Как служили в армии ссср? Служба в Советской Армии

Про срочную службу в Советской Армии написано немало. Написавшие о своей службе, помнят эти два года, как интересные и, в целом, полезные – «школа жизни». Пишут обычно с иронией, с юмором описывают «похождения» в самоволках или о дурацких выражениях и выходках командиров. Иногда в рассказах проходит гордость за доверенную им, восемнадцатилетним юнцам, грозную боевую технику: «Я давал на своём танке 60 километров в час, как нечего делать!» А я решил написать об армии правдиво. Не было там ни юмора, ни дружбы, ни тем более подвига или «школы жизни». Только почти безнадёжная душевная тоска и бытовая неустроенность.
Призвали меня 15 ноября 1981 года. Я уже год был после школы, неудачно дважды поступал в институт, поработал на почте оператором и почтальоном, в кинотеатре художником-оформителем.
…В Москве каждую команду посадили в крытые грузовики, развозили с вокзала. Нас привезли в военный городок за аэропортом «Шереметьево». Это Химкинский район, почтовое отделение Чашниково. Тут и прошли мои два годы службы. Сначала всех посадили в клубе и стали распределять. Спрашивали о разных специальностях: «Водители, встаньте! Электросварщики есть?» Спросили и о художниках, тогда я встал. Меня спросили, где учился и работал. Мой слабый уровень профессионализма не заинтересовал начальство.
В городке стояли две трёхэтажные казармы, в каждой два подъезда. Размещались несколько воинских частей. Моя часть № 52564 была самой крупной – четыре роты. Были ещё здания: штаб, клуб, столовая, баня, склады, гаражи, «лаборатория», гаупвахта. По периметру городок окружён бетонным забором, по нему с трёх сторон навешен козырёк с колючей проволокой. Козырька не было со стороны шоссе Шереметьево-Лобня. Посередине городка был плац с небольшой трибуной, окружённый щитами с лозунгами. Никаких спортивных сооружений не было.
Но сначала карантин или так называемый курс молодого бойца. Поместили нас на первом этаже. Выдали форму. А старую одежду заставили всех зашивать, написать адреса, чтобы выслать домой, заполнять почтовые бланки. Я посылал только ботинки, но никто эту мою посылку с ботинками не получил.
Форму выдали по размеру, указанному в военных билетах, но она почему-то уродливо висела на нас, приходилось с иголкой самому ушивать. Пришлось помучиться с пришиванием чёрных погон с жёлтыми пластиковыми буквами «СА», петличек, шевронов на хабэ, парадку и шинель. Особенно сложно пришивать погоны, ведь надо так закрепить, чтобы они были чуть вперёд, одинаково, несколько раз переделывал. Самым сложным оказалось пришить погоны и пуговицы на шинель.
Карантин разместился на первом этаже в помещении 3-ей роты, которая была временно выселена куда-то. «Гоняли» нас на плацу сержанты, которые сами только что из «учебки». Уже был конец ноября, студеный ветер бросает в лицо снежную крупу, шея непрывычно голая торчит из воротника шинели, которая почти не защищает от ветра. Лучше всего было сидеть на занятиях по изучению устава: тепло, уютно. Учили наизусть текст присяги, который я так и не сумел выучить. Несколько раз приносили пару учебных автоматов Калашникова и мы их разбирали-собирали.
Раз меня позвали в клуб оформлять что-то. Я с удовольствием пошёл, как раз всех выгоняли на тактические занятия, то есть надо было бегать и ползать по снегу. В клубе были два сержанта, которые пили чай и стали «подтрунивать» надо мной, всё больше распаляясь. Это было моё первое столкновение «дедовщиной».

А художником я решил не быть, я понял, насколько это тяжёлый и неблагодарный труд. В 3-ей роте, в помещении которой разместился карантин, был художник. Когда я посмотрел его работу, то понял, что мне такому мастерству учиться надо годами! Он научил меня делать «Боевые листки» и советовал скрывать умение рисовать: «Глаза посадишь совсем! Спать будешь урывками, потому что ночами будешь рисовать для офицеров и их знакомых по всей Москве!» Однажды я наблюдал, как его отчитывал замполит за то, что художник написал текст постановления пленума ЦК КПСС прямым шрифтом ариалом, а не таймсом. А ведь написан был большой текст на полутора листах ватмана! И художник тут же сел переписывать пером и чёрной тушью всё заново. «Да лучше уж землю копать!» - решил я. Когда мне сказали написать пером пять текстов для оформления КПП, я решил отказаться. Написал кое-как один лист и понёс в штаб. Прихожу к начальнику штаба майору Дубровскому и говорю, что не получается писать плакатным пером, вот, мол, всё, что смог сделать, я ведь не учился на художника. Он вздохнул и отпустил меня. С тех пор, я никогда ничего не делал в армии как художник. И слава Богу!
2 декабря 1981 года была торжественная присяга. Строем повели в ближайший лесок, где была братская могила, погибших при обороне Москвы в декабре 1941 года. Позднее я мог видеть этот памятник из окна своей роты (третий этаж). На всех были два автомата, которые передавали друг другу для зачитывания текста присяги перед строем, расписывались в ведомости.
