Дворянском гнезде ». Позицию Ивана Сергеевича определяет отрицательное отношение к бездеятельности дворянской интеллигенции, ее неумению найти свое место в жизни. Такой подход в целом соответствовал позиции Чернышевского и Добролюбова. Тургенев и "Современник" во многом были близки. Повесть «Ася », а потом романы «Рудин» и «Дворянское гнездо» были высоко оценены критиками этого журнала.

Но уже в «Рудине» отношение писателя к герою не было однозначным. Еще более это относится к Лаврецкому из романа «Дворянское гнездо», опубликованного в 1858 году и имевшего огромный успех. Человеком удивительной нравственной чистоты и чуткости предстает в романе Лиза Калитина. Трагическая история любви Лизы и Лаврецкого составляет поэтическую основу романа, но в ней содержится и его важнейшая мысль. Оба они осознают порочность жизни, построенной за чужой счет, и не могут освободиться от тайного чувства стыда за свое непростительно счастье, что и ведет к разрыву.
В конце романа все же звучат светлые мотивы, связанные с надеждами на новое поколение, которое приветствует герой. Такой финал был воспринят многими, в том числе и ведущими критиками «Современника», как прощание автора с дворянским периодом, а в молодых героях видели разночинцев «новых людей».

Но отношение самого писателя к этим «новым людям» было весьма сложным, что показал уже следующий его роман «Накануне », опубликованный в январском номере «Современника» в 1860 году. Пытаясь найти нового «героя времени», Тургенев обратил свое внимание на историю болгарского революционера Катранова, о судьбе которого он узнал из pукописи, оставленной ему соседом по имению — молодым помещиком Каратеевым. Эта история и была положена в основу сюжета нового романа, а Катранов стал прототипом его героя — Инсарова.

Не менее важен и образ Елены Стаховой, натуры поэтичной, любящей, жертвенной, страстно желающей быть полезной и нужной людям. Она олицетворяет собой молодую Россию. Самоотверженность и увлеченность Инсарова так поразили ее, что она не только отправляется с ним в Болгарию, но и после смерти Инсарова продолжает его дело.

Добролюбов откликнулся на роман статьей «Когда же придет настоящий день? », в которой отметил, что в лице Елены вся Россия протягивает руку борцам за свободу. Но главное для критика то, что роман, по его убеждению, показывает близость того дня, когда появятся «русские Инсаровы» и начнут борьбу «с нашими внутренними турками».

Под этими «внутренними турками» Добролюбов понимает не только консерваторов, противников реформ, но и близких Ивану Сергеевичу по духу либералов. Такая трактовка вступила в резкое противоречие с авторской идеей. В романе Инсаров говорит о единении всех сил Болгарии в борьбе за свободу. О таком единении, консолидации всех антикрепостнических сил в России и о примирении партий на основе общенациональной идеи мечтал Тургенев, создавая свой роман.

Таким образом, статья Добролюбова не просто противоречит авторскому замыслу, но без промаха бьет в святая святых верований и убеждений Тургенева— «гения меры». Понятно, почему писатель так противился публикации статьи Добролюбова. Он умолял Некрасова не печатать ее, но Некрасов сделал свой выбор в пользу Добролюбова, и статья появилась на страницах журнала «Современник».

И Тургенев решил порвать с журналом, у истоков которого он стоял, сотрудничество с которым длилось 15 лет. Это был и разрыв с давними друзьями и соратниками, объединенными памятью о Белинском. Разрыв назревал давно, многие добролюбовские статьи и рецензии вызывали острый протест со стороны Тургенева.

Так, в рецензии на новое издание собраний сочинений Пушкина Добролюбов приписывал великому поэту, которого боготворил Иван Сергеевич, не только «поверхностность и пристрастность» взглядов, «слабость характера», но и «чрезмерное уважение к штыку».

Подобные выпады не могли не возмущать не только Тургенева, но и многих других писателей, близких «Современнику». Вместе с Тургеневым из журнала ушли Л.Н. Толстой, И.А. Гончаров, А.Н. Островский. Так закончилась целая эпоха не только этого журнала, но и литературно-общественной жизни России.

НЕКРАСОВ И ТУРГЕНЕВ

История отношений Некрасова и Тургенева вписывает несколько драматических страниц в биографии обоих писателей. Близкие друзья в течение целого десятилетия (с конца 40-х по конец 50-х гг.), в 60-е годы они сделались непримиримыми врагами и оставались ими вплоть до последних дней жизни Некрасова, которого старший по возрасту Тургенев пережил шестью годами. Вопрос о причинах, обусловивших расхождение Тургенева и Некрасова, неоднократно привлекал внимание исследователей. Но, к сожалению, ответы, которые на него давались, обычно отличались крайними тенденциозностью и односторонностью. Классические примеры таких ответов содержат статья Н. Гутьяра в его книге о Тургеневе (Юрьев, 1907 г.) и соответствующие главы в огромной монографии о Тургеневе проф. Иванова (Нежин, 1914 г.).

Гутьяр не жалеет усилий, чтобы представить охлаждение, а затем и разрыв Тургенева с редактором-издателем "Современника" как следствие постепенного прояснения в глазах Тургенева истинных свойств личности глубоко-де безнравственного и порочного Некрасова. Когда Тургенев прозрел-де настолько, что перестал сотрудничать в "Современнике" и не дал Некрасову своей повести "Накануне", то Некрасов из мести воздвиг против Тургенева на страницах своего журнала целое гонение.

На подобную же, чисто личную точку зрения стал и другой биограф Тургенева проф. Иванов; однако он обратил свои громы уже не против Некрасова, а против Чернышевского. Чернышевский изображается им каким-то надутым ничтожеством, воплощенным невеждою как в вопросах эстетических, так и в философских. "С таким человеком предстояло ужиться Тургеневу в одном журнале" - ну, и, естественно, он не ужился. Если в течение некоторого времени он и мирился с создавшимся положением, то исключительно благодаря дружеским отношениям с Некрасовым. Но эти отношения подтачивались двумя одинаково ненавистными проф. Иванову людьми: на Некрасова старался повлиять Чернышевский - "простая змея", оказавшаяся ядовитее "очковой", т. -е. Добролюбова; на Тургенева - Герцен, ненавидевший Некрасова и готовый даже "неправдой" восстанавливать против него Тургенева. Повлиять на Некрасова было, конечно, не так-то легко, но он "видел быстрый ход журнала и молчал не только за Тургенева, но и за себя". В результате пути прежних друзей разошлись навсегда, и "Чернышевский торжествовал".

На ряду с работами Гутьяра и Иванова мы могли бы назвать несколько печатных трудов, в которых вся вина за происшедший конфликт возлагается на Тургенева и отрицательные стороны его личности, каковыми-де являются непомерное самолюбие, болтливость, любовь к сплетням непростительно-небрежное отношение к деньгам и т. д. и т. п. Нам, однако, не хотелось бы утомлять внимание читателей передачей мнений этого рода, тем более, что в них, как и в мнениях, Н. Гутьяра и И. Иванова, невозможно усмотреть даже слабых признаков того, что мы называем научной объективиостью. Допустимо ли, в самом деле, при нынешнем состоянии истории литературы, как науки, все сводить к воздействию личных факторов и чисто индивидуальных свойств, когда, как в данном случае, не только могут, но и должны быть выдвинуты на первый план причины общественно-психологического и даже классового характера? На этот путь автор настоящих строк и пытался вступить в своих статьях, касающихся отношений Некрасова к Тургеневу и людям сороковых годов вообще (см. "Голос Минувшего", 1916 г., NoNo 5, 6, 9 и 10). Тогда же им было отмечено, что расхождение между Некрасовым, с одной стороны, Тургеневым и его друзьями, с другой, прежде всего было вызвано тем, что Некрасов в сущности принадлежал к иному общественно-психологическому типу, чем Тургенев, Боткин, Дружинин, Фет и другие представители их поколения, являясь выразителем психоидеологии иного социального класса. Психологами неоднократно уже указывалось, что мысль - это де все в человеке, что она представляет собою лишь "малый разум" человека, как выразился Ницше, уступая в своем значении "большому разуму" или органическому восприятию, т. е. всей совокупности чувств, привычек и ассоциаций. Русский историк литературы Соловьев-Андреевич, один из первых представителей марксизма в данной области, усвоив эти взгляды, развивает их в следующих выражениях: "Под органическим восприятием, - пишет он, - следует (понимать именно Noсего человека, со (всеми его заимствованными и не заимствованными идеями, привычками, предрассудками, коренными симпатиями и антипатиями. Несомненно, что в каждом из нас есть это органическое восприятие, которое властно притягивает нас к известному роду идей и интересов и отталкивает от другого независимо от голоса логики, вне его и даже, - что не редкость,-- наперекор ему. Мы называем это безотчетными влечениями, подсознательным сознанием (conscience inconsciente Рибо), натурой и т. д. Но не только в каждом из нас есть это органическое, восприятие, оно есть у отдельных сословий и классов, общее в крупных (чертах целой однородной группе лиц. Это наследие жизни поколений, долгого исторического опыта, часто незаметных, но всегда могущественных влияний социальной среды".

Исходя из такого понимания органического восприятия, мы и утверждаем, что Тургенев и Некрасов отнюдь не могли иметь одинакового органического восприятия. Весьма знаменательно, что сам Некрасов превосходно сознавал это, что видно хотя бы из того, как он уже в период своего медленного и (мучительного умирания в одной из бесед с Пыпиным (см. "Современник" 1913 г., No 1, стр. 233) определял разницу между собою и Тургеневым: "Я с барами хотел быть барин, хотя не был по природе барин; но я же мог подраться с кем попало в ресторане Лерхе,-- Тургенев бы повесился от этого. Он и к Белинскому поедет в белых перчатках, его тянуло к какой-нибудь аристократической барыне, а я бы не пошел туда"... Эти слова, думается нам, заслуживают самого пристального внимания, так как в них с необыкновенной отчетливостью указана вся суть того общественно-психологического различия, которое, поссорив Тургенева и Некрасова, прикрепило их к двум враждующим станам - стану "отцов" и стану "детей".

Тургенев с его органическим восприятием высоко-культурного, изысканного и утонченного барина-интеллигента всецело принадлежал к стану "отцов", хотя ему, как одному из лучших представителей своего поколения, как на редкость проникновенному художнику, давшему в своих произведениях образную историю русской общественной мысли чуть не за целое столетие (отец Лаврецкого, Гамлет Щигровского уезда, Лишний человек, Рудин, Фед. Ив. Лаврецкий, Инсаров, Базаров, Нежданов, Соломин), были ясны некоторые ив отрицательных (сторон людей 40-х гг., хотя он и не проходил мимо тех темных и нередко зловонных закоулков, которых было немало в опоэтизированных им "дворянских гнездах".

Другое дело Некрасов. Он не мог приобрести органического восприятия, свойственного вскормленному и вспоенному обломовщиной "человеку сороковых годов", уже потому, что социальная среда, которая его окружала и в детстве, и в отрочестве, и в юности, дала ему ряд (совершенно иных впечатлений, сроднивших его психику с психикой демократа-разночинца.

Детство Некрасова прошло в тягостной атмосфере отцовского деспотизма и угнетения при неизбежном, иногда подневольном участии в грубых забавах отца, делавших из его сыновей чуть ли не "дикарей". По крайней мере, это именно слово употреблено потом в одной из сравнительно недавно открытых строф элегии "Уныние", описывающей его детские годы:

Не зол, не крут, детей в суровой школе
Держал старик, растил как дикарей.
Мы жили с ним в лесу да в чистом поле,
Травя волков, стреляя глухарей.
В пятнадцать лет я был вполне воспитан,
Как требовал отцовский идеал:
Рука тверда, глаз верен, дух испытан,
Но грамоту весьма нетвердо знал.

Нет надобности распространяться, что при подобном воспитании опасность развития сибаритских наклонностей и барственных привычек в духе Ильи Ильича Обломова совершенно не угрожала Некрасову.

Отрочество Некрасов провел в бурсацкой обстановке ярославской гимназии, где главным средством воспитательного воздействия на детскую душу являлись физические наказания: "в классах секли... учителя дрались" (подлинные слова одного из сотоварищей Некрасова по гимназии - Горошкова). Соответственно с педагогическими методами, практиковавшимися в гимназии, средни, питомцев ее царили грубые нравы; их времяпрепровождение, особенно вне стен школы, отличалось порядочной разнузданностью. О Некрасове и его брате известно, например, что они целыми часами практиковались в игре на биллиарде под гостеприимной кровлей провинциального трактира.

Юность Некрасова, ознаменовавшаяся переездом в Петербург и отчаянной борьбой за существование, во время которой он на собственном опыте познакомился с ужасами продолжительного голодания, ставившего иногда самую жизнь его на карту, в свою очередь, не могла культивировать его органического восприятия в духе "утонченных" чувств и "эстетизма" с их неразрывными в ту эпоху спутниками - оторванностью от реальной жизни и неспособностью к практическому делу.

Тем не менее, когда со второй (половины 40-х гг. Некрасов сделался своим человеком в кружке писателей, типичных представителей 40-х гг., сначала группировавшихся вокруг Белинского, а затем ставших вместе с ним у кормила "Современника", он не мог не поддаться их влиянию. Влияние это имело и свою положительную и отрицательную сторону.

Положительная сторона определялась тем, что с помощью Белинского и его кружка Некрасову удалось приобрести как литературно-эстетическое развитие, так и определенное общественное и философское миросозерцание, которых ему так недоставало.

Отрицательная сторона явилась следствием того, что кружок Белинского, лишившийся в мае 1848 г. своего вождя я Вдохновителя, не уберегся от деморализации, охватившей русское общество после 1848 г., когда гнет правительственной реакции перешел все пределы, когда можно было с полной искренностью сказать: "благо Белинскому, умершему во-время". Деморализация эта привела к разнузданию чувственных влечений и барственно-сибаритских предрасположений, столь свойственных психике интеллигента 40-х гг., социальной почвой, возрастившей которого, все-таки было крепостное право, открывавшее возможность жить в свое удовольствие, пользуясь даровым трудом "трехсот Захаров", а то и неизмеримо большего числа их. Начался грустный период "чернокнижия" {Так называлось в то время среди постоянных сотрудников "Современника" сочинение юмористических фельетонов о мелочах быта, порнографических стихотворений, посланий, поэм. Самый термин был пущена в ход А. В. Дружининым, напечатавшим в 1850 году в "Современнике" свое "Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам".} с его литературным гаерством, с дружескими сборищами, на которых поглощение огромного числа явств и питий чередовалось с анекдотами, уснащенными "аттической солью" и картежным азартом. Некрасов, "ни в чем не знавший середины" ("Я ни в чем середины не знал" - вспомним это собственное признание (в "Рыцаре на час"), с головой бросился в омут этого времяпрепровождения. И все-таки органического восприятия, "свойственного настоящему барину, у него не могло создаться. Во-первых, потому, что в его душе свежи были еще переживания недавнего прошлого, "когда ему приходилось вести жизнь разночинца-пролетария, во-вторых, потому, что и в настоящем многое напоминало ему о громадной разнице между "им и чистыми представителями типа людей 40-х гг. Здесь, прежде всего, приходится указать на неустойчивость его бюджета, постоянно напоминавшую о возможных материальных лишениях. Хотя временами карточные выигрыши и значительно улучшали его материальное положение, но приобретенные ими деньги, как легко или случайно доставшиеся, легко и случайно расходились. Во всяком случае, в 40-х и начале 50-х гг. "единственной хотя и слабой и весьма непрочной, но единственной опорой существования" Некрасова, как он сам выражается в одном из писем к Тургеневу (от 15 сент. 1851 г.), был его журнал. Иначе говоря, он жил трудами рук своих. А для того, чтобы литератору, да еще литератору того времени, жить трудами рук своих, нужно было очень и очень много работать.

В наших статьях 1915 г. о редакторской деятельности Некрасова (см. "Голос Мин." 1815 г., NoNo 9, 10, 11) и в книге 1928 г. "Некрасов, как человек, журналист и поэт" приведены многочисленные иллюстрации того, как велико было количество выполняемой им, как редактором-издателем большого печатного органа, в это время работы. "Страшно некогда", "я в судорожных хлопотах" - вот обычные выражения писем Некрасова 40-х и первой половины 50-х гг.; они дают, между прочим, и понятие о характере лежавшего на его плечах дела. Оно требовало, по самому существу своему, сношений с массой людей, бесчисленного множества самых мелочных забот с их неизбежными атрибутами - суетней и беготней, (вечно напряженным и возбужденным состоянием духа. Это было сплошное кипение, тем более утомительное и выматывающую душу, что Некрасова никогда не оставляло сознание, что цензурные условия его времени создают у него под ногами подобие вулкана, извержение которого может последовать ежеминутно. Само собой разумеется, что при подобном характере своей деятельности редактор-издатель "Современника" мог не опасаться, что его внутренним существом овладеет обломовщина, лежащая в основе тогдашнего барства. А раз психика Некрасова оставалась свободной от влияния обломовщины, между ним и истинным баричем продолжала быть целая пропасть.

С другой стороны, Некрасову лишь в незначительной степени, был свойствен тот утонченный эстетизм, который был второю натурой типичных представителей 40-х гг. Хотя он, повидимому, и принимал участие в "дружеском ареопаге", подготовлявшем к печати стихотворения Фета, и вместе с другими лицами, его составлявшими (Тургенев, Дружинин, Анненков, Панаев), вел длинные дебаты на тему, возможно ли сохранить в тексте издания стихи: "На суку извилистом и чудном" или "На Краге ль по весне", однако сам, как поэт, продолжал итти своим особым путем. Его стихам, попрежнему, не было места "на столике всякой прелестной женщины" в том смысле, в каком употребил это выражение Тургенев в письме к Фету, так как в них с поразительной яркостью отражалась психология забороненного в большой город пролетария, чьи переживания и впечатления от окружающей его действительности менее всего носят на себе печать "изящного", по терминологии того времени. Если читатель возьмет на себя труд и перелистает стихи поэта за время с 1845 по 1855 гг., т. е. за целые десять лет, то он легко убедится, что среди них преобладают мотивы и темы, навеянные городом и жизнью в нем. Что можно возразить Соловьеву-Андреевичу, когда он доказывает, что в "Петербургских песнях" Некрасова впервые появляется столичный герой-пролетарий, нищий, на долю которого выпадают две жестокие борьбы: борьба за жизнь и борьба за славу, потому, что в том-то и заключается истинная особенность большого города, что обе эти борьбы идут рука об руку в нем... "Много песен посвятил Некрасов Петербургу. В них отчаяние нищеты, ужас одиночества, жалобы неудовлетворенного самолюбия, гнев и злоба на несправедливость жизни. Здесь ничего придуманного. Некрасов хотя и не долго, но все же был близок к голодной смерти. Однажды, когда его вышвырнули из квартиры, он нашел приют у нищих. Очевидно, столица создала уже материал для новых социальных чувств, приготовила для них почву. Пустая и холодная комната, близость к бездне нищеты порождает другие настроения, чем барская усадьба и "густолиственных кленов аллея".

Чтобы давать поэтический отклик на эти социальные чувства, да еще >в такой могучей, яркой форме, как это делал Некрасов, надо, конечно, иметь соответствующее органическое восприятие.

Мы не без намерения остановились на доказательствах того, что Некрасову в большей степени, были свойственны элементы психики интеллигента-разночинца, чем интеллигента-помещика, так как вопрос этот все еще не вполне прояснен в литературе о Некрасове. Зато нам представляется совершенно излишним доказывать, что Тургеневу было присуще именно органическое восприятие интеллигента-помещика, конечно, отнюдь не рядового, а одного из самых одаренных представителей данной социальной группы. Представляется ненужным потому, что доказывать это значило бы ломиться в давно открытые двери.

Все вышеизложенное преследовало лишь одну цель - установить, что Тургенев и Некрасов как индивидуальности, обладающие комплексом известных чувств, привычек, влечений и предрасположений, принадлежали к совершеннно различным общественно-психологическим типам, вследствие чего их дружеские отношения, несмотря на вспыхивающие временами теплоту и задушевность, особенно прочным быть не могли. Пока среда, окружавшая Некрасова, почти сплошь состояла из людей 40-х гг., он волей-неволей старался войти в круг ее интересов и взглядов, хотя и не переставал чувствовать себя в ней инородным телом. Когда же в среду эту проникли, в лице Чернышевского, Добролюбова, затем Елисеева и Антоновича и многих других, разночинцы с их выносливостью и упорством в труде, с их уменьем преодолевать препятствия, энергией, самообладанием, крепостью и стойкостью в жизненной борьбе, то Некрасов не мог ее почувствовать себя гораздо ближе психологически им, "чем людям 40-х гг. При таких обстоятельствах его переход из стана "отцов", в стан "детей" являлся только вопросом времени. Для Тургенева же, кровью связанного с "отцами", такой переход, конечно, был немыслим и явился бы форменным ренегатством, на которое он, разумеется, не был способен.

От общих соображений, необходимых для достижения сути отношений Некрасова и Тургенева, обратимся к более детальной характеристике этих отношений, причем будем базироваться на письмах этих писателей, документальном материале, имеющем несомненные преимущества над материалом не-документальным, каковы, например, воспоминания.

Письма Некрасова к Тургеневу (см. книгу Пыпина о Некрасове) сохранились в количестве 61 номера. Писем же Тургенева к Некрасову было напечатано 24, не считая 7 записок без даты (из них 13 писем и 1 записка напечатаны в "Русской Мысли", 1903 г., No 11; 10 писем и 6 записок напечатаны нами в "Голосе Минувшего", 1916 г., No 5--6, и 1 письмо нами же в "Некрасовском Сборнике", СПБ, 1918 г.).

Мы не имеем в виду подробно останавливаться на содержании писем Некрасова в виду того, что книга Пыпина, в которой они напечатаны, в достаточной степени известна, но несколько замечаний по поводу них считаем необходимым сделать.

Первое, что бросается в глаза при изучении этих писем, это разительная неравномерность при распределении их по годам. Почти половина писем (28 из 61) относится к 1856--1857 гг. Если, с одной стороны, здесь не осталось без влияния то обстоятельство, что Некрасов часть этого времени проводил за границей, а следовательно имел относительный досуг, который и мог использовать в целях переписки с приятелями, то, с другой стороны, очень вероятно, что именно в 1856--57 годы, когда уже наступили в русской общественной жизни события, породившие в недалеком будущем дифференциацию общества с ее неизменным спутником - партийностью, Некрасову особенно хотелось укрепить свои дружеские связи с Тургеневым и достигнуть с ним полного единомыслия в вопросах литературно-общественного порядка может быть потому, что он уже смутно предчувствовал, что различное к ним отношение сыграет впоследствии роль фермента разложения их долголетней дружбы. Однако об этом будет сказано ниже, а пока лишь отметим, что рассматриваемые письма изобилуют такими выражениями, которые с полной определенностью свидетельствуют о наличии между корреспондентами на редкость теплых и сердечных взаимоотношений.

Некрасов, прежде всего, любил в Тургеневе близкого и симпатичного ему человека. В соответствии с этим и его письма к нему пестрят изъявлениями самой горячей дружбы. Эти выражения делаются особенно частыми и по тону своему все более задушевными, чем ближе подходит время к середине 50-х гг. В письме Некрасова от 16 мая 1851 г. впервые прозвучало интимное "ты"; в письме от 17 ноября 1851 г. поэт говорит о своей любви к Тургеневу, желании иметь от него почаще известия и с нежностью вспоминает их старые отношения; в одном из июньских писем 1856 г. с трогательной деликатностью касается интимнейшего вопроса в жизни Тургенева - его скорбной, немало мук и терзаний приносившей любви к Виардо; в октябрьском письме того же года Некрасов "ужасно радуется в надежде пожить" с Тургеневым в Риме; в Письме от 30 февраля 1857 г. содержится настоящее любовное признание ("милый Тургенев, право, тебя очень люблю - в счастливые мои минуты особенно убеждаюсь в этом"); в письме того же года - прямо-таки необычайные по своей проникновенной нежности слова: "Будь весел, голубчик, глажу тебя по седой головке. Без тебя, брат, как-то хуже живется". Число подобных выдержек было бы возможно в несколько раз увеличить, но и приведенных достаточно, чтобы судить о том, как дорог был для Некрасова Тургенев, как человек. Даже в шуточную оду, посвященную Тургеневу >и написанную в 1854 г., со специальной целью посмеяться над его недостатками, Некрасов внес эмоционально-любовный тон. "Ода" кончается словами:

И в этом боязливом муже
Я все решительно люблю.
Люблю его характер слабый,
Когда, повесив длинный нос,
Причудливой, капризной бабой
Бранит холеру и понос.
И похвалу его большую
Всему, что ты ни напиши,
И эту голову седую
При моложавости души.

Не менее теплоты и дружеской экспансивности проявлял Некрасов, когда ему приходилось говорить о Тургеневе, как о писателе. Уже первые рассказы из серии "Записок охотника" вызвали ряд очень сочувственных отзывов Некрасова (например: "мне эти ваши рассказы по сердцу пришлись" - или "рассказы ваши так хороши и такой производят эффект, что затеряться им в журнале не следует"). Высоко ставил Некрасов и литературные достоинства тургеневских пьес, которые только на нашей памяти дождались общего признания. Так в письме от 12 сен. 1848 г. по поводу комедии "Где тонко, там и рвется" Некрасов писал Тургеневу: "Без преувеличения скажу вам, что вещицы более грациозной и художественной в нынешней русской литературе вряд ли отыскать". Очень "нравились Некрасову также и комедии: "Завтрак у (предводителя": и ("Холостяк" {О "Холостяке" Некрасов поместил даже особую статейку в No li "Современника" за 1847 г., (перепечатанную и вдумчиво комментированную Ю. Г. Оксманом в его книге "И. С. Тургенев. Исследования и материалы", Одесса, 1921 г.}. Как бы подводя итог своим суждениям о произведениях Тургенева, относящихся к концу 40-х гг., Некрасов утверждал, что, говоря о его последних трудах, "приходится только хвалить и дивиться -его успехам". Из отзывов первой половины 50-х гг. отметим похвалы Некрасова статье Тургенева об Аксакове {Статья Тургенева о "Записках ружейного охотника" напечатана была в No 1 "Современника" за 1853 г.} и заявление по поводу нападок В. Боткина и Н. Кетчера на недоконченный тургеневский роман, которого Некрасов тогда еще не читал, что он, только "лишившись здравого смысла", поверит, чтобы Тургенев "мог написать этой дряни". В 1855 году из уст Некрасова выливается уже целый дифирамб по адресу Тургенева. Некрасов прямо заявляет, что "из всех ныне действующих русских писателей" Тургенев "обязан сделать наиболее". Еще горячее отзывы последующего времени, среди которых нередко встретить даже преувеличения (напр., "ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе").

Искренно любя Тургенева как человека, очень высоко ставя его как писателя, Некрасов чрезвычайно ценил его, как сотрудника журнала. В критические минуты, а их было (немало в безвременье "мрачного семилетья", Некрасов буквально вызвал к Тургеневу ("явись спасителем "Современника"!) и, признавая его "радение" о "Современнике", утверждал, что пока он сотрудничает в журнале - "все... ничего", но уйди он - "то хоть закрывай лавочку".

Казалось бы, при таких отношениях Некрасова к Тургеневу дружба между ними должна была бы отличаться особою прочностью, тем более, что Тургенев платил Некрасову тою же монетою. В письмах Тургенева к нему мы постоянно встречаемся и с выражениями дружеской заботливости об его здоровье, и с настойчивыми приглашениями приехать к нему, и с (Просьбами писать почаще, и с благодарностями за присланные письма. Это еще внешняя, так сказать, сторона отношений. Внутренняя определяется интимнейшими признаниями, подобных которым Тургенев никому почти не желал, касавшимися отношений его к Виардо (напр., в письмах от 24--12 августа 1857 г., от 18--20 января 1858 г. и от 8 апреля нового стиля 1858 г.), и горячими изъявлениями любви и доверия, как, например, те, которые содержатся в письме из Куртавнеля (от 24--12 авг. 1857 г.), писанном под свежим впечатлением только что разъяснившегося денежного недоразумения: "я так же люблю тебя, как любил прежде... не сомневайся ibo мне, как я в тебе не сомневаюсь".

Что касается до отношения Тургенева к поэзии Некрасова, то в это (время оно не имело еще ничего общего с позднейшим, глубоко трогательным отношением (см. нашу статью о Некрасове в "Современнике" 1915 г., No 3). В 1847 г., извещая Белинского (Белинский. Переписка, т. III, стр. 385; письмо из Парижа от 26--14 ноября 1847 г.) о (получении NoNo "Современника", которые читаются им теперь с "волчьей жадностью", Тургенев обращается к нему со следующей просьбой: "Во-первых, скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в 9-й книжке меня совершенно с ума свело; денно и нощно твержу я это удивительное произведение и уже наизусть выучил". Отзыв Тургенева сделался известным Некрасову, и он в письме к Тургеневу, относящемуся к декабрю 1847 г., делает о нем совершенно определенное упоминание: "Похвалы, которыми обременили вы мои последние стихи в письме к Белинскому..." и т. д. Несколько позднее, в письме к самому Некрасову от 18 ноября 1852 г. ("Русская Мысль" 1903 г., No 1) Тургенев так оценивает присланное ему поэтом новое стихотворение, предназначавшееся для No 1 "Современника" за 1853-г.: "Скажу тебе, Некрасов, что твои стихи хороши, хотя не встречается в них того энергичного, горького взрыва, которого невольно от тебя ожидаешь; притом, конец кажется как бы пришитым... Но первые 12 стихов отличны и напоминают пушкинскую фактуру".

Заметим кстати, что в первом случае речь идет о стих. "Еду ли ночью по улице темной", а во втором о стих. "Муза". Сравнение с Пушкиным, неизменно вызывавшем самое благоговейное отношение со стороны Тургенева,-- это, с его точки зрения, высшая степень одобрения, которую только может заслужить поэт.

О полном сочувствии Тургенева в эту пору стихам Некрасова могут также свидетельствовать нижеследующие слова из письма последнего от 17 ноября 1853 г.: "Я вспомнил наши давние литературные толки, ту охоту, с которою я прочитывал каждое мое новое стихотворение, и то внимание, с которым ты меня слушал. Давние времена!" Отсюда с полной ясностью вытекает, что внимательное и благожелательное отношение Тургенева к поэзии Некрасова проявлялось не только в единичных случаях, по поводу отдельных стихотворений, а носило, если можно так выразиться, постоянный характер. Недаром Некрасов чрезвычайно дорожил тургеневскими отзывами, полагаясь на них больше, чем на чьи бы то ни было другие. Рассказав в письме от 7 декабря 1856 г. о своей усиленной работе над поэмою "Несчастные", свидетелем которой был Фет, Некрасов добавляет следующее: "Он мою вещь очень хвалит, но, кроме тебя, я никому не верю. Я - ты не откажешь мне в этом - дошел в отношении к тебе до той высоты любви и веры, что говаривал тебе самую задушевную мою правду о тебе. Заплати мне тем же". Ответ Тургенева, к сожалению, неизвестен, но из писем Некрасова от 18 и 30 дек. видно, что в нем заключалось, прежде всего, указание на цензурную невозможность напечатать поэму в ее настоящем виде, которое глубоко взволновало и огорчило Некрасова, (принужденного, вместо того чтобы послать поэму для напечатания в No 1 "Современника" за 1857 г., засесть за ее "порчу",-- а затем похвала ей ("спасибо за доброе мнение о Кроте" - писал Некрасов).

Итак, насколько можно судить по этим отзывам, в 50-х гг. Тургенев отнюдь не принадлежал к отрицателям некрасовской поэзии. Весьма знаменательно, что свое сочувственное отношение к ней он выражал не только в письмах, но однажды выразил и печатню. Мы имеем в виду нижеследующие его слова из рецензии о стихотворениях Тютчева ("Современник", 1854 г., т. 14): "Легко указать на те отдельные качества, которыми превосходят его (Тютчева) более даровитые из теперешних наших поэтов: на пленительную, хотя несколько однообразную грацию Фета, на энергическую, часто сухую, жесткую страстность Некрасова, на правильную, иногда холодную живопись Майкова; но на одном только г. Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он относится и которая так ярко и сильно выразилась в Пушкине..." и т. д.

Отсюда следует, что Некрасов являлся для Тургенева одним из "более даровитых" современных поэтов с стоял на одной доске с высоко ценимыми им Фетом и Майковым.

Далее из писем Тургенева видно, почему Некрасов так благодарил его за "радение" о "Современнике". Тургенев не только приносил ему пользу усердным сотрудничеством, но и (принимал, до некоторой степени, участие в ведении журнала. Мы говорим, "до некоторой степени", так кал участие Тургенева не было активным {Анненков в своих "Литературных воспоминаниях" рисует несколько иную картину. "Тургенев, - говорит он, - был душой всего плана, устроителем его, за исключением, разумеется, личных особенностей, введенных в него будущими издателями, с которыми делил покамест все перипетии предприятия. Некрасов совещается с ним каждодневно; журнал наполнился его трудами". Однако свидетельство Анненкова относится только к очень ограниченному периоду времени, самому концу 1846 г., когда подготовлялся выпуск No 1 "Современника" новой редакции, а потому и не противоречит нашей точке зрения.}; оно выражалось главным образом, в подробных отзывах о содержании того или другого номера журнала (напр., в письмах от 18 ноября 1852 г. и от 16 декабря того же года), а также в составлении и обсуждении планов относительно желаемых в журнале "усовершенствований" ("в письме от 22 ноября 1857 г.).

Само собой разумеется, что подобные отношения в сфере совместной журнальной деятельности обоих писателей могли иметь место только при условии значительной близости их литературных мнений, симпатий и антипатий. Что такая близость, особенно в первой половине 50-х гг., существовала, тому можно привести многочисленные примеры. Вот несколько наиболее разительных из них. Достаточно было Некрасову отозваться об авторе "Детства" как о таланте "надежном", как Тургенев спешит выразить с ним свое полное согласие (в письме от 28 окт. 1852 г.); далее отзыв Некрасова о второй части романа Писемского "Батманов" вызвал почти аналогичную оценку его Тургеневым (28 окт. 1852 г.): "2 часть "Батманова"... поразила меня своею грубостью... После этой повести, не знаю почему, он мне иначе не представляется, как литературным городовым, разрешающим все вопросы жизни и сердца палкой!" - писал Некрасов. "2-я часть "Батманова" из рук вон плоха. Ну, этот Писемский! Может он начать гладью, а кончить гадью"... - вторил ему Тургенев. С другой стороны, достаточно было Тургеневу выразить свое возмущение Щербиной за "исполненную претензий дерзость", тиснутую им в "Москвитянине" (28 октября 1852 г.), как Некрасов заявляет о своей полной солидарности с его взглядом. Конечно, иной раз литературные мнения писателей расходились, но в общем во взглядах их на современную литературу до выступления на журнальную арену Чернышевского господствовало единомыслие.

Те выводы и заключения, которые только что были сделаны на основании переписки Тургенева и Некрасова, опубликованной Пыпиным в "Русской Мысли", всецело подтверждаются анализом писем Тургенева, напечатанным нами в "Голосе Минувшего". Не лишнее будет сделать на них несколько ссылок, свидетельствующих, что некоторые из основных мотивов содержания ранее напечатанных писем Тургенева выражаются в них ярче и определеннее. Так дружеские чувства Тургенева к Некрасову проявляются здесь с несравненно большей экспансивностью: "Смертельно желаю увидеть" (в письме от 16 окт. 1853 г.); повторные приглашения приехать (от 29 апр. и 21 мая 1855 г.); повторные же опасения, что Некрасов в ярославском одиночестве "заскучает и расхандрится" (там же); трогательные в своем постоянстве и неизменности заботы о здоровье Некрасова (особенно в письме от 10 июля 1855 г.); упорные советы писать биографию ("твоя жизнь именно из тех, которая, отложа всякое самолюбие в сторону, должна быть рассказана - потому, что представляет так "много такого, чему не одна русская душа глубоко отзовется" - в письме от 10 июля 1855 г.); "написать свою биографию твой долг" (в письме от 25 мая 1856 г.);-- вот несколько взятых наудачу примеров выражения этих чувств.

Весьма знаменательно также, что Тургенев, этот будущий беспощадный отрицатель поэзии Некрасова, теперь не скупился на восторженнейшие ей похвалы. Заявления: "Стихи твои "К**" просто пушкински хороши - я их тотчас напамять выучил. Сделай одолжение, присылай мне твой рассказ в стихах {Стихи "К**" - так было озаглавлено стихотворение Некрасова "Давно отвергнутый тобою", посланное им Тургеневу в письме от 30 июня 1855 г. Рассказ в стихах есть не что иное, как упоминаемая >в том же письме поэма Некрасова "Саша".} - уверен, что в нем есть чудесные вещи (в письме от 10 июля 1855 г.); в Москве твои последние стихи (особенно "Муза") произвели глубокое впечатление. Даже Хомяков признал тебя поэтом. Какого же тебе лаврового венка!" (от 25 мая 1856 г.) - говорят сами за себя и ни в каких комментариях не нуждаются. Что они были сделаны не под влиянием случайного настроения, об этом позволяет судить та настойчивость, с которой Тургенев напоминал Некрасову о необходимости издать собрание его стихов возможно скорее (в письме от 29 апр. и 2 сент. 1855 г.), и та радость, которую юн обнаружил при известии о пропуске "всех вещей" Некрасова цензурою (от 4 июня 1856 г.). Нельзя не отметить также, как внимательно отнесся Тургенез к просьбе Некрасова перевести для него несколько пьес Бернса и ознакомить его с размером подлинника, просьбы, вызванной желанием поэта "переложить" Бернса в стихи" (от 10 июля 1855 г.).

Если, таким образом, Тургенев стремился быть полезным Некрасову, облегчая выполнение его литературных замыслов, то, с другой стороны, он и сам искал иной раз у него поддержки. Так но получении от Некрасова письма, в котором он убеждал Тургенева не полагаться на огульно отрицательные отзывы Кетчера и Боткина об его романе, Тургенев выражает в "своем ответе (от 16 окт. 1853 г.) досаду, что не распорядился прислать первую часть своего произведения именно ему и Панаеву. Сравнительно бодрая оценка своего труда ("что-то мне говорит, что (роман не совсем так плох, как он им показался") явилась, вероятно, следствием похвал, содержащихся в некрасовском письме. Еще явственнее поддержка Некрасова сказалась несколькими месяцами позднее. Услышав, что Тургенев находится в моменте "распадения" и считает свое писательское поприще оконченным, а себя выдохшимся, Некрасов поспешил заявить своему другу, что он "из всех "ныне действующих русских писателей обязан сделать наиболее"... Это лестное для самолюбия Тургенева суждение осталось не безрезультатным. В своем ответе (10 июля 1855 г.) он благодарит за его "одобрительное увещание" и обещает напрячь последние силы хотя бы для того, чтобы оправдать хорошее мнение приятелей".

Подобные отношения между писателями, естественно, привели к тому, что между ними установилось полнейшее доверие, которое внушило Тургеневу, например, эти слова: "Ты можешь комедийку мою пихнуть, Куда хочешь - это совершенно от тебя зависит" (в письме от 4 июня 1856 г.). Самое дорогое, что есть у писателя, это его произведения, и раз он право распоряжаться ими передает своему приятелю, то, очевидно, он ему вполне доверяет.

Теперь, когда наличность близких дружеских отношений между Некрасовым и Тургеневым подтверждена столькими фактическими ссылками, перейдем к указаниям на те, покамест, т. -е. в средине 50-х гг., легкие облачка, которым с течением времени суждено было разрастись с грозовую тучу и вызвать бурю, навсегда оборвавшую нити приязни и взаимного уважения, крепко связывавшие Тургенева и Некрасова. Таким облачком нельзя, прежде "всего, не счесть сначала не слишком резкого, но впоследствии очень усилившегося расхождения в вопросе об отношении к личности и идеям Чернышевского, который начал сотрудничать в "Современнике" с конца 1853 - начала 1854 гг. и к 1855 г. завоевал себе в редакции его очень видное и влиятельное положение. Уже в письме от 10 июля 1855 г. Тургенев, характеризуя Дружинина как "отличного человека", а его статью в "Библиотеке для чтения" об аннанковском издании Пушкина как "прекрасную", говорит о книге Чернышевского как о "мертвечине", проникнутой "враждой к искусству, которая везде скверна, а у нас и подавно". В тот же день (т. е. 10 июля) Тургенев пишет послание к Дружинину и Григоровичу (см. первое собрание писем И. С. Тургенева, стр. 12--14), в котором похвалы Дружинина за статью о Пушкине еще восторженнее, а нападки на Чернышевского еще горячее. Обращаясь к Григоровичу, Тургенев говорит здесь: "Je fais amende honorable... Я имел неоднократно несчастье заступаться перед вами ]за пахнущего клопами (иначе я его теперь не называю) - примите мое раскаяние и клятву - отныне преследовать, презирать и уничтожать его всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами... Я прочел его отвратительную книгу, эту поганую мертвечину, которую "Современник" не устыдился разбирать серьезно... Raca! Raca! Raca! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете".

Столь ярый гнев Тургенева против Чернышевского был вызван, как уже догадался читатель, его знаменитой диссертацией "Эстетическое отношение искусства к действительности", вышедшей в свет летом 1855 г, Само собой разумеется, что Тургенев, Эстетические воззрения которого были внушены гегелевским идеализмом, не мог сочувствовать эстетической теории Чернышевского. Не забудем, что Чернышевский в своей диссертации, опираясь на материализм Фейербаха, доказывал, что "прекрасное в действительности всегда выше прекрасного з искусстве", что оно "или совсем не имеет недостатков, находимых в нем идеалистами, или же имеет их в слабой степени" (см. книгу Плеханова о Чернышевском и его статью о нем в "Ист. русск. литер." из-ва т-ва "Мир", т. III), причем от таких недостатков не только не свободны произведения искусства, но они повторяют их в гораздо больших размерах. Следовательно, искусство никоим образом "не могло иметь своим источником стремление освободить прекрасное от недостатков, будто бы присущих ему в действительности и будто бы мешающих людям наслаждаться им", истинная цель искусства должна состоять не в исправлении, а в воспроизведении прекрасного, существующего в действительности. Если бы Тургенев дал себе труд поглубже вникнуть в "эту поганую мертвечину", то он должен был бы признать, что основной вывод "отвратительной книги" Чернышевского находится в полном соответствии с эстетическими взглядами Белинского в последние годы его жизни. Нельзя не согласиться в данном случае с Плехановым, который, характеризуя эстетическую теорию Чернышевского - пишет: "Взгляд на эстетику, как на орудие реабилитации действительности, сближал Чернышевского с Белинским, который к концу своей жизни тоже пришел к философии Фейербаха и тоже ставил перед литературой задачу точного изображения жизни (особенно в двух своих последних обзорах русской литературы). Подобно Чернышевскому, Белинский в последний период своей деятельности отрицал теорию искусства для искусства и весьма сочувственно относился к тем художникам, принадлежавшим к так называвшейся тогда натуральной школе, которые не отказывались произносить свой "приговор" над явлениями действительности и произведения которых могли служить "учебником жизни". Вообще Чернышевский был в нашей литературе лишь наиболее законченным представителем того типа просветителей, родоначальником которого в значительной степени являлся: в последние годы своей деятельности Белинский".

Все это просмотрел Тургенев и, негодуя на автора "Эстетических отношений", рассердился и на "Современник", который не только не "отделал" Чернышевского, но "не устыдился разбирать серьезно" его книгу. Этот разбор (см. "Современник" 1855 г., No 6), подписанный инициалами Н. П. и принадлежавший перу самого Николая Гавриловича, сухой и очень сдержанный по тону, развивал и подчеркивал основную точку зрения "Эстетических отношений". Неудивительно, что он так не понравился Тургеневу, который, надо думать, охотно присоединился бы к следующей оценке и книги Чернышевского и современниковской рецензии на нее: "во всей изложенной теории нет ничего... кроме нелепости вывода". Таково было мнение "Библиотеки для чтения" (1855 г., No 8), только что поместившей статьи Дружинина об анненковоком издании Пушкина столь восхитившие Тургенева.

В этих статьях содержалось, между прочим, зерно другого расхождения между "Современником" и некоторыми из прежних участников кружка Белинского. Статьи Дружинина - не только критические, но и полемические, причем острие их полемики направлено против современного направления русской литературы, чересчур, по мнению Дружинина, поддавшейся гоголевскому влиянию и уклонившейся от заветов Пушкина. Признавая, что "наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением", явившимся, как результат "неумеренного подражания Гоголю", Дружинин призывал к открытому противодействию "гоголевскому направлению". Весьма любопытен тургеневский отзыв {Впервые вопрос об отношении Тургенева, Толстого и Некрасова к дружининскому направлению рассмотрен был нами в статье "Некрасов и люди 40-х годов" ("Голос Минувшего" 1916 г., No 5--6). За последнее время этого вопроса коснулся и Б. Эйхенбаум в своей книге "Лев Толстой", 1928 г. (стр. 190--193 и 225--228), причем его выводы в основном совпали с нашими.} о статьях Дружинина, приводимый Боткиным в его письме к Дружинину от 27 июля 1855 г., (см. сборник "XXV лет", стр. 481--482). Я прочел их,-- писал Тургенев Боткину,-- с великим наслаждением. Благородно, тепло, дельно и верно. Но в отношении к Гоголю Дружинин не прав. То есть в том, что он говорит, Др. совершенно прав, но так как Др. всего сказать не может, то и правда выходит кривдой. Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством - и есть интересы выше поэтических интересов. Момент самопознания и критики также необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица. А все-таки статья славная, и когда ты будешь писать Др-ну, передай ему мое искреннее спасибо. Многое из того, что он говорит, нужно нынешним литераторам мотать себе на ус - и я первый знаю - ou le soulier de Gogol blesse. Ведь это на меня Др. сослался {Ссылка эта такова: "Один из современных литераторов, - писал Дружинин в своей статье, - выразился очень хорошо, говоря о сущности дарования Александра Сергеевича: "Если б Пушкин прожил до нашего времени, - выразился он, - его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое в некоторых отношениях нуждается в таком противодействии".}, говоря об одном литераторе, который желал бы противодействия гоголевскому направлению; все это так, но о Пушкине Др. говорит с любовью, а Гоголю отдает только справедливость, что в сущности никогда не бывает справедливо". Итак, хотя правда Дружинина - не полная правда, однако Тургенев все же остается на точке зрения признания необходимости противодействовать гоголевскому направлению. Соответственно этому в письме Тургенева к самому Дружинину от 10 июля 1855 г. ("Первое собрание писем Тургенева", стр. 13) похвалы его статьям решительно не обладают, о некотором несогласии же с взглядом Дружинина на Гоголя брошено лишь одно мимолетное замечание ("насчет Гоголя - вы знаете - я не совсем согласен с вами"). Годом позднее, в письме от 30 октября 1856 г. Тургенев напомнил Дружинину о том, что он, будучи поклонником Гоголя, толковал ему "когда-то о необходимости возвращения пушкинского элемента в противовесие гоголевскому".

Иную позицию занимал, конечно, в данном вопросе "Современник". Не желая очевидно, ввязываться в полемику с одним из обоих сотрудников (Дружинин в это время еще не прекратил сотрудничества в "Современнике"), он ограничился в "Заметках о журналах" несколькими очень лестными замечаниями о статьях Дружинина, которые, действительно, в своей главной части, относящейся к Пушкину, не были лишены серьезных достоинств. Зато в скором времени "Современник" начал печатание "Очерков гоголевского периода", которые развивали совершенно противоположный дружининскому взгляд на гоголевское направление. Чтобы напомнить его, приведем несколько строк из "Очерков": "Гоголевское направление остается до сих пор в нашей литературе единственным сильным и плодотворным. Если и можно припомнить несколько сносных, даже два или три прекрасных произведения, которые не были проникнуты идеею, сродною идее гоголевских созданий, то, несмотря на свои художественные достоинства, они остались без влияния на публику, почти без значения и в истории литературы... Мы осмелимся сказать, что самые безусловные поклонники всего, что написано Гоголем, превозносящие до небес каждое его произведение, каждую его строку, не сочувствуют так живо его произведениям, как сочувствуем мы, не приписывают его деятельности столь громадного значения в русской литературе, как приписываем мы. Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению... Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России... Гоголь важен не только как гениальный писатель, но вместе с тем и глава школы - единственной школы, которою может гордиться русская литература,-- потому что ни Грибоедов, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов не имели учеников, которых имена были бы важны для истории русской литературы. Мы должны убедиться, что вся наша литература, насколько она образовалась под влиянием не чужеземных описателей, примыкает к Гоголю, и только тогда представится нам в полном размере все его значение для русской литературы".

Было бы излишним доказывать, насколько близки между собою взгляды на Гоголя Чернышевского и Белинского. Этот последний в своем, можно Сказать, предсмертном литературном обозрении 1847 г. проводил мысли, под которыми, конечно, Чернышевский не задумался бы подписаться. "Литература наша,-- читаем мы здесь,-- постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успехами, и составляет мысль и душу истории нашей литературы. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе. Это могло совершиться только через исключительное обращение искусства к действительности, помимо всяких идеалов. Для этого нужно было обратить внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные только исключения из общего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализирование и носят на себе чужой отпечаток. Это великая заслуга со стороны Гоголя. Этим он совершенно изменил взгляд на искусство. К сочинениям каждого из поэтов русских можно, хотя и с натяжкою, приложить старое и новое определение поэзии, как "украшенной природы"; но по отношению к сочинениям Гоголя этого уже невозможно сделать. К ним. идет другое определение искусства, как воспроизведения действительности во всей ее истине. Тут все дело в типах, а идеал тут понимается не как украшение (следовательно, ложь), а как отношения, в которые автор ставит друг к другу созданные им типы, сообразно с мыслью, которую он хочет развить своим произведением".

"Очерки гоголевского периода", этот восторженный дифирамб и Гоголю и его истолкователю Белинскому, слишком известное произведение, значение которого в достаточной мере выяснено историками нашей литературы, а потому, не останавливаясь более на его содержании, отметим только, что Дружинин не счел возможным оставить их без ответа. Таким "ответом его и явилась статья "Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения" (в "Библиотеке для чтения" 1856 г., NoNo 11 и 12). Здесь он отстаивал деление "всех критических систем, тезисов и воззрений" на "две, вечно одна другой противодействующие теории" - "артистическую, т. е. имеющую лозунгом чистое искусство для искусства, и дидактическую, т. е. стремящуюся действовать на нравы, быт и понятия человека через прямое его поучение. Все (свои симпатии Дружинин, само собой разумеется, отдавал первой, утверждая, что как только русская критика гоголевского периода, т- е. Белинский, "усвоила себе дидактическую сентиментальность представителей новой французской словестности, ее влияние, произносим это с горестью, начало видимо клониться к упадку" (там же, No 12, отд. III, стр. 45--46). В этих словах, конечно, нельзя не видеть вполне сознательного разрыва с заветами Белинского, по крайней мере, того Белинского, каким он был в последний период своей деятельности... Не входя в дальнейшие подробности этого спора, перейдем к выяснению того, как относился к нему Некрасов.. В своей статье "Заметки о журналах за июль м-ц 1855 г." ("Совр." No 8), придерживаясь "взгляда на литературу, как на самый могущественный проводник в общество идей образованности, посвящения, благородных чувств и понятий", т. е. именно того взгляда, который Дружинин называл "дидактическим", Некрасов утверждал, что "нет науки для науки, нет искусства для искусства,-- все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами жизни". По существу же спора он высказался в письме к Тургеневу от 30 декабря 1856 г., причем- поводом послужило сделавшееся ему известным намерение Толстого перейти в дружининскую "Библиотеку для чтения", отказавшись от исключительного, вместе с Тургеневым, Островским и Григоровичем, сотрудничества в "Современнике", условие с которым он, повидимому, уже подписал. Соответствующая страница письма напечатана А. Н. Пыпиным с большими и очень существенными сокращениями; мы приводим ее почти без этих последних:

"За наступающий год,-- писал Некрасов,-- обсуждая положение "Современника" к началу 1857 г., нельзя опасаться --покуда есть в виду и в руках хорошие материалы, а что до подписки, то она будет непременно хороша, но жаль, если союз пойдет в разлад {Речь идет о заключенном в 1856 поду условия, по которому Л. Толстой, Тургенев, Григорович и Островский становились пайщиками "Современника", но зато обязывались сотрудничать исключительно в этом журнале. Союз действительно оказался непрочным. "Обязательные сотрудники", будучи обеспечены получением дивиденда независимо от степени их участия, перестали заботиться о напечатании своих произведений и почти ничего не присылали в редакцию. В виду этого в начале 1858 года договор был расторгнут.}. Что сказать о Толстом, право не знаю. Прежде всего он самолюбив и неспособен иметь убеждение - упрямство не замена самостоятельности; потом, конечно, ему еще хочется играть роль повыше своей; Панаева он не любит и, как этот господин хвастливостью и самодовольствием мастерски умеет поддерживать к себе нерасположение, он верно теперь не любит еще более. При нынешних обстоятельствах, естественно, литературное движение сгруппировалось около Дружинина, в этом и разгадка. А что до направления, то тут он мало понимает толку. Какого нового направления он хочет? Есть ли другое - живое и честное - кроме обличения и протеста? Его создал не Белинский, а среда, оттого оно и пережило Белинского, и совсем не потому, что "Современник" в лице Чернышевского будто бы подражает Белинскому. Иное дело, может быть Чернышевский недостаточно хорошо "ведет дело, так дайте нам человека или пишите сами. Больно видеть, что Толстой личное свое нерасположение -к Чернышевскому, поддерживаемое Дружининым и Григоровичем, переносит на направление, которому сам доныне служил и которому служит каждый честный человек в России. А с чего приплетены тут денежные соображения? После этого я вправе сказать, что Толстой переходит на сторону Дружинина, чтобы скорее попасть в капиталы {Хотя это слово и было прочтено по рукописи Б. Эйхенбаумом, как "капитаны" (см. его книгу "Лев Толстой. 50-е годы". Лнгр. 1928, стр. 531), мы все же останемся при том мнении, что его следует читать именно так, как оно приводится здесь. Сходство в начертании буквы "л" с "н" (как это имеет место и в данном случае) в рукописях Некрасова встречается довольно часто, между тем выражение попасть в капиталы" несомненно более подходит здесь по смыслу в связи с предшествующими словами о "денежных соображениях".}. И последнее правдоподобнее. Не знаю, как будет кушать публика г..... со сливками, называемое дружининским направлением, но смрад от этого блюда ударит и скоро отгонит от журнала все живое в нарождающемся поколении, а без этих сподвижников, еще готовящихся, журналу нет прочности. Одна к овсе это ясно для нас, но не для Толстого. Чем его удержать? Не удержит ли его покуда то, что он, при обстоятельствах, доныне неизменившихся, подписал наши условия. Заставить журнал дать ложное обещание публично - поступок нехороший. Думаю на-днях написать к нему".

Несмотря на значительную дозу личного элемента, все же совершенно несомненно, что цитированные строки имеют и большое принципиальное значение, уясняющее сущность разногласия между Тургеневым и Некрасовым. В то время как первый считал необходимым противодействие гоголевскому влиянию и чрезвычайно высоко ставил Дружинина, хотя и не во всем с ним соглашался, второй утверждал, что иного направления, кроме "обличения и протеста", т. е. именно гоголевского, потому что Гоголь, а не кто другой, был провозвестником "обличения и протеста", нет и быть не может; свое же отношение к направлению, отстаиваемому Дружининым, которое упиралось в "артистическую теорию" искусства для искусства, определял словами "г.... со сливками", неимоверная грубость которых указывает на силу негодования, возбуждаемого в нем этим направлением.

Как ни велико отмеченное здесь расхождение во взглядах двух писателей-друзей, не одно оно лежит в основе постепенного охлаждения в их отношениях, хотя ему, мы убеждены, принадлежит значительная роль. Не могла остаться без влияния и отмененная выше полная дисгармония в чувствах, возбуждаемых Чернышевским и как писателем и как человеком. Как относился к Чернышевскому Тургенев, мы видели; правда, через некоторое время в письме к Дружинину от 30 октября 1856 г. ("Первое собрание писем Тургенева", стр. 25--26) он пытается взять иной, более беспристрастный тон в отношении него; досадуя на Чернышевского за его сухость и черствый вкус, за его нецеремонное обращение с живыми людьми, утверждая, что он плохо понимает поэзию, Тургенев, в противоречие с своим собственным недавним отзывам, не находит в нем мертвечины и готов признать его даже полезным. Однако этот отзыв о Ник. Гавр, нельзя счесть характерным. Через какой-нибудь месяц после этого письма к Дружинину Тургенев в письме к Л. Н. Толстому от 8 декабря 1856 г. (ibid, стр. 33), говоря о "Современнике", доверенном Некрасовым на время его пребывания за границей Чернышевскому, пишет: "что "Современник" в плохих руках - это несомненно".

В воспоминаниях целого ряда современников сохранились совершенно определенные указания на то, что Тургенев не скрывал, по крайней "маре, в беседах с приятелями своего крайнего нерасположения к "семинаристам". Панаева, например, передает целую речь Тургенева, обращенную к ее мужу, в которой он с презрением отзывался о "литературных Робеспьерах", выросших "на постном масле" и стремящихся "с нахальством стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы" (367--368). Само собой разумеется, что Панаева могла напутать в передаче выражений Тургенева, тем более, что писала свои воспоминания через несколько десятилетий после того, как произносились передаваемые ею монологи. Но сомневаться в том, что сущность тургеневского отношения к "семинаристам" уловлена ею верно, не приходится. (Ведь не постеснялся же Тургенев, беседуя с Чернышевским, сравнить его, правда, в шуточной форме, со "змеей", а Добролюбова даже с "очковой змеей".

Нельзя не отметить, что антипатию Тургенева к Чернышевскому разделяли и другие писатели 40-х гг. В 1913 г. новый "Современник" (см. No 1) напечатал письмо Толстого к Некрасову от 2 июля 1856 г., в котором Лев Николаевич, высказав отрицательное мнение об одной статье Чернышевского, неправильно, впрочем, приписанной им Некрасову, продолжает: "Нет, вы сделали великую ошибку, что упустили Дружинина из нашего союза. Тогда бы можно было надеяться на критику в "Современнике", а теперь срам с этим клоповоняющим {Это слово было выпущено при печатании письма в "Современнике".} господином. Его так и слышишь, тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся вое более оттого, что говорить он не умеет и голос скверный. - Все это Белинский! Он-то говорил во всеуслышание, и говорил возмущенным тоном потому, что бывал возмущен, а этот думает, что для того, чтобы говорить хорошо, надо говорить дерзко, а для этого надо возмутиться. И возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза. Не думайте, что я говорю о Б., чтобы спорить. Я убежден, хладнокровно рассуждая, что он был, как человек, Прелестный и, как писатель, замечательно полезный, но именно оттого, что он выступал из ряда обыкновенных людей, он породил подражателей, которые отвратительны. У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов. А я нахожу, что скверно, потому, что человек желчный, злой, не в нормальном положении".

Этот отрывок любопытен, между прочим, и потому, что в нем одновременно отразились и крайнее Нерасположение к личности и вполне отрицательное отношение к направлению, ею воплощаемому.

Сохранился ответ Некрасова на нападки Толстого на Чернышевского: "Особенно мне досадно, писал Некрасов Толстому от 22 июля 1856 г., что Вы так браните Чернышевского. Нельзя, чтоб все люди были созданы на нашу колодку, и коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что No нем дурно или кажется дурным. Не надо также забывать, что он очень молод, моложе всех нас, кроме Вас разве. Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться, Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровыми, но забываете, что здоровые отношения могут быть к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости-- у нас немало к ней поводов. И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, т. е. больше будем любить - любить не себя, а свою родину".

Если Тургенев и Толстой свою нелюбовь к Чернышевскому проявляли в частных письмах, то один из писателей их кружка (Д. В. Григорович) не задумался выступить против него с печатным памфлетом. В No 9 "Библиотеки для чтения" за 1855 г. он поместил юмористический рассказ "Школа гостеприимства", в котором вывел (Чернышевского в лице Чернушкина - грубоватого гостя, злословящего на всех. "Наружность его,-- писал Григорович,-- так поражала своею ядовитостью, что, основываясь на ней только, один редактор, (т. е. Некрасов - В. Е. -М.) пригласил его писать критику в своем журнале".

Этот поступок Григоровича вызвал, хотя и в затушеванном виде, печатный протест со стороны Некрасова. В своих "Заметках о журналах за сентябрь 1855 г." (в No 10 "Совр.") он в общем положительный отзыв об этом рассказе заканчивает такими словами: "Есть, впрочем, черта в новом рассказе г. Григоровича, которая может произвести неприятное впечатление, но она собственно не относится ни к литературе, ни к читателям, ее заметят только немногие, и потому мы умалчиваем о ней, предоставляя себе при другом случае коснуться вопроса о том, в какой степени можно вносить свои антипатии в литературные произведения".

Вообще, что касается Некрасова, то его образ действий в отношении Чернышевского с самого момента приглашения его в редакцию "Современника" свидетельствовал о чувстве искренней симпатии и отличался полной самостоятельностью и независимостью от чьих бы то ни было мнений. Мы не будем "излагать то, что рассказывал сам Николай Гаврилович (см. статью Ляцкого в "Современном Мире", No 9, 10, 11) о своем знакомстве с Некрасовым, о том благоприятном впечатлении, которое произвел на него поэт своими прямотою и искренностью, об его в высшей степени честном и благородном поведении в вопросе о совместном сотрудничестве Чернышевского в "Современнике" и конкурировавших с "им "Отечественных Записках" Краевского, нам важно только напомнить читателю об этих фактах, которые с несомненностью свидетельствуют о том, что Некрасов сразу почувствовал в Чернышевском присутствие какого-то близкого и родного ему начала. О степени независимости, которую проявил Некрасов в деле привлечения и сотрудничества Ник. Гавр, в "Современнике", можно судить хотя бы по следующему рассказу Колбасина ("Современник", 1911 г., No 8): "Многие из крупных сотрудников "Современника" долго не знали, кто помещает в журнале критические и библиографические статьи. В эту тайну не был посвящен даже ответственный редактор Панаев. Когда же к Некрасову приставали за объяснениями Тургенев, Боткин, Григорович и др., Некрасов обыкновенно как-нибудь уклонялся от прямого ответа, и имя нового сотрудника оставалось неизвестным. Один раз Боткин настойчиво стал допрашивать поэта и сказал: "Признайся, Некрасов, ты, говорят, выкопал своего критика из петербургской семинарии?" - "Выкопал,-- отвечал Некрасов. - Это мое дело".

С какой целью так поступал в данном случае Некрасов, - понять нетрудно: он, очевидно, сознавал, что Чернышевский едва ли придется по нраву его друзьям из числа людей 40-х гг., и, прежде чем представить его им, хотел дать ему возможность зарекомендовать себя полезным сотрудником журнала. При таких условиях отстаивание Чернышевского для Некрасова значительно облегчалось; пожертвовать же Николаем Гавриловичем, в угоду своим старым приятелем, Некрасов не был расположен, сразу разгадав в нем крупную интеллектуальную и литературную силу. Недаром в письме к Тургеневу от 7 декабря 1856 г. он говорил о Чернышевском: "Чернышевский просто молодец, помяни мое слово, что это будущий русский журналист помяни меня грешного". Иной раз Некрасов, конечно, мог ворчать на Чернышевского, находить его хотя и "дельным и полезным", но "крайне односторонним, что-то вроде если не ненависти, то презрения питающим к легкой литературе", утверждать даже, что Чернышевский "ушел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности" (в письме к Тургеневу от 27 июля 1857 г.), но основной взгляд на него выражаемый в только что приведенных словах, остался неизменным. Высоко ставя его сотрудничество вообще, дорожа его статьями, Некрасов тем больше укреплялся в своем отношении к Чернышевскому, что видел, что оно хотя и не разделяется кружком его старинных друзей, зато вполне разделяется широкими кругами читающей публики. При этом Некрасов превосходно понимал, что растущая популярность Ник. Гавр, и вскоре присоединившегося к нему Добролюбова обусловливается, прежде всего, не знающей (компромиссов определенностью их взглядов, которую он не мог не уважать даже в тех случаях, когда не вполне с ними соглашался. Такой именно характер имеют его отзывы о Чернышевском и Добролюбове в предпоследнем, дошедшем до нас его письме к Тургеневу (1861 г.). "Поставь себя на мое место, - говорит здесь Некрасов, - ты увидишь, что с такими людьми, как Черн. и Добр. (людьми честными и самостоятельными, что бы ты они думал и как бы сами они иногда ни промахивались) - сам бы ты так же действовал, т. е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх".

Итак, мы считаем более или менее выясненным, что и в вопросах литературно-эстетических, и в вопросах литературно-общественных, и, наконец, в отношении к писаниям и личности Чернышевского между Некрасовым, с одной стороны, Тургеневым, Толстьим, Дружининым и Григоровичем, с другой, обнаружилось в 1855--56 годах столь существенное расхождение, которое делало неизбежным в более или менее недалеком будущем и окончательный разрыв.

Не имея в виду подробно останавливаться та тех литературных фактах, которые все более и более обостряли отношения между двумя разнородными половинами редакции "Современника", напомним, что важнейшими из них надо считать не резкие нападки Чернышевского на Авдеева ("Современник" 1853 г., No 2), писателя, не пользовавшегося среди поколения "отцов" особым авторитетом, и не иронический разбор им книжки "Новые повести". Рассказы для детей" ("Совр." 1855 г., No 30), хотя в нем и можно видеть уколы по адресу Григоровича, как автора рассказов из простонародного быта, а известную статью Чернышевского об "Асе" Тургенева "Русский человек на rendez vou" ("Атеней", 1858 г., No 18) и еще более известные статьи Добролюбова "Литературные мелочи прошлого года" ("Современник" 1859 г., NoNo 1 и 4) и "Что такое обломовщина?" (там же, 1859 г., No 5). Было бы излишне доказывать, что эти статьи, родственные по духу, являлись отходною для старшего поколения, преобладающем типом которого был тип "лишнего человека", столь художественно обрисованный Тургеневым и Гончаровым. Пусть в своем походе против "отцов", независимо от того, какое обличие они принимали: Рудина ли, героя ли "Аси", Обломова ли и пр. и пр., Чернышевский и Добролюбов базировались на художественном материале, даваемом творениями самих "отцов", - это отнюдь не могло избавить последних от горьких и обидных размышлений о том, что на их поколении ставится крест, и кем же!-- "мальчишками", тем более что Чернышевский и Добролюбов по своему психологическому складу не были склонны ко всякому рода недомолвкам и, высказывая свои мнения, сообразовались прежде всего со своим внутренним убеждением, а не с тем, как они будут приняты тем или другим влиятельном литератором. Это свойство обоих "молодых" сотрудников "Современника", неизменно проявляемое ими в сфере литературной, не одинаково было присуще им в сфере житейских отношений: Чернышевский был много мягче и уступчивее Добролюбова, тогда как прямолинейная угловатость этого последнего не хотела признавать никаких компромиссов, мало того, не всегда считалась с так называемыми "приличиями". Отсюда ясно, что если Чернышевский страшно раздражал старых сотрудников "Современника", то Добролюбова они просто не могли выносить и были даже в этом с своей точки зрения, не совсем правы. Вот что рассказывает Чернышевский о характере отношений Тургенева и Добролюбова, видевшихся очень часто, так как первый каждый день заезжал к Некрасову, а последний жил у него: "Я, кончив разговор с Некрасовым имеется в виду деловой разговор, спросил у него, что такое значит показавшийся мне раздраженным тон рассуждений Тургенева о Добролюбове. Некрасов добродушно рассмеялся, удивленный моим вопросом. "Да неужели вы ничего не видели до сих пор? Тургенев ненавидит Добролюбова". Некрасов стал рассказывать мне о причинах этой ненависти - их две - говорил он мне. Главная была давнишняя и имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: "Иван Сергеевич, мне скучна говорить с вами, и перестанем говорить", - встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно стал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, т. е. каждый день, а иногда и не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал, наконец, от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или если Добролюбов разговаривал с другими, и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева были попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону" (см. "Современный Мир", 1911 г., No 11).

Разговор Некрасова с Чернышевским, упоминаемый здесь, который заставил ненаблюдательного Николая Гавриловича впервые задуматься об отношениях Тургенева и Добролюбова, происходил, по его словам, уже после напечатания статьи Добролюбова, о "Накануне" (в No 3 "Совр." 1860 г.). В (этом, однако, (позволительно сомневаться. Возможно, что в данном случае память изменила Чернышевскому; во всяком случае, та характеристика отношений Тургенева и Добролюбова, которая дана в этом разговоре, указывает на более раннее время. Как бы то ни было, но в начале 1859 г. между "отцами" и "детьми" началась открытая война. Правда, ареной ее, покамест, была еще не редакция "Современника", но это, конечно, не меняло сущности дела. На упомянутые статьи Добролюбова начала 1859 г. решил отвечать Герцен. В июньском- номере "Колокола" он поместил статью "Very danegerous",B которой позволил себе не только заговорить о "тлетворной струе" и "разврате мысли", якобы культивируемых "Современником", но и заподозрить редакцию этого журнала в том, что она находится под "наитием направительного и назидательного триумвирата" (т. е. цензурного триумвирата, состоявшего из гр. Адлерберга, Тимашева и Муханова) и, действуя своими нападками на либералов в руку реакции, может досви статься не только да Булгарина и Греча, но до Станислава на шее". Нельзя не присоединиться к оценке этой статьи, сделанной М. К. Лемке, который называет ее "резкой, несправедливой и оскорбительной" и недоумевает, как "мог дойти Герцен в своем "прекрасном далеке" до заподозревания "честности и неподкупности "Современника", в частности Добролюбова", и обнаружить столь "удивительное по своей колоссальности (непонимание мыслей" этого последнего.

Отношение ко всей этой истории Некрасова достаточно определяется отрывком из (дневника Добролюбова от 5 июня (см. "Полное собрание сочинений Добролюбова" (под редакцией Лемке, т. III). Замкнутый в себе и сдержанный редактор "Современника" был так потрясен "статьей Герцена, что заговорил о поездке в Лондон и о дуэли с ее автором {Некоторые черты в отношениях Некрасова и Герцена прояснены в нашей статье "Некрасов и Герцен" ("Заветы", 1913 г., No 1).}. До дуэли дело, конечно, не дошло, но и попытка договориться с Герценом через посредство Чернышевского, который с этой целью предпринял, на строго конспиративных началах, поездку в Лондон, осталась, повидимому, безрезультатной. Разговор Чернышевского с Герценом обнаружил только то, что собеседники не владеют общим языком. У нас нет определенных данных, которые освещали бы отношение Тургенева к начавшимся военным действиям между Герценом и "современниковцами". Однако можно быть совершенно уверенным в том, что он всецело стоял на стороне Герцена. В частности, к личности Некрасова у него в это время стало вырабатываться вполне отрицательное отношение. В письме к Фету от 1 августа 1859 г. он упоминает о "вонючем цинизме господина Некрасова", а самого Некрасова рисует в образе "злобно зевающего барина, сидящего в грязи". Впрочем, Тургенев все еще не рвал своих отношений с "Современником", хотя свой новый роман ("Накануне") отдал в другой журнал ("Русский Вестник"), что, конечно, являлось дурным симптомом. Статье Добролюбова о "Накануне" ("Когда же придет настоящий день") суждено было стать поводом для окончательного разрыва Тургенева с Некрасовым и "Современником".

Панаева в своих воспоминаниях утверждает, что Тургенев, благодаря нескромности цензора Б. (т. е. Бекетова) познакомившийся со статьей ранее ее появления в журнале, потребовал от Некрасова, чтобы было выкинуто все начало статьи, а когда Некрасов попытался было возражать, поставил ему настоящий ультиматум в особой записке, гласивший: "Выбирай: я или Добролюбов". На воспоминания Панаевой-Головачевой среди некоторых исследователей нашей литературы установился взгляд, как на источник весьма недостоверный. Мы менее, чем кто-либо другой, склонны отрицать, что они действительно изобилуют и искажениями, и преувеличениями, и даже фактическими ошибками, но, тем не менее, не можем не согласиться с мнением покойного Пыпина, что в них "при некоторых личных пристрастиях, много совсем справедливого" (см. книгу о Некрасове, стр. 68). Так и ее рассказ о событиях, сопровождавших Появление в печати статьи Добролюбова о "Накануне", представляется нам в основе своей внушающим доверие, тем более, что он подтверждается и другими источниками. Так П. М. Ковалевский, сотрудничавший тогда в "Современнике", в своих "Встречах на жизненном пути" ("Русская Старина" 1910 г., No 1) подтверждает факт просмотра Тургеневым статьи Добролюбова раньше ее напечатания, а М. К. Лемке на страницах "Полного собрания сочинений" Добролюбова (изд. Панафидиной?, т. IV, стр. 32) опубликовал письмо цензора Бекетова, к Добролюбову от 19 февраля 1860 г., в котором Бекетов выражал желание повидаться с Добролюбовым, чтобы перетолковать об его статье и некоторых сокращениях в ней, якобы необходимых в виду цензурных требований и во внимание к интересам Тургенева. "Напечатать так, - писал здесь Бекетов,-- как она вылилась из-под вашего пера, по моему убеждению, значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да не поздоровилось бы и другим, в том числе и слуге вашему покорному"... Эти слова Бекетова дают достаточное основание утверждать, что найденная нами нижеследующая записка Тургенева к Некрасову писана по поводу той же статьи Добролюбова:

"Убедительно тебя прошу, милый Н., не печатать этой статьи: кроме неприятностей, ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда бежать, если она напечатается. - Пожалуйста, уважь мою просьбу. Я зайду к тебе.

Твой И. Т."

Трудно допустить, чтобы случайное совпадение, а не единство объекта, заставило Бекетова настаивать на сокращении и Тургенева на напечатании вовсе какой-то статьи, прикрываясь одним и тем же мотивом - возможностью "неприятностей", очевидно, со стороны властей предержащих для Тургенева. Конечно, у "страха глаза велики", в особенности, когда мы испытываем его за себя, а таким в данном случае именно и был страх Бекетова и Тургенева, но, с другой стороны, нельзя отрицать, что статья Добролюбова о "Накануне" является одной из наиболее радикальных именно по своему политическому смыслу из всего наследия великого критика. Не забудем, что в ней явно сказалось сочувствие тому пункту социализма, который лежал в основании мировоззрения Чернышевского - к благу реальной личности как главному критерию. Затем в этой статье с полной ясностью проявилась вера Добролюбснва в неизбежность революционной борьбы в России. Не уставая подчеркивать, что главная цель Инсарова заключается в том, чтобы "освободить" родину, Добролюбов выражал страстное убеждение, что наступает время появления русских Инсаровых, которым придется бороться за освобождение родины не с внешними, а с внутренними врагами. Относящиеся сюда строки его статьи в "Современнике" напечатаны не были; они гласили: "Для удовлетворения чувства, нашей жажды", нужен человек, как Инсаров, - но русский Инсаров.

На что ж он нам? Мы сами говорили выше, что нам ее нужно героев-освободителей, что мы народ владетельный, а не порабощенный...

Да, извне мы ограждены, да если б и случилась внешняя борьба, то мы можем быть спокойны. У нас для военных подвигов всегда было довольно героев, и в восторгах, какие доныне испытывают барышни от офицерской формы и усиков, можно видеть неоспоримое доказательство того, что общество наше умеет тенить этих героев. Но разве мало у нас врагов внутренних? Разве не нужна борьба с ними и разве не требуется геройство для этой войны? А где у нас люди, способные к делу? Где люди цельные, охваченные с детства одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно или доставить этой идее торжество, или умереть? Нет таких людей, потому что наша общественная среда до сих пор не благоприятствовала их развитию. И вот от нее-то, от этой среды, от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучше, все свежее в нашем обществе.

Трудно еще явиться такому герою: условия для его развития, и особенно для первого проявления его деятельности, крайне неблагоприятны, и задача гораздо труднее, чем у Инсарова. Враг внешний, притеснитель привилегированный, гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели враг внутренний, рассеянный повсюду в тысяче разных видов, неуловимый, неувязимый и между тем тревожащий вас всюду, отравляющий всю жизнь вашу и не дающий вам ни отдохнуть, ни осмотреться в борьбе. С этим внутренним врагом ничего не сделаешь обыкновенным оружием; от него можно избавиться только переменивши сырую и туманную атмосферу нашей жизни, в "которой он зародился, вырос и усилился, и обвеявши себя таким воздухом, которым он дышать не может.

Возможно ли это? Когда это возможно? Из этих вопросов можно отвечать категорически только на первый. Да, это возможно, и вот почему. Мы говорили выше о том, как наша общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову. Но теперь мы можем сделать дополнение к нашим словам: среда эта дошла теперь до того, что сама же и поможет появлению такого человека".

Если принять во внимание, что Добролюбов, отнюдь не отказывая Тургеневу в понимании того, что его "прежние герои (т. -е. лишние люди. - В. Е. -М.) уже сделали свое дело и не могут возбуждать прежней симпатии в лучшей части нашего общества", всячески (приветствовал проявленную Тургеневым готовность встать на дорогу, на которой совершается передовое движение настоящего времени", и готов был считать его художественное творчество своего рода "сильною пропагандою" (эти слова опять-таки были изъяты цензурою из текста "Современника"), то страхи Тургенева и Бекетова сделаются совершенно понятными. Первый, очевидно, опасался того, что его могут обвинить в предвозвещении скорого наступления революционного "дня", чуть ли не в "пропаганде"; второй - того, что ему (будет поставлено в вину допущение публичного раскрытия Добролюбовым, опять-таки в целях все той же революционной пропаганды, тайного {Хотя в романе "Накануне" Тургенев проявил более радикальный образ мыслей, чем в каком-либо другом своем произведении, однако, справедливость требует оговорить, что едва ли он предвидел возможность толкования его романа в таком революционном духе, как это сделал Добролюбов.} смысла тургеневского романа. Нет надобности распространяться, что Тургенев выказал себя в данном инциденте отнюдь не с (лучшей стороны: и чтение статьи в корректуре, без ведома автора, и предъявление известных требований, имевших несомненный характер авторской цензуры, и самая (мотивировка этих требований соображениями вполне личного порядка,-- все это, конечно, ложные шаги. Сделались же эти ложные шаги возможными на почве резко уже обозначавшегося идейного расхождения Тургенева с новой редакцией "Современника". Внешним и чрезвычайно определенныс показателем того, как далеко зашло это расхождение, может служить тот факт, (что "Накануне" появилось не в "Современнике", а в "Русском Вестнике". При наличии прежних отношений - это было бы, само собой разумеется, невозможно.

Мы далеки от мысли давать описываемой распре одностороннее толкование, т. -е. всю вину возлагать на Тургенева. Наша основная точка зрения сводится к тому, что виноватых в ней, собственно говоря, ре было, так как конфликт был вызван не столько личными причинами, которые могли играть и действительно играли лишь второстепенную роль, сколько различием мировоззрений и, пожалуй, еще в большей степени различием психологии "отцов" и "детей", разумея под теми и другими не столько представителей различных поколений, сколько представителей различных классовых групп. Если же становиться на точку зрения констатирования отдельных. ложных шагов, то, конечно, в них был повинен не только Тургенев, но и противная сторона. Бесспорною ошибкой "Современника" следует признать помещение в рецензии о книге Готорна "Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии" (1860 г., No 6) нескольких насмешливых и обидных замечаний, касающихся "Рудина". Автор рецензии (Чернышевский, а не Добролюбов, как предполагали прежде) упрекал Тургенева в том, что он, имея в виду изобразить М. А. Бакунина (имя не было названо), "человека, не бесславными чертами вписавшего свое имя в историю", в угоду своим "литературным советникам" вздумал было сделать из "льва" материал для "кариктуры". В результате из повести, которая должна была бы иметь высокий "трагический характер", "вышел винигрет сладких и кислых {насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей".

История создания "Рудина", тех колебаний, которые испытывал во время нее Тургенев, тех переделок, которым он подвергал своего героя,-- общеизвестна. Если дополнить ее сведениями, сообщенными Чернышевским в его воспоминаниях ("Совр. Мир", 1911 г., No 11, стр. 178--179), его можно считать установленным, что только что приведенный отзыв Ник. Гавр. о "Рудине" имеет за собой известные основания. Однако печатать его все же не следовало именно потому, что он приобретал явно тенденциозный характер в виду изменившихся отношений с Тургеневым, как не следовало позволять мелких выпадов по адресу Тургенева. {Примеры мелких выпадов "Современника" приводятся М. Н. Гутьяром в его книге "Ив. Серг. Тургенев", Юрьев, 1907 г., на стр. 239--240. } Конечно, существенного значения эта последние иметь не могли, так как в основе разрыва лежали несравненно более глубокие причины, о которых уже было достаточно говорено, но если бы редакция некрасовского журнала нашла в себе достаточно объективности, чтобы от них воздержаться, то это послужило бы только к ее чести.

Не останавливаясь на дальнейших подробностях разрыва, окончательно фиксированного письмом Тургенева к Панаеву с отказом сотрудничать в "Современнике" от 1--13 октября 1860 г. (оно, кстати сказать, не было передано Панаеву Анненковым) и полемикой между "Русским Вестником" (1861 г., No 1, ст. "Несколько слов вместо современной летописи") и "Современником" (1861 г., No 6, стр. 452--456 "Современного Обозрения"), но поводу предъявленного первым обвинения, что отзывы (второго о современных писателях стоят в зависимости от того, сотрудничают ли они в нем или нет: с прекращением расчетов на сотрудничество изменяется-де и "тон отзывов",-- отметим, что если в начале 1861 г. разрыв этот еще не носил характера полной непримиримости (15 января 1861 г. Некрасов отправил Тургеневу письмо, в котором делал попытку восстановить их добрые отношения, говорил о своей любви к Тургеневу, о том, что он неотступно думает о нем и даже несколько ночей сряду видит его во сне), то во второй половине 1861 г. и особенно в 1862 г. он уже принял формы, отнимавшие всякую надежду на: более или менее безболезненный исход. В No 2 "Современника" за 1862 г. в статье Чернышевского "В изъявление признательности" (по поводу отношений его к Добролюбову) был приведен рассказ о том, как в разговоре с ним, Чернышевским, Тургенев назвал его "просто змеею", а Добролюбова "очковой". В третьей же книжке журнала появилась пресловутая статья Антоновича об "Отцах и детях" - "Асмодей нашего времени", в которой Тургенев весьма решительным образом был зачислен в ряды обскурантов и гонителей молодого поколения. Конечно, включение в статью Чернышевского рассказа о прозвище, данном Тургеневым Добролюбову, симпатии к которому были разогреты его безвременной кончиной, и, в особенности, помещение статьи Антоновича, написанной в тоне более чем резком, свидетельствовали о значительной степени раздражения, накопившегося против Тургенева в редакции "Современника".

Однако справедливость требует отметить, что это раздражение проистекало не из каких-либо личных мотивов. Чернышевский верил в справедливость своих слов, когда, отвечая "Русскому Вестнику", писал: "Нам стало казаться, что последние повести Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда его направление не было для нас так ясно, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого Тургенева" ("Современник" 1861 г., No 6). Тургенев в письме к Достоевскому от 3 октября 1861 г. выражал свое крайнее возмущение этой версией ("Современник" плюется и сознательно лжет"), ссылаясь на то, что у него есть письмо от Некрасова, "написанное в начале этого года, в котором он делает ему самые блестящие предложения". Однако, эта ссылка не совсем верна. Отмеченное выше письмо Некрасова к Тургеневу от 15 января 1861 г. - о нем-то здесь и идет речь - никаких "блестящих предложений" не заключало да и вопроса о повести касалось очень слегка. "Прошу тебя думать, - писал Некрасов, - что в сию минуту хлопочу не о "Современнике" и не из желания достать для него твою повесть, - это как ты хочешь, - я хочу некоторого света в отношении самого себя и повторяю, что это письмо (вызвало неотступностью мысли о тебе". Зато несколько выше Некрасов заявил с чрезвычайной определенностью: "Не могу думать, чтобы ты сердился на меня (курсив автора) за то, что в "Современнике" появились вещи, которые могли тебе не нравиться. Я тут не виноват; поставь себя на мое место, ты увидишь, что с такими людьми, как Чернышевский и Доброл. (людьми честными, самостоятельные, что бы ты ни думал, и как бы сами они ни промахивались) - сам бы ты так же действовал, т. -е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх"... Отсюда ясно, что наличность идейных разногласий между, Тургеневым и редакцией "Современника" в достаточной мере сознавалась и Некрасовым.

Эти разногласия с особой рельефностью вырисовались после появления на страницах "Русского Вестника" "Отцов и детей". Спору нет, что "Современник" и его многочисленные единомышленники поняли роман односторонне. Говорить о нем как о злостной пародии, сознательной клевете на молодое поколение, конечно, ее было достаточно объективных оснований. Но факт остается фактом: "Отцы и дети", правильно или неправильно, но были поняты, как выпад против радикальной молодежи. Так взглянул на роман Антонович, так взглянули на него и другие руководители "Современника. Нам уже приходилось приводить в печати мнение о нем Гр. Зах. Елисеева, извлеченное из рукописи незаконченной, неотделанной, а потому и не увидевшей света статьи этого писателя о земстве. Рассказав о выходе Тургенева из состава сотрудников "Современника", вследствие недовольства статьею Добролюбова о "Накануне" и неисполнения Некрасовым его пожелания, "чтобы эта статья вовсе не была напечатана, Елисеев продолжает: "Кипятясь от злости и досады, Тургенев захотел дать чувствительный щелчок такому молокососу, который хотел сделаться ментором его, старого (мастера, в деле создания словесных художественных произведений, а вместе с тем и приютившему у себя этого молокососа "Современнику"... Тургеневу пришла на ум злостная мысль сделать маскарад, заставив действовать перед публикой вместе и людей старых и тех, которых якобы Добролюбов называет людьми новыми. Для чего под видом новых людей вывести тех же людей старых, т. е. имеющих одинаковые с ними мысли, чувствования и тенденции, но находящихся еще в школьном возрасте. Подходящих для подобной цели балбесов можно было набрать сколько угодно среди всякой учащейся молодежи - была бы только охота! Для предположенной Тургеневым цели маскарад был тем более с руки, что "Современник" вообще стоял горой за молодое поколение и на него возлагал все надежды в будущем... Тургенев взял в представители новых людей несколько лиц преимущественно учащейся молодежи. "Так вот "каких новых людей готовит нам "Современник" из нашего учащегося юношества",-- говорило большинство публики. Слово "нигилист" сделалось почти озарением для всех. Точно завеса у всех спала с глаз и всем стало ясно, какая такая преступность заключается в "Современнике". Доселе многие только смутно предполагали, что есть что-то недоброе в "Современнике", по темным слухам, исходящим от его недоброжелателей, но точно никто не мог оказать, в чем это недоброе состоит и даже есть ли оно действительно. Теперь вина "Современника" для всех стала ясна. Он занимается приготовлением из учащейся молодежи для общества балбесов, ни во что не верующих, по жизни распущенных, ни к чему не пригодных, пожалуй, даже мазуриков.

Напрасно "Современник" посвятил длинную статью рассмотрению повести Тургенева, где обстоятельно доказывалось, что картинка, нарисованная Тургеневым, есть чистый подлог, что в действительности серьезная учащаяся молодежь не имеет в себе ничего похожего на это изображение. Статья эта не имела никакого действия. "Конечно, будет защищать дело рук своих",-- говорили, вероятно", о "Современнике" и те, кто имел терпение прочесть статью до конца. Нравственная репутация учащейся молодежи в общественном мнении вдруг страшно упала, так как молодые люди почти поголовно, огулом были зачислены в нигилисты. И когда весной 1862 г. случился страшный пожар, уничтожившей Апрксин и Щукин дворы, молва, не усомнилась признать виновниками этого пожара нигилистов. "Они, дескать, жгут города". Газеты и журналы, передавая это голословное обвинение молвы, не сочли себя обязанными решительно и категорически отразить эту бессмысленную клевету. Таким образом tacito modo пожар точно и действительно был признан делом нигилистов, и вместе с этим закрыт был на восемь месяцев "Современник", а бывший руководитель его немедленно заключен в крепость. Всем этим как будто в самом деле подтверждалось то, что "Современник" занимался приготовлением из учащейся молодежи нигилистов,-- людей, способных на все, на самые преступные дела, как поджоги и т. п.

Вот какое страшное, если не прямое обвинение, то подозрение в нашем обществе могло возникнуть из такой пустой вещи, как красиво написанная легкомысленным человеком повестца, и какою оно тяжестью обрушилось и на ни в чем неповинный журнал, и на ни в чем неповинных работавших в нем сотрудников, и тем более на ни в чем неповинную учащуюся молодежь и, наконец, на неповинную ни в нем либеральную партию". {Весьма показательно, что даже III отделение в своем отчете за 1862 год отмечало "благотворное влияние на умы", которое "имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов, - говорится далее в отчете, - и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его представителей" (ст. Н. Бельчикова "III отделение и роман "Отцы и дети". - Документы по истории литературы и общественности. Центр-архив, вып. II, "И. С, Тургенев." ГИЗ, 1923 г., стр. 165--166).}

Трудно согласиться и с тем, что говорит Елисеев о тенденции, руководившей Тургеневым при создании "Отцов и детей", и с его заключительным выводом, чрезмерно расширяющим влияние тургеневского романа, который является в его глазах одной из причин общественной и правительственной реакции, заметно поднимавших голову задолго до начала польского восстания 1863 г., но отрицать всякую связь между ними было бы едва ли справедливо хотя бы уже потому, что Тургенев в своем романе, конечно, без всякого заранее обдуманного намерения, выступил как бы застрельщиком в начинавшемся походе против нигилистов. Характерно, что Чернышевский и Салтыков смотрели на "Отцов и детей" такими же глазами, как Антонович и Елисеев. Что же касается отношения к нему Некрасова, то на него удалось пролить свет сравнительно очень недавно. В конце 1917 г., в дни 40-летней годовщины смерти поэта, на страницах одной из петроградских газет ("Новая жизнь", 1917 г., No 2/10) появилась нижеследующая заметка К. Чуковского:

"11 января 1877 г. Некрасову немного полегчало. Он потребовал карандаш и бумагу. Стихов писать он уже не мог, а писать хотелось, и вот он стал записывать по памяти свои старые, забытые стихи, написанные лет 20-15 назад. В числе стихов он занес такое:

Мы вышли вместе... наобум
Я шел во мраке ночи,
А ты... уж светел был твой ум
И зорки были очи.
Ты знал, что ночь, глухая ночь,
Всю нашу жизнь продлится,
И не ушел ты с поля прочь,
И стал ты честно биться.
Врагу дремать ты не давал,
Клеймя и проклиная,
И маску дерзостно срывал
С глупца и негодяя.
И что же? Луч едва блеснул
Сомнительного света,--
Молва гремит, что ты задул
Свой факел... ждешь рассвета.

На смертном одре Некрасов любил делать подробные примечания ко многим своим стихам. Над этим стихотворением он написал сверху крупным, энергическим почерком:

Тургеневу

и под заглавием в скобках: "Писано собственно в 1860 г., когда разнеслись слухи, что Тургенев написал "Отцов и детей" и вывел там Добролюбова".

Нет надобности распространяться о том, какой интерес представляют найденные К. Чуковским 16 строчек этого стихотворного отрывка. Основываясь на них, можно утверждать, что и Некрасов склонен был оценивать роман "Отцы и дети" как своего рода отступничество, как измену прежнему знамени. Правда, впоследствии поэт переделал это стихотворение, придав ему несколько иной характер. Нами еще в 1913 году был напечатан его обработанный текст (стихотв. "Ты как поденщик выходил"), причем содержание этого обработанного текста таково, что позволяет говорить уже не только о Тургеневе, но и о Герцене, как об адресате стихотворения. Быть может отсюда и следует сделать тот вывод, что впоследствии взгляд Некрасова на тургеневский роман изменился, но за всем тем совершенно несомненно, что под впечатлением слухов о содержании "Отцов и детей" Некрасов стал в отношении к этому произведению в такую же примерно позицию, как и его соредакторы по "Современнику",

Чем же объяснить эту единодушную отрицательную оценку, вызванную ("Отцами и детьми") со стороны органа, который выражал идеологию радикальной молодежи того времени? Вполне объективный, глубоко продуманный ответ на этот вопрос читатель найдет в одной из книг столь далекого от каких-либо нигилистических пристрастий исследователя, как академ. Н. А. Котляревский. Не столько чисто критический, сколько критико-социологический анализ содержания "Отцов и детей", в особенности типа Базарова, привел почтенного ученого к убеждению, что "самому художнику был не совсем ясен тип, над разъяснением которого он работал", а сотому, хотя "совесть художника была спокойна", но "портрет получился настолько туманный и далекий от желанного, что. молодежь никак не хотела себя узнать в нем и имела право рассердиться. Если бы молодежь отнеслась к роману более хладнокровно, она увидела бы, что историческая правда в нем не умышленно нарушена, и что если уж нужно автору Сказать неприятность, то винить его надо не в злом умысле, а в нетерпении и в слишком поспешном выборе героя, который в герои не годился". Однако молодежь лишена была возможности проявить такое более хладнокровное отношение. Здесь сыграли роль два обстоятельства: во-первых, односторонний подбор художником черт, характеризующих Базарова, во-вторых, то употребление, которое сделали из тургеневского романа и пущенного им в оборот термина "нигилист" реакционные круги. "Когда молодой читатель,-- продолжает акад. Н. А. Котляревский,-- стал присматриваться к Базарову, он был неприятно поражон этой встречей. Он в Базарове нашел все свои недостатки и почти ни одного качества умственного и душевного, которыми привык гордиться". Быть может в этом именно утверждении и есть некоторая доза преувеличения, но в общем аргументация Н. А. Котляревского (за ее подробностями отсылаем читателей к книге "Канун освобождения") настолько доказательна, что вполне объясняет как недовольство молодежи изображением Базарова, так и причину этого недовольства - преобладание в характеристике Базарова отрицательных черт над положительными. При таких предпосылках подход Котляревского к статье Антоновича должен быть несколько иным, чем тот, к которому мы привыкли. Трактовать ее как критический курьез, как образец критической безграмотности, нельзя, несмотря на несомненные злобность и резкость ее тона. "Статья Антоновича,-- читаем у Котляревского,-- имеет большую историческую ценность. Она выражала не единичное мнение какого-нибудь любителя словесности, а мнение широкого круга читателей, которым до словесности не было, в сущности, никакого дела. Эти читатели были возмущены тем, что художник старшего поколения, много живший и опытный в разрешении разных психологических задач, так произвольно упростил в своем романе одну из труднейших задач души человеческой. Пусть художник и не имел в виду опорочить молодое поколение, пусть он добросовестно наблюдал жизнь, но зачем он так легкомысленно отнесся к тем душенным и умственным борениям, которые молодежь так глубоко переживала, которые стоили ей таких усилий над собою и, конечно, стоили многих страданий? Разве та сложная душа, мятежная, поставленная на раскутай между отрицанием и утверждением, между ненавистным прошлым и желанным будущим, вынужденная отрекаться от многого, что могло быть дорого,-- разве она могла быть так проста, спокойна и так часто груба и нечувствительна, как душа Базарова, для которого все вопросы решены бесповоротно потому, что большинство этих вопросов им отвергнуто без всякого раздумья? Неужели разрушитель и отрицатель, и только отрицатель, был наиболее характерным и наиболее распространенным типом среди всех молодых душ и умов, которые считали, что отрицание есть необходимая ступень к новому строительству жизни? Антонович был прав, когда упрекал Тургенева в том, что он осветил необычайно сложный вопрос лишь с одной стороны и выбрал из среды молодежи представителя, который ни в моем случае не мог быть представителем большинства. Пусть даже Тургенев не тенденциозен в этом выборе, он погрешил против правды жизни, которая была значительно сложнее, чем ему это показалось".

При таком взгляде на возрос становится совершенно ясным, что и конфликт из-за "Отцов и детей", подобно тому как отмеченное выше расхождение в оценке пушкинского и гоголевского направлений и их значения в русской литературе, подобно тому, как столкновение из-за статьи Добролюбова о "Накануне", является не более как одним из логических следствий глубокой розни между Тургеневым и Некрасовым, в основе которой лежало не только различие в общественно-политических взглядах, изо обусловливающее эта взгляды различие органических восприятий. Тургенев воспринимал явления общественной действительности 60-х гг., в "частности все яснее и яснее обнаруживавшийся крайний радикализм заполнивших общественную арену представителей молодой разночинной интеллигенции в вопросах и политического, и социально-экономического, и философского порядка, совершенно иначе, чем Некрасов. Тургенева с его барственной культурностью, с его утонченным эстетизмом не могла не пугать проповедь коренной ломки, направленная против многого того, с чем. он свыкся и сросся, что впитал в себя с молоком матери. Отсюда его настороженность в отношении Базарова, отсюда его "постепеновство"; Некрасов же не только не испытывал этих боязни и настороженности, но и в проповеди, и во внешних приемах и методах действия интеллигентов-разночинцев чувствовал социальное и психологическое следствие тех жизненных условий и впечатлений, с которыми так близко познакомился в дни своей молодости.

В том же 1862 г., к которому относится полемическая шумиха по поводу "Отцов и детей", чрезвычайно углубившая трещину между Тургеневым и Некрасовым, Тургенев решился на шаг, с очевидностью показавший, как велико было его раздражение против Некрасова. Мы имеем в виду письмо Тургенева в редакцию "Северной Пчелы" (см. No 334) по поводу следующей фразы в фельетоне А. Ю., помещенном в одном из предшествующих номеров (в No3 16): "Пусть Некрасов жертвует гг. Тургеневым, Дружининым, Писемским, Гончаровым и Авдеевым и издает "Современник"!"

В своем письме Тургенев, ссылаясь на то, что его молчание (в ответ (на заявления, подобные заявлению т. А. Ю., может быть сочтено "за знак согласия",-- писал: "Позвольте мне изложить перед вами в коротких словах, как совершилось на самом деле мое отчуждение от "Современника". Я не стану входить в подробности о том, когда и почему оно началось, но в январе 1860 г. "Современник" еще печатал мою статью ("Гамлет и Дон-Кихот"), и г. Некрасов предлагал мне при свидетелях весьма значительную сумму за повесть, запроданную "Русскому Вестнику", а весною 1861 г. тот же Некрасов писал мне в Париж письмо, в котором он, с чувством жалуясь на мое охлаждение, возобновлял свои лестные предложения и, между прочим, доводил до моего сведения, что видит меня почти каждую мочь во сне. Я тогда же отвечал г. Некрасову положительным отказом, сообщая ему свое твердое решение не участвовать более в "Современнике", и тут же прибавил, что "отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо "мне". И журнал г. Некрасова немедленно перестал стесняться. Недоброжелательные намеки явились тотчас же и со свойственной всякому русскому прогрессу быстротой перешли в явные нападения. Все это было в порядке вещей, и я, вероятно, заслуживал эти нападения, но предоставляю вашим читателям самим судить теперь, насколько справедливо мнение г. А. Ю. Увы! г. Некрасов не принес меня в жертву своим убеждениям, и, вспоминая имена других последних его жертв, перечисленных г. А. Ю., я готов почти пенять на г. издателя "Современника" за подобное исключение.

Но, впрочем, точно ли гг. Писемский, Гончаров и Авдеев пали под жертвенным его ножом? Мне сдается, что в течение всей карьеры г. Некрасов был гораздо менее жрецом, чем предполагает г. А. Ю.".

Содержание этого письма чрезвычайно показательно, так как обнаруживает основной источник той болезненной остроты, с которою Тургенев реагировал на обстоятельства своего разрыва с "Современником". Он упорно не хотел верить искренности заявлений редакции об идейных причинах ее расхождения с ним, в особенности поскольку эти заявления могли быть отнесены к Некрасову. Для Тургенева дело обстояло чрезвычайно просто: из-за его отказа дать свою повесть для "Современника" журнал стал ему мстить, причем в своей мести не брезговал никакими средствами, доходя до заведомо ложных указаний на якобы обнаружившееся различие убеждений. Наибольшая ответственность за этот низкий образ действий падает, конечно, на того человека, от которого, как от старого друга, он, Тургенев, вправе был ожидать совершенно иного отношения, тем более, что этот человек, как редактор "Современника", властен был в нем не печатать того, что и по существу своему было неправильно и нарушало традиции многолетней дружбы. Этот человек Некрасов, а потому он... далее следовал ряд самых нелестных эпитетов, характеризующих нравственные свойства Некрасова и неизменно срывающихся с уст Тургенева всякий раз, когда ему приходилось в письмах ли, в беседах ли, с друзьями разговаривать о Некрасове. С момента, когда в душе Тургенева установился подобный взгляд на Некрасова, и Некрасов это почувствовал, - а он не мог этого не почувствовать после письма Тургенева в редакцию "Северной Пчелы",-- всякие попытки примирить бывших друзей заранее были обречены на неудачу. А что такие попытки время от времени делались, об этом свидетельствует нижеследующее, неизданное еще письмо М. Авдеева к Некрасову:

"Большое вам спасибо, любезнейший Некрасов, за письмо, и всеми распоряжениями Вашими насчет "Современ." и расчетов я очень доволен. Пожалуйста, понаблюдите только, чтобы его высылали, но вот о чем мне хотелось давно поговорить с Вами: очень бы мне хотелось примирить "Современ." с Тургеневым. Согласитесь, что журнал Ваш был не прав перед ним и на нем лежит великий грех той невзгоды и разлада, который лег на Тургенева со стороны молодежи.

Впрочем, об этом вспоминать нечего: Вы сами хорошо знаете, вину Вашего журнала и лучше меня причины ее. Тургенева я виню в одном: поведании публике о Ваших снах, хотя после тех каменьев, которыми кидали в него, - это весьма невинный камешек... Но тогда было горячее и заносчивое время, и теперь, когда и времена и Ваши сотрудники переменились, Вам следует примириться с Тургеневым. Следует потому, что были неправы, потому, что Вашему журналу и легче и на нем лежит обязанность исправить некоторое зло, которое Вы сделали Тург., потому, наконец, что это полезно Вашему журналу и Тургеневу, который не принужден будет участвовать чорт знает в чем... Я не думаю, чтобы Тургенев пожелал большой уступки, но если бы нужно было пожертвовать Антоновичем (который, между нами сказать, не сила), то следовало бы и им (пожертвовать...

Не сердитесь, любезнейший Николай Алексеевич, за все высказанное и за мое непрошенное вмешательство: я на него имею право потому, что искренно желаю успеха "Современ.", и мне очень неприятна,-- да и не мне одному,-- рознь между "Соврем." и Тург.: ведь глядя на "Совр." и ослы лягают Тург. и отзываются о нем, как о нашей братии бесполезности.

Начал именно я говорить еще потому, что, зная рознь и само думанье наших общих знакомых, полагаю, что никто и не начнет говорить об этом. Может быть теперь многое и многие изменились, я так давно никого не вижу и ничего не слышу из лит. круга, кроме печатного, - но не думаю...

Да, любезный Некрасов, вспомните, как разбрелся и как редеет наш кружок, и потому те немногие, которые уцелели физически и нравственно, должны подать друг другу руку".

Сбоку приписка: "А Тургенев,-- что бы ни говорили,-- деятель честный и советник полезный, он знает Русь. Ну, да довольно. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня и проч. Дружески жму Вашу руку. М. Авд.

Скажите пожалуйста Тургеневу, что я ему пишу в магазин Кожанчикова".

Точную дату этого письма нам установить не удалось; во всяком случае, более чем вероятно, что оно написано в феврале 1863 г. {Мы относим это письмо Авдееву именно к февралю 1863 г., на основании того, что, судя по началу письма, оно является ответом на письмо Некрасова к Авдееву от 8 февраля 1863 г.}, когда в связи с восьмимесячной приостановкой "Современника" и арестом Чернышевского в литературных кружках ходили слухи о том, что Некрасов готов-де отречься от солидарности в убеждениях со своей "консисторией",-- так якобы он называл редакцию "Современника", большинство членов которой были духовного происхождения (см. об этом отрывок из воспоминаний Елисеева, напечатанный ниже в статье "Некрасов и Елисеев"). Что касается самого содержания письма Авдеева, то оно, рисуя известное благодушие автора, свидетельствует в то же время о непонимании им глубины расхождения; разделившего в эти как раз годы "отцов и детей". Если относить это письмо к февралю 1863 г., как это сделано нами, то непосредственный ответ на него был дан в двойной январско-февральской книжке "Современника", первой, вышедшей после приостановки журнала. Здесь, в статьях Антоновича и в особенности Салтыкова-Щедрина, напр., в статье "Русская литература", "Петербургские театры", "Наша общественная жизнь", на ряду с пламенной защитой "нигилистов" и "мальчишек", содержались и резкие выпады против Тургенева, положившего-де своим романом начало гонению против молодого поколения.

Итак, попытка Авдеева не удалась, пропасть между двумя писателями все росла и ширилась...

Не преследуя в настоящей работе задачи исчерпать весь биографический и историко-литературный материал, характеризирующий отношения Тургенева и Некрасова, все же не лишнее будет сказать несколько слов о том, как и в какую сторону эволюционировали взгляды Тургенева на поэзию Некрасова. Отзывы Тургенева о произведениях Некрасова, содержащиеся в письмах его к Некрасову, дают достаточно оснований для вывода, что в период дружбы с Некрасовым Тургенев признавал за его стихами высокие поэтические достоинства.

Вскоре после разрыва с Некрасовым мнение Тургенева о поэтических вдохновениях "Музы мести и печали" изменилось в сторону резко отрицательного к ним отношения. Нигде это отношение не сказалось так явственно, как в письмах к Полонскому конца 60-х и начала 70-х гг. Так, в письме от 13 января 1868 г. Тургенев заявляет: "Г-н Некрасов - поэт с натугой и шуточками; пробовал я на-днях перечесть его собрание стихотворений... нет! Поэзия и не ночевала тут - бросил я в угол это жеванное папье-маше с поливкой из острой водки".

В письме от 29 января 1870 г., совершенно забыв, по-видимому, о содержании своих отзывов о поэзии Некрасова, относящихся к 40-м и 50-м гг., Тургенев говорит: "Я всегда был одного мнения о его сочинениях, и он это знает: даже когда находились в приятельских отношениях, он редко читал мне свои стихи, а когда читал их, то всегда с оговоркой: "я, мол, знаю, что ты их не любишь". Я к ним чувствую нечто вроде положительного отвращения: их arrière goût,-- не знаю, как сказать по-русски, - особенно противен: от них отзывается тиной, как от леща или карпа".

Наконец, в письме от 22 марта 1873 г. Тургенев отозвался о поэме "Княгиня Волконская" как о "противнейшей, слащаво-либеральной".

Приблизительно к этому же времени относится и печатный отзыв Тургенева о поэзии Некрасова, совершенно беспощадный по своему содержанию. В помещенной в "С. -Петербургских Ведомостях" (1870 г., No 8) рецензии на стихотворения Полонского, которого только что выбранили "Отеч. Зап.", Тургенев, не только категорически заявлял о полном отсутствии поэзии "в белыми нитками сшитых, всякими пряностями приправленных, мучительно высиженных измышлениях "скорбной" музы г. Некрасова", но и сделал резкий выпад против личности Некрасова, заметив, что Некрасов "не имеет ничего общего" со "всеми уважаемым и почтенным" А. С. Хомяковым. Любопытно, что Полонский поспешил заверить Некрасова в отсутствии какой бы то ни было солидарности в данном случае между ним и Тургеневым. Он сделал это в особом письме к Некрасову (оно напечатано в нашей статье в "Современнике" 1915 г., No 3: "Поэзия Некрасова в оценке его современников").

Чем же объяснить перемену, происшедшую в 60-х и 70-х гг. во взглядах Тургенева на Некрасова как поэта? Неужели возможно допустить, что решающую роль здесь сыграли личные отношения: покамест Тургенев дружил с Некрасовым, он расхваливал его стихи, а перестал дружить, и стихи Некрасова ему разнравились? Само собой разумеется, что, признав такое упрощенное разъяснение справедливым, мы должны были бы прийти к заключению, что Тургенев был крайне мелочным и пристрастным человеком. Однако возможен и иной взгляд на вопрос. Высокая оценка Тургеневым Некрасова, как поэта, имеет в виду почти исключительно стихотворения, написанные в конце 40-х и в течение первых 6-7 лет 50-х гг. Нельзя сказать, что в это время Некрасов, как поэт, не определился, но, во всяком случае, если и определился, то далеко не всеми сторонами своего поэтического творчества. Не забудем, что из крупных поэм до 1859 г. Некрасовым были написаны только две - "Саша" и "Несчастные". Ни "Коробейников", ни "Мороза-Красного Носа", ни "Медвежьей охоты", ни "Дедушки", ни "Русских женщин", ни "Современников", ни "Кому на Руси жить хорошо" еще не существовало, как ее существовало и таких стихотворений, как "Рыцарь на час", "В полном разгаре", "Орина - мать солдатская", "Неизвестному другу", "Железная дорога" и мн. др. Между тем названные произведения более, чем какие-либо другие, определили собой основной идеологический тон песен "музы мести и печали". К ним, следовательно, и относятся те глубоко-отрицательные общие суждения Тургенева, которые мы только что приводили.

Чем же руководствовался Тургенев, произнося их да еще облекая в исключающую всякую условность, совершенно категорическую форму? Не отрицая того, что крайняя враждебность, проявляемая Тургеневым в отношении всего, что так или иначе было связано с личностью Некрасова, не могла не оставить известного следа в его отзывах о поэзии Некрасова, мы все же думаем, что решающее значение здесь сыграло опять-таки не что иное, как органическое восприятие Тургенева, восприятие типичного представителя 40-х гг. Многое в поэзии Некрасова должно было его коробить, многое оставалось ему совершенно чуждым, и отнюдь не потому, что Некрасов был плохой поэт, а потому, что произведения его, в значительном своем большинстве, не затрагивала тех струн, которые получили преимущественное развитие в психике людей 40-х годов. Зато они удивительно гармонировали с настроениями разночинной интеллигенции, - и вот, в то время как Тургенев и Толстой в один голос утверждали, что истинная поэзия совершенно отсутствует в стихах Некрасова, писатели-разночинцы, сначала Белинский, потом Добролюбов и Чернышевский, буквально не находили слов, чтобы выразить свой восторг по адресу Некрасова как поэта (см. об этом ниже в работах "Некрасов и Чернышевский", "Некрасов и Добролюбов"). Если с точки зрения современного исследователя в суждениях разночинцев о Некрасове заключаются несомненные преувеличения, - Чернышевский, например, утверждал, что у Некрасова "больше таланта, чем у Тургенева и Толстого",-- то не менее ошибочным следует признать и огульно-отрицательный взгляд на Некрасова, которого держались Тургенев и Толстой. Поэтическое реноме Некрасова в наше время совершенно восстановлено, и это восстановление явилось результатом не субъективных оценок, а серьезного анализа тех художественных приемов {Анализ поэтики Некрасова читатель найдет в брошюре К. Чуковского "Некрасов как художник" (1922 г.), а также в книге того же автора "Некрасов. Статьи и материалы" (1926 г.), в статье Б. Эйхенбаума "Некрасов" (первоначально напечатана в журнале "Начала" 1922 г., No 2; впоследствии пер впечатывалась в книгах того же автора "Сквозь литературу" и "Литература"), в статье Ю. Тынянова "Стихотворные формы Некрасова" ("Летопись дома литераторов". 1921 г. No 4; перепечатана в книге того же автора "Архаисты и новаторы"); в статье Л. Слонимского "Некрасов и Маяковский ("Книга и революция" 1921 г., No 2), в статье С. Шувалова "К поэтике Некрасова. Сравнения" ("Свиток". 1922 г., No 1); в статье Шимкевича "Пушкин и Некрасов" (в сборнике "Пушкин в мировой литературе") и, наконец, в нашей книге "Некрасов, как человек, журналист и поэт", в главе "Некрасов как художник".}, которыми он пользовался. Не лишнее будет отметить, что и Тургенев с конца 70-х гг., а к этому как раз времени относится некоторая перемена во взглядах его на общественную роль русской радикальной молодежи,-- начинает несколько иными глазами смотреть на поэзию Некрасова. В письме к Стасюлевичу от 16-4 февраля 1878 г. (см. "Стасюлевич и его современники", т. III) Тургенев о своем только что умершем друге-враге говорит следующее: "Сегодня пришел февральский номер "В. Е.". Я немедленно (прочел вашу статейку о Некрасове и нахожу, что определение самой сущности и свойства его таланта - совершенно правдиво и верно: я готов "обеими руками подписаться под вашими строками". Стасюлевич же в своей в общем довольно сдержанной статье писал: "Она (муза Некрасова) будила совесть общества; благодаря таланту поэта, она успевала глубоко проникнуть в душу даже тех, кого (подчас корила... Мы не колеблемся признать его (Н-ва) замечательным художником" и т. д.

Отношение Некрасова к творчеству Тургенева, по-видимому, не претерпело столь резких изменений после того, как дружеские узы, связывавшие обоих писателей, оказались порванными: оно осталось более или менее благоприятным. Вот тому весьма любопытный пример. В 1867 г., вскоре после закрытия "Современника", Некрасов вознамерился издать литературный сборник. В качестве одного из сотрудников он пригласил Д. И. Писарева, причем сговорился с ним, что он напишет для сборника несколько статей, в том числе и статью о только что, появившемся в печати романе Тургенева "Дым". Проходит несколько времени. Некрасов успел уже ознакомиться с содержанием "Дыма" и, под впечатлением этого знакомства, поспешил написать Писареву следующее (в письме от 20 июля 1867 г., впервые оно было опубликовано нами в конце ноября 1916 г, в одной из петербургских газет):

"Многоуважаемый Дмитрий Иванович!

Наши условия о двух статьях для сборника остаются во всей силе. Что касается до третьей (о "Дыме"), то спешу сказать следующее. Я только теперь прочел эту повесть и, находя художественную ее часть безусловно прелестною, думаю, что едва ли мы с вами сойдемся во взглядах на другую ее часть - полемическую, или так сказать политическую. Тронутые в ней вопросы так важны для русского человека и тронуты они так решительно, что обязываться напечатать статью о "Дыме", не зная, в чем будет заключаться ее содержание,-- напечатать в книге, где будет много моих статей и о которой все-таки неизбежно пройдет слух, что. я был ее составителем,-- представляется для меня делом рискованным. Итак, если будете писать статью об этой повести, то не имейте в виду помещение ее в сборнике".

Отрывок этот не нуждается в особо пространных комментариях. Ясно, что Некрасов боялся, что Писарев, всего несколько месяцев назад выпущенный из Алексеевского равелина, где ему пришлось отсидеть пять лучших лет своей жизни по обвинению в составлении противоправительственной статьи-прокламации, не сумеет с достаточной объективностью отнестись к политической идеологии "Дыма". А между тем, так как сборник - не журнал, и, кроме того, в задуманном Некрасовым сборнике имелось в виду помещение нескольких его собственных статей, то ответственность за содержание статьи Писарева о "Дыме", буде она появится в сборнике, полностью упадет на Некрасова. В данном случае у Некрасова было сугубое основание избегать такой ответственности. Дело в том, что на страницах "Дыма" содержался резкий выпад против него лично в словах Потугина о "сочинителе", который "весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп, укорял... да вдруг сам взял да два винных завода купил и (снял сотню кабаков"). Для человека, менее разборчивого в средствах, чем Некрасов, подобное обвинение могло послужить стимулом предпринять энергичную контр-атаку путем помещения "разносительной" "критической статьи, а большего мастера "разносить", чем Писарев, в то время в рядах русских критиков, конечно, не было. На Некрасова же нападки на него в "Дыме" оказали, повидимому, обратное действие: он получил лишнее побуждение отказаться от помещения уже заказанной Писареву статьи. Здесь нельзя не усмотреть проявления свойственной Некрасову нелюбви к каким бы то ни было выступлениям в защиту своего доброго имени. Нам уже приходилось касаться этой своеобразной черты его психики, говоря об опубликовании Тургеневым в 1869 г. дискредитирующих Некрасова отрывков из писем Белинского. Хотя у Некрасова и был достаточный материал для оправданий, но он им не воспользовался. Мало того, даже письма к Салтыкову с этими оправданиями, за которое принимался четыре раза, он не закончил. Характерно, что и в отношении тех художественных произведений Тургенева, которые по тем или другим причинам не удовлетворяли его или же содержали уколы по его адресу, он применял ту же систему молчания. Его стихотворение то поводу "Отцов и детей" увидело свет лишь через сорок лет после смерти поэта. О "Дыме" же Некрасов не только не высказался сам, но воспрепятствовал, как мы только что видели, высказаться Писареву. То же самое приходится сказать и об отношении его к последнему роману Тургенева "Новь": Некрасов промолчал о нем, хотя весьма и весьма не одобрял его содержания. В дневнике Пыпина (см. "Современник" 1913 г., No 1) под 15 января 1877 г. рассказывается об одной из, бесед его с больным Некрасовым: "Он (Некрасов) говорил о романе Тургенева. Первая часть понравилась - выводимые лица нарисованы хорошо; но 2-я часть плоха. Тургенев не достиг свой цели. Если он хотел показать нам, что направление юношей неудовлетворительно, - он не доказал. Если хотел примирить с ними других - не успел; если хотел нарисовать объективную картину - она не удалась. Все-таки люди были крупнее (первые), да и хождение в народ - недосказано, оно было не так глупо. Вообще скажу, не говорите только приятелям Тургенева, я их не хочу огорчать, - паскудный роман, - хотя и до сих пор люблю Тургенева". Удивляться отношению Некрасова к "Нови", разумеется, не приходится, зная, какие чувства любви, восторга, преклонения возбуждало в его душе народническое движение (см. об этом соответствующие главы в нашей книге 1914 г. о Некрасове и нашу же статью "Революционная идея в поэзии Некрасова" в Некрасовском сборнике 1918 г.); тургеневский же взгляд на это движение и его участников был, мягко выражаясь, очень и очень скептический.

Отрицательное суждение о "Нови" не помешало Некрасову в разговоре с Пыпиным сказать, что он продолжает любить Тургенева. Трудно сомневаться в искренности человека умирающего и знающего, что он умирает. Тем не менее есть данные, на основании которых можно предполагать, что если, с одной стороны, с мыслью о Тургеневе в психике Некрасова было ассоциировано представление о все еще любимом друге молодости, то, с другой стороны, эта же мысль рождала в его душе чрезвычайно болезненное чувство. Главным источником этого чувства являлись на столько тяжелые воспоминания об обстоятельствах их разрыва, не столько горечь от обид, причиненных печатными выступлениями Тургенева против него, как поэта и редактора-издателя "Современника", сколько слухи о том, что от Тургенева исходят обвинения его в крайней денежной нечистоплотности. Несколько болезненно реагировал на них Некрасов, об этом можно судить хотя бы по следующему рассказу Панаевой: "Когда Некрасов узнал, что Тургенев взводит на него подобные обвинения, то у него разлилась желчь; он три дня не выходил из дома, никого не принимал и ничего не мог есть и находился в таком возбужденном состоянии, что до изнеможения ходил по кабинету из угла в угол.

Желая успокоить Некрасова, я советовала ему брать пример с покойного Добролюбова или Чернышевского, которые относились к распространяемым о них клеветам с полнейшим презрением.

Между ними и нами огромная разница,-- отвечал Некрасов. - Под их репутацию в частной жизни самый строгий нравственный судья не подпустит иголочки, а под нашу можно бревна подложить. Они в своих нравственных принципах тверды как сталь, а мы, расшатанные люди, не умеем даже в пустяках сдерживать себя. Всем известно что я имею слабость к картам, вот и может показаться правдоподобным, что я проигрываю чужие деньги... Лучше бы он из-за угла убил меня, чем распространять про меня такую позорную небывальщину.

Некрасов весь дрожал, стиснул губы, как бы боясь, чтобы у него не вырвалось стона, и быстро, порывисто зашагал по комнате".

Для характеристики взаимоотношений Тургенева и Некрасова представляется весьма важным разъяснить, в чем именно Тургенев обвинял Некрасова и какие имел основания для своих обвинений. Обвинение, которое имеет в виду Панаева в приведенном рассказе, - о нем же содержится упоминание и у Н. Успенского (см. его книгу "Из прошлого", М., 1889 г.),-- состояло в том, что Некрасов во время своего пребывания за границей, получив от Тургенева для передачи Герцену 18 тысяч франков, проиграл их в карты, скрыл этот проигрыш от Тургенева, а затем отказался свернуть ему деньги, так как Тургенев не взял с него никакой расписки. Изложенное представляет классический образец тех клеветнических измышлений, которые, увы! в большом количестве распространялись о Некрасове. Опровергнуть это измышление не составляет никакого труда. Отсылая интересующихся к соответствующим страницам воспоминаний Панаевой, (стр. 426--430), ограничимся с своей стороны лишь одним указанием. В 1856--57 гг., когда Некрасов жил за границей, Герцен относился к нему настолько враждебно, что, несмотря на просьбу Тургенева, не согласился даже принять его у себя. Тургенев в это время проживал в Лондоне, куда приехал раньше Некрасова, и находился в самом непосредственном личном контакте с Герценом. Зная все это, невозможно допустить, чтобы Тургенев, вместо того чтобы лично передать деньги Герцену, - а это для него не составляло бы никакого труда, - поручил их передать Некрасову, лишенному возможности даже сидеться с Герценом. Мы не сомневаемся, что Тургенев, как он ни был озлоблен против Некрасова, не мог предъявлять к нему обвинений, подобных данному. Вернее всего, что Н. Успенскому, воспоминания которого являются первоисточником этого обвинения, якобы исходившего от Тургенева, просто изменила память, а может быть он сознательно искажал истину. Доказано, что в воспоминаниях Успенского содержимся немало явных измышлений не только о Некрасове, но и о других современных ему писателях {Так, напр., о Толстом рассказывается, что он бил учеников в своей школе (стр. 35--36).}.

Зато едва ли возможно сомневаться в том, что именно Тургенев винил Некрасова в другом очень нечистоплотном деянии - в (присвоении огаревских денег, т. е. тех денег, которые были получены от продажи имения Огарева, по иску его жены Марьи Львовны, и оказались в руках доверенной Марьи Львовны - А. "Я. Панаевой. 12 (июня 1870 г. Екатерина Павловна Елисеева, жена соредактора Некрасова по "Современнику" и "Отечественным Запискам", в письме из-за границы, адресованном Е. А. Маркович (Марко-Вовчок), между прочим Писала (цитируемое ниже письмо еще не появлялось в печати): "Кстати о Некрасове. Хотя вы знаете, что я только поклонница его поэтического таланта, а как на человека я смотрю на него как на дюжинного, и некоторые стороны, вы знаете, меня даже отталкивают от него, но все-таки едва ли кому-нибудь приходилось так часто вести борьбу из-за него, как мне. Я терпеть не могу уклоняться (что, разумеется, было бы благоразумнее), когда задевают людей, по-моему, несправедливо. Представьте себе, что я здесь слышу, что одной из главных причин поездки Тургенева в Петербург есть напечатать письмо Некрасова к покойному Герцену относительно Огарева и еще кое-что, обличающее Некрасова и, так сказать, уничтожающее его, и что, дескать, Тургенева умоляли в Петербурге пощадить Некрасова, и он был так велик, что сжалился над русской литературой и обещал помиловать Некрасова {Характерно, что Тургенев, грозивший Некрасову разоблачениями по огаревскому делу, уже в 1860 г. знал, что дело это закончилось примирением сторон, в результате которого Панаева и Шаншиев (ее доверенный по ведению дела) дали обязательство уплатить Огареву 50 (тыс. руб. (см. письмо Н. Обручева к Добролюбову от 7 дек. 1860 г. - Герцен. "Полное собр. сочин.", т. X, стр. 478). В нашем распоряжении имеются документы (в свое время они будут опубликованы), свидетельствующие о том, что Некрасов, желая помочь своей подруге, взял на себя уплату этих 50 тыс. Огарев, таким образом, в конце концов, получил то, что ему надлежало получить. Отсюда вывод: какой смысл имело грозить разоблачениями в деле, уже совершенно ликвидированном?..}. На это я сказала, что готова повторить и самому г. Тургеневу, что он врет, что никаких писем, которых бы Некрасов не мог опровергуть, когда бы дело поило гласным (путем, он не имеет. В этом я Некрасову верю, Некрасов очень умен для того, чтобы не понять, что в таких вещах истина не только честнее, но и выгоднее. Во-вторых, положим, что Тургенев имеет что-нибудь гибельное для Некрасова: на мой взгляд, хороший человек не будет так поступать даже и не в видах русской литературы, подобные вещи или ставятся открыто , дли их никто не знает ; а то ставит себя на пьедестал охранителя русской литературы насчет другого и таким образом, что обвиняемый не имеет никакой возможности защитить себя, что было бы подчас необходимо, так как податливых голов много. Мне кажется (если это правда), что г-н Тургенев не рассчитал, что есть люди, для которых подобный образ действий кажется, по малой (мере, глупым, кто бы не оказать чего хуже".

стория разрыва Тургенева с редакцией "Современника" неоднократно привлекала внимание исследователей {См.: Измайлов Н. В. Тургенев и круг "Современника".-- В кн.: Тургенев и круг "Современника": Неизданные материалы 1847--1861. М.--Л., 1930, с. V--XXVII; Бвгеньев-Максимов В. Е. "Современник" при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936, с. 295--307, 395--420.}, и это не случайно. Она очень резко отразила существеннейшие процессы размежевания общественно-политических сил в русском освободительном движении эпохи первой революционной ситуации, и разрыв Тургенева с "Современником" стал своего рода символом этого размежевания.

Центральный эпизод всей истории разрыва Тургенева с журналом - отношение писателя к Добролюбову. Суть дела сводится к следующему. С приходом Добролюбова в "Современник" все резче обозначается несовместимость политических взглядов либеральной группы литераторов и революционно-демократических идей молодого критика. Она достигает своего апогея в I860 г.: статья Добролюбова о "Накануне" вызвала резкую реакцию со стороны Тургенева, который поставил перед Некрасовым ультиматум: "Я или Добролюбов". Некрасов выбрал Добролюбова, и отношения Тургенева с "Современником" оборвались. Именно так излагается эта история в большинстве работ, научных и популярных. Отличаются друг от друга эти работы лишь степенью категоричности в суждениях.

"Некрасов пытался склонить Добролюбова к некоторым уступкам, но тот не соглашался. Тургенев тоже упорствовал в своем требовании. Поставленный перед необходимостью выбора, Некрасов опубликовал статью Добролюбова, и это послужило ближайшим поводом к уже назревшему разрыву Тургенева с "Современником"" {Добролюбов Н. А. Русские классики. М., 1970, с. 587.}. Это слова из комментария Г. А. Бялого к статье "Когда же придет настоящий день?" (в серии "Литературные памятники"). А вот как комментирует ту же статью Ю. С. Сорокин: "...она вызвала явное недовольство автора резкостью и определенностью своего тона, скрытой в ней революционной программой и осуждением дворянского либерализма. Тургенева, несомненно, задели- и упреки Добролюбова в недостаточной разработке образа Инсарова. В воспоминаниях А. Я. Панаевой появление в "Современнике" статьи Добролюбова рассматривалось как непосредственный повод к окончательному разрыву Тургенева с "Современником". Эти утверждения, видимо, не совсем точны. Разрыв подготавливался еще ранее и совершился не сразу после появления в журнале добролюбовской статьи о "Накануне". Но несомненно, что статья Добролюбова вызвала возмущение Тургенева, уязвила его самолюбие и в значительной степени определила дальнейший ход событий. Разрыв если еще и не произошел, то становился уже неизбежным" (VI, 494) {Здесь и далее в тексте указан цитируемый источник по изданию: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т. М.--Л., 1961--1964.}. Как видим, Ю. С. Сорокин более осторожен в оценках, но и он склоняется к мысли, что самолюбие Тургенева было задето и это в значительной мере предопределило разрыв Тургенева с журналом. О "болезненных для авторского самолюбия" оценках романа Добролюбовым говорится и в наиболее авторитетных современных комментариях к "Накануне" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т., т. 6. М.--Л., 1981, с. 463.}. Подобное мнение прочно вошло и в популярные издания. "Тургенева возмутит в ней,-- пишут авторы одной из таких книг о статье "Когда же придет настоящий день?",-- прежде всего понимание русского передового общественного деятеля - "русского Инсарова" - как революционера, чья задача не ограничиваться борьбой со "злоупотреблениями" - с бесчисленными ежечасными следствиями "порядков" самодержавно-бюрократического государства, а сломать государственную машину царизма". Приведя далее известную записку Тургенева к Некрасову, авторы заключают: "Вскоре он поставит вопрос еще резче: "Выбирай, я или Добролюбов". Некрасов выберет Добролюбова. Очень давние и тесные приятельские отношения с Тургеневым рухнут, когда выявится несогласие мировоззрений" {Золина Н., Леонтьев Н. Добролюбов в Петербурге. Л., 1971, с. 124-125.}.

Утвердившийся взгляд на историю разрыва Тургенева с "Современником" и на роль, которую сыграл в этой истории Добролюбов, в целом соответствует истине. Но в деталях, и притом довольно существенных, он не может считаться корректным. Попробуем еще раз обратиться к фактам, чтобы попытаться прояснить детали.

Как известно, разрыв Тургенева с журналом "Современник" начался с фактического аннулирования "обязательного соглашения". Еще в январе 1858 г. Тургенев чувствовал себя писателем, который должен и может быть полезен журналу. "Я вижу, что, несмотря на твою апатию, ты хлопочешь о "Современнике"; это необходимо нужно - а приехавши в Россию, я хорошенько потолкую с тобой о том, что следует предпринять" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. III, M.--Л., 1961, с. 190.},-- писал он Некрасову 18 января 1858 г. Тогда же в "Современнике" была опубликована повесть "Ася". Но это было единственное произведение Тургенева, появившееся в журнале по "обязательному соглашению". Уже в марте 1858 г. Тургенев намекал Некрасову о возможном разрыве этого соглашения по обоюдному согласию редакции журнала и его постоянных сотрудников, а 27 марта писал Колбасиным: "Я от Некрасова получил письмо и деньги. Коалиция рухнула - и прелестно!.." {Там же, с. 207.} Еще более определенно Тургенев высказался в письме к Л. Н. Толстому: "Итак, наше "обязательное соглашение" рухнуло! Этого следовало ожидать.-- Я очень доволен этим оборотом дела. Словно на волю отпустили, хотя на что она, эта воля?" {Там же, с. 210.} Правда, в марте 1858 г. разрыва с "Современником" еще не произошло: в письме к Некрасову Тургенев, радуясь успеху журнала, обещал ему новый роман {Там же, с. 208.}. Однако писатель уже чувствовал, что в России наступают новые времена и направление журнала не соответствует его собственным общественным стремлениям и симпатиям. Это направление определяли Чернышевский и Добролюбов.

Роман "Дворянское гнездо" был напечатан в январской книжке "Современника" за 1859 г. Но даже публикация этого большого произведения, о приобретении которого усиленно хлопотал Некрасов, не могла сгладить противоречий между Тургеневым, с одной стороны, и Некрасовым, Чернышевским и Добролюбовым - с другой.

Многочисленными работами исследователей вскрыты причины, вызвавшие критическое отношение Добролюбова и Чернышевского к творчеству Тургенева. Главная из них - борьба с либерализмом, литературным воплощением которого был в глазах революционно-демократических критиков Тургенев. Оценка тургеневских "талантливых натур" в статье Добролюбова о "Губернских очерках", указание на историческую исчерпанность "лишних людей" в статье Чернышевского "Русский человек на rendez-vous" и решительная полемика с теорией "заедающей среды" в статье Добролюбова "Николай Владимирович Станкевич", доказательство обломовской сущности Рудиных в его же статье "Что такое обломовщина?" - таковы основные вехи, обозначившие процесс расхождения Тургенева с "Современником". В нем отразился объективный процесс вытеснения дворян разночинцами в русском освободительном движении {См., например: Мордовченко Н. И. Добролюбов в борьбе с либерально-дворянской литературой.-- Изв. АН СССР, отд. обществ, наук, 1936, No 1--2, с. 237--254; Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.--Л., 1962, с. 121 - 151; Макашин С. А. Ликвидация "обязательного соглашения". Из истории "Современника" конца 1850-х гг.-- Лит. наcл., т. 53--54, с. 289--298.}.

Расхождения идейные отражались на личных взаимоотношениях Тургенева и руководителей журнала. Добролюбов, видевший в Тургеневе "литературного аристократа", не скрывал неприязненного к нему отношения, несмотря на попытки Тургенева понять молодого критика и, насколько возможно, сблизиться с ним. Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях Чернышевский. Из них, в частности, можно видеть, что непримиримое отношение Добролюбова к Тургеневу способствовало и охлаждению отношений между Тургеневым и Чернышевским, так как Чернышевский во всех принципиальных спорах всегда становился на сторону Добролюбова. "Вообще, при моем вступлении в "Современник",-- писал Чернышевский,-- Тургенев имел большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживают быть напечатанными. Я почти вовсе не участвовал в редижировании этого отдела журнала, но было же много разговоров у Некрасова со мною и о поэтах и беллетристах. Находя в моих мнениях о Них больше согласного с его собственными, чем во мнениях Тургенева, Некрасов, по всей вероятности, стал держаться тверже прежнего против рекомендации плохим романам или повестям со стороны Тургенева. А когда сблизился с Некрасовым Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на "Современник" не могло не быть неприятно Тургеневу" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. т. I, M., 1939, с. 733.}. Разрыв Тургенева с "Современником" был предопределен до 1860 г., ибо причина его - в отрицательном отношении Тургенева к направлению журнала, т. е., как писал Чернышевский, "на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором и ко мне, имевшему неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что все написанное им совершенно хорошо" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. I, с. 735.}. Как видно из тех же воспоминаний, Чернышевский и Добролюбов отвечали Тургеневу тем же отношением. Иначе говоря, Тургенева "тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции" и "ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 206.}. Результатом всех этих расхождений и споров было то, что свой роман "Накануне" Тургенев отдал не в "Современник", а в "Русский вестник".

Статья Добролюбова об этом романе наиболее полно отразила взгляд ведущего критика журнала на творчество писателя. В этой связи особый смысл приобрели обстоятельства, сопровождавшие появление статьи в печати. Именно они, соответствующим образом интерпретированные (сначала мемуаристами и критиками, а затем исследователями), способствовали распространению версии о том, что опубликование статьи Добролюбова послужило причиной ухода Тургенева из "Современника".

Основным источником такой версии следует считать воспоминания А. Я. Панаевой. Она так излагает суть дела.

Тургенев получил корректуру статьи от цензора В. Н. Бекетова и расценил ее содержание как оскорбительное для себя, так как критик "будто бы глумится над его литературным авторитетом, и вся статья переполнена какими-то недобросовестными... намеками". Поэтому Тургенев срочно прислал к Некрасову Е. Я. Колбасина "с просьбой выбросить из статьи все начало" {Панаева А. Я. Воспоминания. М., 1986, с. 285.}. Некрасов не хотел ссориться с Тургеневым и, желая уладить конфликт, попробовал уговорить Добролюбова пойти навстречу знаменитому писателю, а затем поехал к Тургеневу. Не застав его дома, Некрасов оставил записку, в которой старался объяснить, что "положительно не нашел" в статье "ничего, чем мог бы оскорбиться" автор "Накануне" {Там же, с. 287.}. Вскоре Некрасов получил ответ, состоявший из одной фразы: "Выбирай: я или Добролюбов" {Там же.}. Некрасов склонен был не печатать статью Добролюбова, но тогда уже Добролюбов заявил, что не желает быть сотрудником "Современника". В это время И. И. Панаев, вернувшийся из театра, передал широко распространившееся мнение: "Там мне говорили, как о деле решенном, что Тургенев не хочет более иметь дела с "Современником", потому что редакторы дозволяют писать на него ругательные статьи" {Там же, с. 288.}. Некрасов расценил эти толки как попытки тургеневских приятелей (П. В. Анненкова, например) "науськать Тургенева на Добролюбова" и понял, что "тут ничего не поделаешь" {Панаева А. Я. Воспоминания, с. 289.}. Он еще раз объяснился с Добролюбовым, и статья о "Накануне" была напечатана.

Воспоминания Панаевой сильно напоминают беллетристическое произведение: в нем есть свой острый сюжет, развивающийся на основе столкновения характеров, со своей завязкой и кульминацией, в разрешении которой важную роль играют интриги, сплетни и козни. Кроме того, рассказ Панаевой неточен в изложении фактов. Он явно не согласуется с известными документами, совокупность которых совсем иначе представляет историю напечатания статьи Добролюбова о "Накануне".

Эта статья была представлена в цензуру в середине февраля 1860 г. 19 февраля Бекетов сообщил автору. "Мне бы очень хотелось, любезнейший Николай Александрович, видеться с вами для объяснения по вашей критической статье о повести И. С. Тургенева "Накануне".

Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского.

И пропустить ее в том виде, как она составлена, решительно нет никакой никому возможности.

Напечатать так, как она вылилась из-под вашего пера, по убеждению, значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да не поздоровилось бы и другим, в том числе и слуге вашему покорному" {Заветы, 1913, No 2, с. 96.}. Содержание письма не оставляет сомнения в том, что Бекетова смутили социально-политические идеи статьи Добролюбова: ни один цензор не пропустит ее, пишет он, а если пропустит, то "не поздоровилось бы" и ему, и редакции, а больше всего - автору романа, на которого могли бы "обратить внимание" как на писателя, ответственного за такие идеи.

Видимо, в тот же день Бекетов сообщил о своих опасениях Тургеневу и передал статью Некрасову. В итоге появилась та самая записка Тургенева Некрасову, которую нередко тоже рассматривают как ультиматум: "Убедительно тебя прошу, милый Н<екрасов>, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда деться, если она напечатается.-- Пожалуйста, уважь мою просьбу. - Я зайду к тебе. Тв<ой> И. Т." {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV. М.--Л., 1962, с. 41.} Показал тогда Бекетов Тургеневу статью Добролюбова или Тургенев писал Некрасову со слов Бекетова, неясно {Из известных нам документов мы знаем только, что статью Добролюбова передал Тургеневу Некрасов. На это же указывает в своих воспоминаниях П. М. Ковалевский (Ковалевский П. М. Стихи и воспоминания. СПб., 1912, с. 284. См. также: Некрасов Н. А. Стихотворения. 1856. М., 1987, с. 322). Но Панаева настаивает на том, что корректурные листы Тургеневу передал Бекетов "из желания услужить" (Панаева А. Я., Воспоминания, с. 285).}. Но не очень трудно заметить, что Тургенев в целом повторяет аргументы цензора: появление статьи Добролюбова навлечет на него неприятности (или "обратит внимание", как писал Бекетов). Он, Тургенев, не согласен с выводами Добролюбова, но может создаться впечатление, что суть романа критик уловил верно.

Имели ли Бекетов и Тургенев основания так считать? Думается, что имели. Дошедшие до нас три редакции статьи строятся на одной, ясно проведенной критиком идее, с обоснования которой статья начинается. Добролюбов хотел "подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное явление, стоящее пред нами" (VI, 97). Он понимает всю несовместимость своих взглядов с воззрениями автора "Накануне", но считает, что имеет право анализировать жизненные факты, лежащие в основании тургеневского романа, так как важно, в первую очередь, не то, "что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни" (VI, 97). Тургенев, как талантливый писатель, уловил "существенные черты" действительности, обладающие достоинством "жизненной правды", и, следовательно, "произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде, о жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение" (VI, 98). Отсюда - исходный для анализа романа вывод: "В "Накануне" мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора" (VI, 98). Дальнейшие рассуждения Добролюбова о творчестве Тургенева еще более подкрепляли такую мысль. Тургенев, пишет критик, "быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях... обращал (сколько позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество", его произведения отличает "живое отношение" к современности (VI, 99), и в этом смысле "мы можем сказать смело, что если уже г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений - это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех" (VI, 100). Добролюбов проницательно указал на важнейшую особенность художественного дарования Тургенева - на его способность чутко угадывать общественные потребности и пришел к выводу: роман "Накануне" прекрасно подтверждает это. Такая оценка не могла не быть лестной для Тургенева, хотя она могла и смутить его. Добролюбов указывал на тот смысл романа, который с неизбежностью вытекал из объективного анализа жизненных фактов. Поэтому статья и но казалась Тургеневу "несправедливой и резкой". Согласившись с критиком, читатель должен был согласиться и с тем, что в "Накануне" речь шла о необходимости появления сознательно героических натур, т. е. с тем, что "теперь в нашем обществе есть уже место великим идеям и сочувствиям и что недалеко время, когда этим идеям можно будет проявиться на деле" (VI, 138). Как считал автор "Накануне", Добролюбов хорошо понял, что роман имеет важное актуальное значение, но он высказал неверное и слишком резкое понимание того, в чем именно состоит эта актуальность. Тургенев не мог разделять мысль Добролюбова о скором приходе "настоящего дня", о борьбе с "врагами внутренними" и о "русских Инсаровых", которые внесут в свое дело "ту энергию, последовательность и гармонию сердца и мысли, о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие" (VI, 140). Добролюбов имел в виду революцию и борцов за нее. С таким осмыслением актуальных общественных потребностей Тургенев согласиться не мог и просил Некрасова не печатать статью, так как она была хотя и лестной для автора, но не соответствовала его пониманию актуальных проблем современности.

Некрасов, видимо, отчасти согласился с Бекетовым (или пошел навстречу Тургеневу). Об этом со всей очевидностью свидетельствует его письмо Чернышевскому: "Я прочитал статью и отдал ее Тургеневу. Вы получите ее от него часу в 9-м сегодня. Я вымарал много, но иначе нельзя, по моему мнению. Припишите что-нибудь в конце. Ваш Н. Некрасов.

Бекетов заходил к Тургеневу и сказал... что он статью не пропустит, но это вздор - завтра мы к нему отправимся" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, М., 1950, с. 413.}.

М. Блинчевская высказала убедительное предположение, что записка эта адресована не Чернышевскому, а Добролюбову {Блинчевская М. Статья Н. А. Добролюбова "Когда же придет настоящий день?": Опыт текстологического исследования.-- "Русская литература", 1965, No 1, с. 90.}. В самом деле: логичнее считать, что Некрасов предупреждает автора статьи и его же просит приписать "что-нибудь в конце". Но тогда содержание записки становится особенно значительным: Некрасов не предпринимает никаких действий за спиной Добролюбова и предупреждает его, что согласен с необходимостью исправлений. Слова о том, что он передал статью Тургеневу, от которого Добролюбов получит ее в тот же день вечером, тоже приобретают особый смысл: Некрасов не придает, видимо, этому никакого принципиального значения; он обеспокоен реакцией Тургенева на статью, реакцией, обусловленной мнением Бекетова. И урегулировать с цензором вопрос о напечатании статьи Некрасов собирается вместе с самим Добролюбовым.

Эта записка была, скорее всего, написана 20--21 февраля 1860 г., так как 22 февраля Добролюбов уже знал, что Бекетов пропустил статью, но сделал в ней свои вычеркивания. В результате Добролюбов печатать статью отказался, о чем сообщил 22 февраля 1860 г. С. Т. Славутинскому: "...Бекетов вымарал полтора листа, целую половину из статьи о новой повести Тургенева; я, разумеется, статью должен был бросить. А он пренахально спрашивает: отчего же я не хотел печатать свою статью!" (IX, 402). В те же дни (22--23 февраля) февральский номер "Современника" был подписан в цензуре без статьи Добролюбова.

Друзья Добролюбова предложили ему попытаться опубликовать статью в "Московском вестнике" (см. письмо А. Н. Плещеева Добролюбову от 25 февраля 1860 г.-- VI, 491), но критик отверг предложение. Текст статьи все же попал в Москву; вероятно, Добролюбов передал ее туда через одного из своих знакомых, И. И. Бордюгова, который 18 марта 1860 г. писал Добролюбову, что хотел "прочитать кое-кому" ее и "вообще распространить ее" (VI, 492). Попала она и к Славутинскому. Узнав об этом от Бордюгова, Добролюбов сразу же написал Славутинскому: "У Вас в руках статейка моя о Тургеневе. Пожалуйста, не распространяйте ее, чтобы шуму не было. Я ее переделал и представил опять в цензуру; благодаря тому, что у нас цензор теперь другой, она пропущена. Впрочем, вторая половина получила совсем другой характер, немножко напоминающий начало Вашего обозрения. Что делать..." (IX, 409). Беспокойство Добролюбова было, видимо, вызвано тем, что распространиться мог не тот текст, который вскоре должен был появиться в "Современнике". 8 марта 1860 г. статья уже была просмотрена новым цензором Ф. И. Рахманиновым и разрешена.

В этой связи принципиальное значение приобретают вопросы текстологические: дошла ли до нас первоначальная редакция статьи, которую в феврале читал Тургенев и правил Некрасов, и если не дошла, то насколько корректными для суждений о причинах тогдашних разногласий между Тургеневым и Добролюбовым являются ссылки на известные нам редакции статьи?

На первый вопрос ответ, думается, должен быть отрицательным {Блинчевская М. Статья Н. А. Добролюбова..., с. 90--97.}: сколько-нибудь точных данных в пользу того мнения, что в издании 1862 г. Чернышевский воспроизвел первоначальный текст статьи, нет. Выводы Н. И. Мордовченко {См. комментарий Н. И. Мордовченко к кн.: Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. 2. Л., 1935, с. 652--657.}, тщательно проанализировавшего три редакции статьи Добролюбова, никакими новыми фактами не опровергнуты. Однако отсутствие первоначальной редакции статьи не означает, что известные нам поздние ее редакции не могут быть использованы для суждений о причинах, вызвавших в феврале столь острую реакцию цензора и Тургенева. Во-первых, все три известные нам редакции статьи с точки зрения их главного, общего смысла должны быть признаны идентичными; идентична в них и композиция статьи; во-вторых, мы можем с достаточно большой долей уверенности сказать, что наибольшим изменениям (не с точки зрения общего смысла, а с точки зрения цензуры) подверглась только вторая часть статьи, т. е. собственно анализ "Накануне". При этом Добролюбов и Некрасов все время стремились сохранить в неприкосновенности главное содержание статьи. Это следует из письма Добролюбова Славутинскому ("вторая половина получила совсем другой характер") и из письма Некрасова ("я вымарал много... Припишите что-нибудь в конце"); как показал Н. И. Мордовченко, цензор Рахманинов пропустил статью, потребовав изменений в двух последних листах корректурных гранок. Следовательно, опубликованная в "Современнике" редакция статьи (и корректура ее), а также текст, опубликованный Чернышевским под названием "Когда же придет настоящий день?", отличаются друг от друга лишь степенью корректности выводов из анализа "Накануне", но едины с точки зрения основных идей и логики мысли. Имея в виду, насколько важны были для Добролюбова эти идеи и эта логика, можно достаточно уверенно предположить, что известные нам редакции статьи в целом достаточно полно отражают ее первоначальное содержание.

Как же реагировал Тургенев на опубликование статьи Добролюбова? Судя по тону его писем, во второй половине февраля - марте 1860 г. его отношения с редакцией "Современника" остаются спокойными. Тургенев дружески беседовал с Некрасовым о предстоящих чтениях в Литературном фонде, с Некрасовым и Чернышевским о делах "Современника" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 41--42, 47, 53.}. О том же свидетельствуют и хлопоты писателя о напечатании в "Современнике" статьи К. Н. Леонтьева, посвященной "Накануне". "Статью вашу о "Накануне" я отдал было в "Современник",-- писал Тургенев Леонтьеву 22 апреля 1860 г.,-- но он отказался поместить ее; тогда я вручил ее Дудышкину - и он обещался ее принять и во всяком случае написать вам об ней. Мне самому она показалась очень умной и тонкой; но вы согласитесь, что я в этом деле не судья и, в силу тех же законов человеческого самолюбия, подкуплен порицанием. Как бы то ни было, благодарю вас за то, что вы прислали ее прямо ко мне: в этом я вижу знак вашего расположения ко мне и хорошего обо мне мнения" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 68.}. Редакция "Современника" статью отвергла, но, конечно, не потому, что отношения Тургенева с журналом стали напряженными. В статье Добролюбова было уже высказано достаточно определенное мнение о романе Тургенева, и это мнение не совпадало со статьей Леонтьева. Критики расходились в оценке художественной стороны романа; кроме того, статья Леонтьева была несравненно более резкой по своему тону, чем статья Добролюбова. Редакция "Отечественных записок" даже снабдила ее публикацию примечанием, в котором говорилось, что автор ее "слишком взыскателен и односторонен в своих требованиях" {"Отечественные записки", 1860, No 5, с. 1.}.

Леонтьев считал, что "Накануне" ниже всего ранее написанного Тургеневым, что роман схематичен, а герои его безжизненны; в целом "вышло что-то избитое и механическое" - таков вывод критика {Там же, с. 22--23.}. Обосновывая его, автор утверждал, обращаясь к Тургеневу, что Инсаров как "нравственный тип" "имеет полное право на уважение, подобно Елене; но сердце читателя закрыто и для него, и для нее, потому что психологические и исторические остовы их не облеклись у вас художественной плотью" {Там же, с. 26.}. Русскому человеку, заключал Леонтьев, непонятно и чуждо нравственное превосходство Инсарова над Шубиными и Берсеневыми: "Русского мы поймем и без истории его развития, поймем и болгара дома, и готовым, и развивающимся; но болгар в Москве, без дела и без психической эмбриологии, непонятен и чужд душе" {Там же.}.

И точки соприкосновения, и различия мнений, высказанных в статьях Добролюбова и Леонтьева, показательны, ибо позволяют понять, на что мог, а на что не мог обидеться Тургенев в статье Добролюбова. Точки соприкосновения - тем, что если Тургенев считал "умной и тонкой" мысль о схематичности Инсарова, высказанную в статье Леонтьева, то он должен был согласиться со справедливостью подобных, но гораздо более мягко высказанных мнений и в статье Добролюбова: "Мало того, что он вывез его из Болгарии, он недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека. В этом, если хотите смотреть даже на литературную сторону, главный художественный недостаток повести" (VI, 123). Расхождения тоже показательны. Если резкие по своему тону суждения Леонтьева не смутили Тургенева и авторское его самолюбие не было задето, то почему очень доброжелательная статья Добролюбова должна была, как нередко пишется, быть обидной для автора "Накануне"? Рассуждениям об оскорбленном самолюбии Тургенева уже более ста лет, и они явились одним из оснований для версии о том, что именно статья Добролюбова о "Накануне" была причиной разрыва Тургенева с "Современником". Думается, что от Тургенева подобный упрек должен быть отведен раз и навсегда. Авторское его самолюбие не было нисколько уязвлено или задето статьей Добролюбова. Он вообще достаточно терпимо относился к упрекам подобного рода и был совершенно искренен, когда в статье "По поводу "Отцов и детей" написал: "Что же касается до "уязвленного самолюбия", то замечу только, что статья Добролюбова о последнем моем произведении перед "Отцами и детьми" - о "Накануне" (а он по праву считался выразителем общественного мнения) - что эта статья, явившаяся в 1861 году, исполнена самых горячих - говоря но совести - самых незаслуженных похвал. Но господам критикам нужно было представить меня оскорбленным памфлетистом: "leur siege eta it fait" {"Они предприняли осаду" (франц.).} - и еще в нынешнем году я мог прочесть в Приложении No 1-й к "Космосу" (стр. 96) следующие строки: "Наконец, всем известно, что пьедестал, на котором стоял г. Тургенев, был разрушен главным образом Добролюбовым...", а далее (на стр. 98) говорится о моем "ожесточении". которое г-н критик, впрочем, понимает - и "пожалуй, даже извиняет" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Соч., т. 11. М., 1983, с. 88.}.

Приведенные Тургеневым слова принадлежат М. А. Антоновичу, и они действительно отражают мнение, прочно утвердившееся к концу 1860-х гг. К тому времени факты обросли домыслами, слухами, даже сплетнями, источник которых теперь уже установить невозможно, но которые явно восходят, с одной стороны, к "литературным советникам" Тургенева, а с другой - к Некрасову. Один из таких слухов передает П. М. Ковалевский. Статья Добролюбова о "Накануне", вспоминает он, "должна была появиться в "Современнике", но покуда не появлялась. В ней устами критика впервые говорилось гласно о том, о чем до сих пор поговаривали тайно. Некрасов но дружбе, еще висевшей на ниточке, послал автору корректурные листы, предоставляя указать места неприятные и обещая их сгладить или совсем выбросить. Тургенев, к удивлению, от такого права не отказался. Однако, как Некрасов ни стриг добролюбовских ногтей, а они все-таки царапали самолюбие избалованного писателя" {Григорович Д. В. Литературные воспоминания. С приложением полного текста воспоминаний П. М. Ковалевского. Л., 1928, с. 434.}. Рассказывая об этом, Ковалевский воспроизводил разговор, состоявшийся на его квартире между Д. В. Григоровичем, А. А. Фетом и А. В. Дружининым. Содержание его стало известно Тургеневу от Григоровича. Еще одну распространившуюся версию о реакции Тургенева на статью Добролюбова передает, как мы видели, Панаева. Известные воспоминания Чернышевского опираются по существу на подобные мнения. Он говорит, якобы со слов Некрасова, о "положительной ненависти" Тургенева по поводу статьи Добролюбова и о том, что "Тургенев нашел эту статью Добролюбова обидной для себя: Добролюбов третирует его как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа, и без ясного понимания вещей" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 728.}. Не порицая Добролюбова, вспоминает Чернышевский, Некрасов все же склоняется к мысли, что "Тургенев действительно прав, рассердившись на эту статью: она очень обидна для самолюбия автора, ожидавшего, что будет читать безусловный панегирик своему роману" {Там же.}. Если это достаточно точные слова Некрасова, то они явно опираются на распространяемое "приятелями Тургенева" мнение, которым он действительно придавал значение. Но переданные Чернышевским слова Некрасова мало чем отличаются от "всем известного" "ожесточения" Тургенева, которое автор "Накануне" столь решительно отрицал. Нельзя не принимать во внимание и еще одного обстоятельства. Разрыв Тургенева с "Современником" произошел всего через несколько месяцев после опубликования статьи Добролюбова о "Накануне", и в сознании современников, которые писали свои воспоминания почти три десятилетия спустя, разновременные факты вполне могли соединиться. То, что послужило причиной разрыва, действительно вызвало "ожесточение" Тургенева.

В июньском номере "Современника" появилась рецензия на книгу Н. Готорна "Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии". Номер вышел в конце месяца, но Тургенев познакомился с ним, видимо, лишь в конце сентября, когда, после длительного путешествия, обосновался на зиму в Париже. Еще 20 сентября 1860 г. Тургенев июньский номер не читал. "...Правда ли,-- спрашивал он Е. Я. Колбасина,-- в "Современнике" начали меня ругать? Это было бы очень для меня приятно и поощрительно" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 132.}. До Тургенева, видимо, доходили слухи о том, что в журнале "задели" его лично. Колбасин поспешил передать ему окололитературные слухи: "Насчет же "Современника" Анненков рассказывал мне, что они дали себе слово щелкать Вас, в надежде запугать и вымануть от Вас повесть. Не думаю, чтоб Вы этого испугались" {Там же, с. 502-503.}. Дело было, конечно, не в желании "вымануть" у Тургенева повесть, и писатель это должен был понимать. Но определенную роль такие "сведения" могли сыграть: они могли усугубить реакцию Тургенева на статью "Современника". Эта реакция была решительной и быстрой. 30 сентября Тургенев написал Анненкову: "Сообщите прилагаемую записку Ив<ану> Ив<ановичу> Панаеву. Если бы он хотел узнать настоящую причину моего нежелания быть более сотрудником "Современника" - попросите его прочесть в июньской книжке нынешнего года, в "Современном обозрении", стр. 240, 3-я строка сверху, пассаж, где г. Добролюбов обвиняет меня, что я преднамеренно из Рудина сделал каррикатуру, для того, чтобы понравиться моим богатым литературным друзьям, в глазах которых всякий бедняк мерзавец. Это уже слишком - и быть участником в подобном журнале уже не приходится порядочному человеку" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, с. 137.}. В дружеской записке Панаеву, датированной 1 октября 1860 г., говорилось: "Хотя, сколько я помню, вы уже перестали объявлять в "Современнике" о своих сотрудниках и хотя, по вашим отзывам обо мне, я должен предполагать, что я вам более не нужен, однако, для верности, прошу тебя не помещать моего имени в числе ваших сотрудников, тем более что у меня ничего готового нет и что большая вещь, за которую я только что принялся теперь и которую не окончу раньше будущего мая, уже назначена в "Русский вестник" {Там же, с. 139.}. Тон записки и ее содержание, упоминание о "Русском вестнике" и "большой вещи" ("Отцах и детях") свидетельствуют о том, что Тургенев действительно придал значение словам Колбасина о якобы корыстных целях, которые преследует "Современник". Но главное, конечно, было в самой статье.

Объясняя, почему Тургенев столь резко отреагировал на статью о Готорне, исследователи обычно ограничиваются суммарным ее пересказом и указанием на самый общий смысл содержащейся в ней резко критической оценки Рудина. Однако Тургенев обиделся не на оценку романа, а на тон статьи, ибо увидел в ней оскорбительные для себя намеки. Справедлив ли был Тургенев? Вот что писал критик о Рудине: "Кажется такой человек мог быть изображен как человек серьезный. Автор повести, кажется, и хотел так сделать; но вдруг ему вздумалось: "а что же скажут мои литературные советники, люди такие рассудительные, умеющие так хорошо упрочивать свое состояние, если получили его в наследство, или, по крайней мере, с таким достоинством держать себя в кругу людей с состоянием, если сами не получили большого наследства? Человек, который так расстроил свои семейные отношения, что остался безо всего при существовании значительного родового имения, который занимал деньги у богатых приятелей, чтобы раздать их бедным приятелям,-- нет, такой человек не может считаться серьезным по суду моих благоразумных советников". И вот автор стал переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру,-- как будто лев годится для карикатуры. Разумеется, такое странное искажение не удалось, да и самому автору по временам, кажется, было совестно представлять пустым человеком исторического деятеля. Повесть должна была бы иметь высокий трагический характер, посерьезнее Шиллерова Дон-Карлоса, а вместо того вышел винегрет сладких и кислых, насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей" {"Современник", 1860, No 6, с. 240.}.

Оценка Рудина, данная в этих словах, не могла смутить Тургенева. На страницах "Современника" уже высказывалось и мнение о великом значении "лишних людей", и об их "слабости"; говорилось и много суровых слов в адрес автора. Тургенева смутил тенденциозный и действительно обидный выпад против автора романа: создавая "Рудина", он якобы ориентировался на мнение своих состоятельных знакомых. Такие намеки Тургенев счел (и, следует признать, имел на это право) оскорблением, и притом намеренным. Писатель знал, что Некрасову хорошо было известно, как создавался роман и какие изменения в нем делал автор, в том числе и по совету редактора "Современника". Тургенев именно это и имел в виду, когда 12 ноября 1860 г. писал Е. Я. Колбасину: "Этот журнал более и более усовершенствуется. В одном No-е он намекает прямо на то, что если я представил Рудина с критической точки зрения, так это потому, что мне за это заплатили - или что-то подобное. (Зри июньский No - "Современное обозрение", стр. 240.) Тут важно не то, что меня ругают,-- а то, с какою легкостью себе позволяют сознательные клеветы" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 161.}. В данном случае Тургенев искажает суть отзыва "Современника": в нем явно говорит оскорбленное самолюбие, и становится очевидной причина его "озлобления". Тургенев имеет в виду Некрасова, а не Добролюбова, которому он приписал обидевший его отзыв.

Тургенев ошибся: отзыв принадлежал Чернышевскому. Но его ошибка по-своему логична. Чернышевский уже давно устранился от литературно-критической деятельности, к тому же он неоднократно высказывался о Рудине доброжелательно и даже восторженно.

Добролюбов же вел на страницах "Современника" последовательную борьбу против "лишних людей: и полемизировал с Тургеневым как наиболее последовательным и ярким выразителем их идей и настроений. Добролюбов был, в сознании Тургенева, как бы представителем мнений молодого поколения, подвергших переоценке верования предшествующего поколения русских передовых людей.

Тургенев приписал статью Добролюбову, но обиделся не на него. Автор "Рудина" и "Накануне" мог не разделять взглядов критика, считать их ошибочными, несправедливыми и резкими, но за Добролюбовым стояли "дети", сурово судившие "отцов" за их неспособность к делу, за их "слабость" и рефлексию. Некрасов же принадлежал к тургеневскому поколению. Он тоже мог теперь не сочувствовать "лишним людям", но знал о Рудине и его создателе практически все - и не воспротивился появлению на страницах журнала обидных и несправедливых слов. Поэтому разрыв с "Современником" означал для Тургенева прежде всего разрыв с Некрасовым. На это весьма прозрачно намекнул он в письме к Герцену 28 декабря 1860 г.: "С "Современником" и Некрасовым я прекратил всякие сношения, что, между прочим, явствует из ругательств а топ adresse почти в каждой книжке. Я велел им сказать, чтоб они не помещали моего имени в числе сотрудников - а они взяли да поместили его на самом конце, в числе прохвостов. Что тут делать?" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 176--177.} Это письмо любопытно во многих отношениях, так как достаточно полно характеризует обострившиеся отношения Тургенева с редакцией "Современника". Из него ясно, что писатель болезненно воспринял ряд статей Добролюбова, расценив их как доказательство вполне определенной позиции журнала - как желание не иметь ничего общего с ним. Тургенев имел в виду статью Добролюбова "Благонамеренность и деятельность", помещенную в июльском номере, и статью "Два графа", опубликованную в декабрьском номере (в материалах "Свистка"). По поводу последней он писал Анненкову: "Потешание надо мною "Свистка" не удивляет меня, и могу прибавить, не обинуясь - нисколько меня не оскорбляет. Всё это в порядке вещей" {Там же, с. 181.}. Последняя фраза - намек на непоследовательность "Современника", о которой Тургенев уже писал Герцену: разорвав отношения с ним, редакция помещает его имя среди сотрудников и позволяет себе выходки против него. Это тем более было Тургеневу странно, что он просил исключить его из числа сотрудников "Современника" и специально писал об этом Панаеву. Тургенев только не знал, что Анненков не передал Панаеву его записки. "При разгоравшейся ссоре,-- объяснял он впоследствии,-- не следовало подкладывать еще дров и раздувать пламя" {Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 439.}. Однако расчет его оказался неверным. Вышла неловкость, еще более обострившая отношения редакции "Современника" и Тургенева. В декабрьском номере журнала (в объявлении редакции о подписке на 1861 г.) было сказано: "Затем по отделу словесности обещали ей свои повести: Тургенев, Потехин, Печерский и др." {"Современник", 1860, No 12, с. 2.}. Тургенев счел, что это как бы вскользь оброненное упоминание его имени рядом с именами малоизвестных писателей преследует цель еще раз уязвить его самолюбие. И наконец, изливая Герцену свою досаду, Тургенев рассчитывал на полное сочувствие, так как помнил о недавнем выступлении его против "Современника" - о статье "Лишние люди и желчевики", непосредственным поводом к написанию которой была только что упоминавшаяся статья Добролюбова "Благонамеренность и деятельность". Реакция Тургенева на статью Герцена известна и тоже показательна. "Я понял конец "Желчевиков",-- писал он 12 октября 1860 г,-- и сугубо тебе благодарен. Пора этого бесстыдного мазурика - на лобное место. И за нас, лишних, заступился. Спасибо" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 143.}. Это значит, что был еще один мотив, сказавшийся на отношениях Тургенева и Некрасова и примешавшийся ко всей этой истории с разрывом,-- дело об огаревском наследстве. Именно на него намекал Герцен в заключение статьи "Лишние люди и желчевики".

Тургенев и Герцен не могли знать всех обстоятельств этого "дела": они стали известны много десятилетий спустя и характеризуют Некрасова как человека мужественного, деликатного и благородного {См.: Бессонов Б. Л. Документы "огаревского дела".-- В кн.: Некрасовский сб. Л., 1983, сб. 8, с. 154-176.}. Но в той напряженной психологической ситуации, которая сложилась в отношениях Тургенева и Некрасова в конце 1860 г., "огаревское дело" сыграло свою роль.

Некрасов же тогда не считал разрыв с Тургеневым свершившимся фактом. 1 января 1861 г. он написал Добролюбову письмо, очень важное с точки зрения интересующего нас вопроса. "Что Тургенев на всех нас сердится, это неудивительно,-- писал Некрасов,-- его подбивают приятели, а он-таки способен смотреть чужими глазами. Вы его, однако, не задевайте, он ни в чем не выдерживает долго - и придет еще к нам (если уж очень его не укусим), а в этом-то и будет Ваше торжество, да и лично мне не хотелось бы, чтоб в "Современнике" его трогали" {Некрасов Н. А., Полн. собр. соч., т. 10, с. 438.}. Письмо Добролюбова, на которое отвечает Некрасов, неизвестно, но из содержания некрасовского письма основные мысли его восстановить можно. До Добролюбова дошли слухи о реакции Тургенева на его статьи, и он, видимо, отстаивал перед Некрасовым свое право высказывать собственное мнение о творчестве писателя. Некрасов согласился с Добролюбовым, по просил его воздержаться от резкостей в адрес Тургенева (или вовсе пока его "не задевать"). Конфликт с Тургеневым был ему неприятен, и он старался убедить Добролюбова, что не продолжение полемики, а возвращение Тургенева в "Современник" будет означать торжество критика. Прислушался ли Добролюбов к словам Некрасова, неизвестно. Однако, и 1861 г. полемика с Тургеневым в материалах "Современника" практически исчезает. Постепенно меняется и отношение Тургенева к Добролюбову. Уже после смерти критика в письме к Анненкову он напишет: "Огорчила меня смерть Добролюбова, хотя он собирался меня съесть живым. Последняя его статья, как нарочно, очень умна, спокойна и дельна" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 314. Тургенев имеет в виду статью Добролюбова "Забитые люди".}.

Некрасов предпринял попытку объясниться с самим Тургеневым. 15 января 1861 г. он написал ему пространное письмо, которое можно считать одним из важнейших документов, характеризующих историю разрыва Тургенева с "Современником". Во-первых, Некрасов решительно отвел как повод к разрыву полемику журнала против Тургенева. "Не могу думать,-- писал он,-- чтоб ты сердился на меня за то, что в "Современнике" появлялись вещи, которые могли тебе не нравиться. То есть не то, что относится там лично к тебе,-- уверен, что тебя не развели бы с "Современником" и вещи более резкие о тебе собственно" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, с. 441.}. Следовательно, Некрасов имеет в виду не статью Добролюбова о "Накануне", а всю совокупность критических высказываний против Тургенева на страницах "Современника" и справедливо полагает, что они не могли "развести" писателя с журналом. Такие высказывания появились не сейчас, они отражали позицию Чернышевского и Добролюбова - тех "сознательно-героических" деятелей, в историческую полемику с которыми Тургенев вступил. Ни взгляды, ни резкость суждений новых руководителей "Современника" Тургенева удивить не могли, и обидеться на Некрасова за содержание и тон статей Чернышевского и Добролюбова он не мог. "Но ты мог рассердиться за приятелей и, может быть, иногда за принцип,-- продолжал Некрасов,-- и это чувство, скажу откровенно, могло быть несколько поддержано и усилено иными из друзей,-- что ж, ты, может быть, и прав. Но я тут не виноват; поставь себя на мое место, ты увидишь, что с такими людьми, как Чернышевский и Добролюбов (людьми честными и самостоятельными, что бы ты ни думал и как бы сами они иногда не промахивались),-- сам бы ты так же действовал, т. е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх. Итак, мне думается, что и не за это ты отвернулся от меня" {Там же, с. 441-442.}.

Некрасов занимал принципиальную позицию. Он соглашался, что суждения Добролюбова и Чернышевского были иногда слишком резкими, но сочувствовал "принципу", который отстаивали они в своих статьях. Значит, была иная причина, которая "развела" Тургенева с "Современником": отношение писателя к самому Некрасову. "Прошу тебя думать, что я в сию минуту хлопочу не о "Современнике",-- заключал он свое письмо,-- и не из желания достать для него твою повесть - это как ты хочешь,-- я хочу некоторого света относительно самого себя и повторяю, что это письмо вынуждено неотступностью мысли о тебе" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, с. 442.}.

Ответное письмо Тургенева не сохранилось, но о его содержании мы можем судить по позднейшему публичному объяснению писателя, данному редакции газеты "Северная пчела". Тургенев утверждал, что ответил Некрасову "положительным отказом, сообщил ему мое твердое решение не участвовать более в "Современнике" и тут же прибавил, что "отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо мне" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч., т. XV. М.--Л., 1968, с. 142-143.}. Некрасов отозвался на письмо Тургенева грустной запиской: ""Не нужно придавать ничему большой важности" - ты прав. Я на этом останавливаюсь, оставаясь по-прежнему любящим тебя человеком, благодарным тебе за многое. Само собою разумеется, что это ни к чему тебя не обязывает. Будь здоров. Преданный тебе Н. Некрасов" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, с. 448.}. Тургенев от "Современника" отошел окончательно.

Теперь наступила пора объяснений по поводу разрыва. Изменение тона статей "Современника" в отношении Тургенева было замечено, и уже с начала 1861 г. в газетах и журналах стали появляться колкие замечания на этот счет. Одни порицали "Современник", другие - Тургенева. На одно из них ответил Чернышевский в "Полемических красотах" (1861, No 6): "Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого г. Тургенева" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. VII, с. 713.}. На что именно ссылается Чернышевский, неясно. Скорее все-то - на самоочевидность такого вывода, но может быть, и на слова самого Тургенева в его не дошедшем до нас письме к Некрасову.

Реакция Тургенева на "Полемические красоты" неизвестна. Но зато известно, как резко он реагировал на объявление "Современника" о подписке на 1862 г. В нем есть абзац, целиком посвященный Тургеневу (хотя его имя и не названо): редакция решила еще раз объяснить причины своего разрыва с Тургеневым, на сей раз окончательно. "Направление "Современника" известно его читателям,-- говорилось в объявлении.-- Продолжая, по мере возможности, развивать это направление в приложении к разным отраслям науки и жизни, редакция в последние годы должна была ожидать изменения своих отношений к некоторым из сотрудников (преимущественно беллетристического отдела), которых произведения в прежнее время, когда еще направления не обозначались так ясно,-- нередко с удовольствием встречаемы были читателями в нашем журнале. Сожалея об утрате их сотрудничества, редакция однако же не хотела, в надежде на будущие прекрасные труды их, пожертвовать основными идеями издания, которые кажутся ей справедливыми и честными и служение которым привлекает и будет привлекать к ней новых, свежих деятелей и новые сочувствия, между тем как деятели, хотя и талантливые, но остановившиеся на прежнем направлении,-- именно потому, что не хотят признать новых требований жизни,-- сами себя лишают силы и охлаждают прежние к ним сочувствия" {"Современник", 1861, No 10.}. Тургенев понял из этих слов, что "Современник" приписывает себе инициативу разрыва. Самолюбие писателя было задето, и он в ряде писем {См., например, письма Тургенева Достоевскому 30 октября 1861 г. и Герцену 30 января 1862 г. (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. Письма, т. IV, с. 301, 334).} (а также в газете "Северная пчела") решительно протестовал, настаивая на том, что эта инициатива принадлежала ему, и обвиняя Некрасова в сознательном искажении истины.

Тургенев был явно несправедлив и в глубине души сознавал это. 29 декабря 1861 г., в самый разгар объяснений по поводу разрыва с "Современником", он писал Ф. Боденштедту: "...В этом году мы с ними (редакторами "Современника".-- А. М.) поразмолвились, отчасти вследствие расхождения в наших политических взглядах, отчасти по той причине, что я послал кое-что из моих работ в московский журнал ("Русский вестник"), противоположного направления" {Там же, с. 423.}. Это очень верное объяснение истинных причин разрыва.

"Расхождения в наших политических взглядах", о которых пишет Тургенев в этом письме, касались, в первую очередь, "расхождений" с Добролюбовым, наиболее последовательно в полемике с Тургеневым отстаивавшим идеи революционной демократии. Поэтому не случайно во мнении читателей и свидетелей разрыва писателя с "Современником" этот разрыв во многом свелся к конфронтации Тургенева и Добролюбова. Отсюда - особое значение, которое было придано впоследствии истории напечатания статьи Добролюбова о "Накануне". Отсюда же - не менее устойчивое убеждение, что в "Отцах и детях" Тургенев попытался свести счеты с "Современником" и прежде всего - с Добролюбовым, хотя бы мстя ему за обиды {См.: Сухих И. Н. Тургенев, Базаров и критики.-- В кн.: Роман И. С. Тургенева "Отцы и дети" в русской критике. Л., 1986, с. 19--20.}. И до и "после выхода романа делались более или менее явственные намеки, что Тургенев писал его с заднею мыслью, что он не доволен новым поколением и хочет покарать его,-- писал Н. Н. Страхов в статье об "Отцах и детях", передавая распространившееся мнение.-- Публичным же представителем нового поколения, судя по этим указаниям, служил для него "Современник". Так что роман представляет будто бы не что иное, как открытую битву с "Современником" {См.: Сухих И. Н. Тургенев, Базаров и критики.-- В кн.: Роман И. С. Тургенева "Отцы и дети" в русской критике. Л., 1986, с. 253.}. Имя Добролюбова здесь не названо, но оно, конечно, подразумевалось. Не случайно в статье "По поводу "Отцов и детей" Тургенев так отреагировал на подобные "указания" критики: "...с какой стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова, с которым я почти не видался, но которого высоко ценил как человека и как талантливого писателя?" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Соч., т. 11. М., 1983, с. 88.} Впрочем, сейчас уже об "Отцах и детях" как о памфлете против Добролюбова, кажется, никто не говорит. Говорят о полемике, которая велась Тургеневым не без желания уязвить критика. Косвенным доказательством возможности таких намерений считается отзыв Тургенева о Добролюбове в письме его к И. П. Борисову от 11 декабря 1861 г.: "Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек он был даровитый - молодой... Жаль погибшей, напрасно потраченной силы!" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 316.} Однако слова о "напрасно потраченной силе" хотя и полемичны, но не заключают в себе ничего обидного для Добролюбова. Они явно соотносятся с общим смыслом знаменитой статьи Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот". Писатель считал, что цели таких людей не могут осуществиться, так как законы исторического развития понять нельзя. Не они являются творцами истории, а история их руками делает свое дело. Поэтому Тургенев не верил в их цели и не сочувствовал их задачам. Поэтому же он был убежден, что сила их всегда "напрасно потрачена". Но писатель испытывал к таким людям глубокое уважение как к "сознательно-героическим натурам", как к самоотверженным и мужественным борцам, которым принадлежит трагическая и важная роль в истории. Тургенев видел их бескорыстие, благородство, энтузиазм, их горячую любовь к родине и народу.

Тургенев не писал в "Отцах и детях" памфлета против Добролюбова, но роман все же связан с именем великого критика. Ведь известно, что, создавая Базарова, Тургенев имел его в виду. Это со всей очевидностью подтверждает сравнительно недавно обнаруженный план "Отцов и детей" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Соч., т. 12. М., 1986, с. 566, 718-719.}. Впрочем, еще в 1862 г., разъясняя смысл романа, Тургенев в письме к К. К. Случевскому упомянул имя Добролюбова. Это письмо особенно важно, так как в нем дано объяснение жизненных корней базаровского нигилизма. Тургенев писал: "Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.) происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 380.}. Добролюбов поставлен Тургеневым в ряд самых выдающихся исторических деятелей 1840--1860-х гг. Они "истинные отрицатели" потому, что отрицают основы современной жизни не из-за "личного негодования" на мир и людей и даже не потому, что на себе испытали человеческую или социальную несправедливость. Они "чутки к требованиям народной жизни" и свою жизнь соизмеряют с этими требованиями. Поэтому они деятели. Эти черты личности Добролюбова и имел в виду Тургенев, в первую очередь, когда создавал Базарова.

Еще одно важное упоминание имени Добролюбова встречается в романе "Новь". Здесь есть сцена, в которой Нежданов читает Марианне стихи и она вдруг прерывает его вопросом, "знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: "Пускай умру - печали мало"... {Тургенев И. С. Полн. собр. соч в 30-ти т. Соч., т. 9. М., 1982, с. 314.} Марианна не случайно спрашивает Нежданова об этом: герой "Нови" оказывается лишен той цельности, которой обладает герой добролюбовского стихотворения. Стихи Нежданова "нравятся друзьям не потому, что они очень хороши, но потому, что ты хороший человек - и они на тебя похожи", говорит Марианна {Там же, с. 315.}. Два таких стихотворения Тургенев приводит в романе: они характеризуют настроение Нежданова и его нравственно-психологическое состояние, его скептицизм, его негодование на жизнь, его благородство, неверие и рефлексию, но лишены высшего внеличного значения, которым известное стихотворение Добролюбова обладает вполне. В нем тоже отразилась противоречивая личность, но это противоречие иного типа сознания - истинного деятеля, не знающего колебаний в исполнении своего жизненного долга, отвергающего во имя того же долга счастье, любовь, участие друзей и родных, сочувствие и несущего в своей душе трагедию несоединенности личного, интимного и общего. Это стихотворение так прокомментировала Марианна: "Надо такие стихи писать, как Пушкин,-- или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия... но что-то не хуже ее" {Там же. Тургенев воспроизводит в тексте "Нови" стихотворение Добролюбова со ссылкой на 4-й том его собрания сочинений в издании Чернышевского.}. Стихотворение Добролюбова психологически близко "беспокойному и тоскующему Базарову". Оно "не хуже" самой высокой поэзии, которую эти люди решительно отрицают во имя высших целей и которую носят в своей душе, "не хуже" потому, что "базаровские черты" - для Тургенева признак исторического деятеля, в данном случае деятеля-критика.

Это важно отметить. Мы справедливо считаем, что Тургенев не мог принять принципиальных положений "реальной критики" Добролюбова. Однако это не помешало ему увидеть большое общественное значение такой критики. В 1870 г. в письме редактору "С.-Петербургских ведомостей" Тургенев написал такие знаменательные слова: "Особенно у нас, в России, критике предстояла и предстоит великая и важная задача, которую она не раз уже разрешала блестящим образом в лице Белинского, Добролюбова и некоторых других и которая не потеряет своего первостепенного значения до тех пор, пока будут необходимы у нас педагогические отношения сознательно мыслящих умов к остальной массе общества" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч., т. XV. М.--Л., 1968, с. 154.}. Тургенев исходит здесь из своих, либеральных представлений о целях и назначении критики, о роли "меньшинства образованного класса" в России; с этих же позиций он и оценивает критику. Но тем важнее упоминание имени Добролюбова, значение которого для развития самосознания общества Тургенев признал равновеликим значению столь высоко ценимого им Белинского.

Итак, мы попытались (по неизбежности бегло) рассмотреть совокупность фактов, прямо или косвенно относящихся к истории разрыва Тургенева с "Современником". О чем они свидетельствуют?

Как мы видели, непосредственным поводом к разрыву Тургенева с "Современником" был резкий выпад Чернышевского против автора "Рудина", выпад, задевший честь Тургенева. В итоге писатель разорвал отношения с Некрасовым, которого он счел ответственным за этот и последовавшие за ним другие резкие отзывы Добролюбова. Решающую роль здесь сыграло задетое самолюбие Тургенева. Оно не позволило ему увидеть в позиции "Современника" ничего, кроме козней редактора журнала. Но за остротой личных взаимоотношений, пристрастий, симпатий и антипатий, за столкновением самолюбий и амбиций явно ощущалась иная, неличная подоплека. Ее осознавали, в конечном счете, все - не только редакция "Современника", но и Тургенев, и читатели. Уход Тургенева из "Современника" знаменовал собою процесс окончательного размежевания революционной демократии и либерализма в эпоху первой русской революционной ситуации. С этой точки зрения было логично, что до 1860 г. полемика Чернышевского и Добролюбова с Тургеневым еще не вылилась и не могла вылиться в открытую конфронтацию, и Чернышевский справедливо указал на это в "Полемических красотах", отметив, что тогда позиции противоборствующих сторон еще не были до конца ясны. Статья Добролюбова о "Накануне" позицию "Современника" выявила вполне, и это понимал Тургенев. Но и тогда разрыва не произошло. Роман вызвал бурную полемику, и для Тургенева во всей разноголосице мнений суждения Добролюбова оказались самыми важными и весомыми. "Самою выдающеюся была, конечно, статья Добролюбова",-- писал позже Тургенев {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. в 30-ти. т., Соч., т. 9, с. 391.}. Он не был согласен с критиком, но счел его мнения выражением новых общественных настроений. Вскоре (в конце 1860 и в 1861 г., в самый разгар революционной ситуации) эти настроения обнаружились в еще более резкой форме. Тогда-то и появились рецензия Чернышевского на книгу Готорна и статьи Добролюбова, столь возмутившие Тургенева. Революционно-демократические критики теперь судили не только героев Тургенева, но и автора, так как для них вопрос о позиции писателя, человека, гражданина становился вопросом принципиальным. Особенно показательной в этом отношении была статья Добролюбова "Благонамеренность и деятельность", направленная против "тургеневской школы" в русской литературе. "Элемент общественный вступил в свои права,-- писал критик,-- и мы должны рассматривать себя как членов общества, обязанных что-нибудь делать для него, так как иначе мы будем ему вредны уже одним своим тунеядством" (VI, 202). С этой точки зрения, по Добролюбову, не удовлетворяют современным потребностям ни "тургеневская школа", ни сам Тургенев: пора "лишних людей" прошла, потому что прошла пора "платонической любви к общественной деятельности, платонического либерализма и благородства" (VI, 210). Это и были те самые политические идеи, которые вызвали невозможность сотрудничества Тургенева в "Современнике". О них заявила редакция журнала в объявлении о подписке на 1862 г. и писал Тургенев в письме к Боденштедту.

Как мы видели, Тургенев болезненно воспринял заявление "Современника". Он и впоследствии с горечью вспоминал об этом. "...Когда редакция "Современника" стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я - несмотря на ее просьбы,-- на что у меня существуют письменные доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско. Молодежь еще более вознегодовала на меня..." {Там же, т. 11. М., 1983, с. 96.} Тургенев в данном случае был и прав и не прав. Он действительно первым заявил о разрыве с журналом, сначала 1 октября 1860 г. в письме к Панаеву, а затем в 1861 г. в не дошедшем до нас письме к Некрасову. Но и "Современник" имел право считать, что инициатива разрыва принадлежала ему. Как следует из цитировавшегося текста объявления о подписке, Чернышевский и Добролюбов очень ясно понимали, что Тургенев должен не просто изменить свое отношение к "Современнику". Они сознательно жертвовали Тургеневым во имя "основных идей", соответствовавших "новым требованиям жизни", и их резкие статьи, направленные против писателя, позиция которого не соответствует ни этим идеям, ни этим требованиям, должны быть поняты прежде всего с точки зрения такой позиции. Таким образом, острота личных взаимоотношений возникла на почве принципиальных расхождений в общественных и политических взглядах.