Стройбат сильно отличается от строевых частей. Во-первых, постоянно идут расчёты в деньгах. Каждому «бойцу» бухгалтерией начисляется зарплата, из которой высчитывается за питание и обмундирование. Первые полгода работаешь на сапоги, шинель и так далее. Потом высчитывают только за питание, то есть половину зарплаты. Зарплата была около 70 рублей. Этой зарплатой военных строителей постоянно попрекали: «Почему сапоги грязные? Ваксы нету?! А получку куда дел?!» Зарплату на руки не давали, конечно, я получал, кажется, 4 рубля с копейками в месяц. Надо было купить зубную щётку, пасту, крем для сапог, ещё много разных нужных вещей: конверты, ручки, подворотнички... Да ещё комсомольские взносы собирали с начисленной зарплаты, а платить требовали вот из этих четырёх рублей, то есть копеек 40-50 в месяц. Конечно, всем присылали «десятки» родные, иначе даже в увольнение толком не сходишь. В городке работал магазин, находился в здании штаба, вход с торца здания. Там продавали массу всякой всячины, в том числе овсяное печенье и конфеты. В выходной день там постоянно толпились те, кто отоварился, стояли с приятелями и жевали печенье, курили.
Наша рота, то есть первый и второй взвода, обслуживала базу стройматериалов. Это была часть № 44215. Но на словах все называли «базой Завелевича». Завелевич был полковником малого роста, сухим евреем – Моисей Абрамович, но в глаза гражданские называли его Михаилом Абрамовичем. Все гадали сколько ему лет – 60 или 70? Завелевич был трудоголиком и трезвенником, что сильно отличало его от всех остальных офицеров.
Третий взвод роты был очень многочисленным – около 150 человек, но половина его постоянно находилась в командировках чуть ли не по всему Советскому Союзу. Оставшиеся обслуживали штабы в Москве, работали по разным специальностям: бухгалтеры, экономисты, чертёжники, художники, переплётчики. Художников было около 15 человек, они рисовали разные стенды, плакаты для штабов. Около 10 переплётчиков переплетали размноженные инструкции и прочие штабные документы. Почти все в этом взводе имели какое-то образование, большинство закончили техникумы. Немногие были после института, но чаще – исключённые с последнего или предпоследнего курса. Всю службу они проходили в парадках, которых им выдавали одну на год, а хабэ не выдавали совсем. Рубашка быстро изнашивалась, им приходилось самим покупать рубашки, носки, обновлять галстуки. У них во взводе также была дедовщина, но не в такой злобной форме. В их спальном отделении реже слышался мат, больше читали вечерами, играли в шахматы. Раз мне показали сборник стихов Владимира Высоцкого «Нерв». Это была точная копия легендарной книги, копии они нелегально делали на продажу, сбывали по 15 рублей.
Интересно было послушать вернувшихся из далёкой командировки. Это были какие-нибудь специалисты, которых посылали на объекты. По их рассказам выходило, что у нас в роте чуть ли не рай, а в других военно-строительных частях полный бардак. Были, например, части, где баня только раз-два в месяц, простыни выдают по одной, кормят гнилой капустой и заплесневелым хлебом, а масло – только по воскресеньям. В койках заедают клопы, а из-за вшей всех стригут налысо и обривают пах.
Затрону тему русского мата. Все офицеры – это неудержимые матерщинники. У большинства вообще весь словарный запас заменяется матом. Многоэтажные построения нецензурного слова присущи всем армейским званиям. Офицер без мата – нонсенс. Командир части подполковник построит батальон на плацу и внушает мысли о дисциплине и солдатской чести отборным матом. Полковник Завелевич бегал по базе и, брызгая по-стариковски слюной, матюкался на солдат, лейтенантов, гражданских водителей и кладовщиц. База Завелевича находилась на расстоянии километра от расположения нашей части. Ходили туда строем по улице, вдоль которой были другие части, предприятия, на которых также работали военные строители. Шли утром после развода на работу, в час дня шли обратно обедать, потом опять на базу. Часов в 7 вечера возвращались «на казарма». Это пять дней в неделю. Выходных у нас никто не любил, так как в роте некуда себя деть. На кровати сидеть или лежать нельзя. Ленинская комната вмещает от силы человек 40, а в роте было около 150 солдат. Но выходные у нас редко бывали, надо было работать и работать. Склады базы обслуживали разные строительные объекты по СССР, но больше всего шло контейнеров на адрес железнодорожной станции Тюра-Там. Сначала, услышав это слово в ругани командира: «Да я тебя в Тюра-Там отправлю!», я думал, что это народное выражение типа «куды – на Кудыкину гору» или «там, где раки зимуют». Оказалось же, что это реальное место в Казахстане, железнодорожная станция, где находится космодром Байконур.
Сложнее всего было укреплять железобетонные плиты, сваи, столбы, колодцы, трубы на железнодорожных платформах. Надо было укручивать 6-мм проволокой в 8 ниток, потом перекручивать ломиком эти нитки, но не более трёх витков, причём так, что бы при ударе ломиком об укрутку слышался звон. Нужен был опыт и сноровка. А ведь зима, мороз, снег, плаформы плохо освещены, ползаешь в рукавицах, валенках, тянешь непослушный кусок проволоки... Вот после первых месяцев работы на морозе до ночи (часто в казарму возвращались в 23 и даже в час ночи), у меня появились боли в пояснице. Иногда не мог нагнуться, чтобы намотать портянку. Острая боль при движении передавалась всему телу.
Когда наш призыв проработал на базе уже месяц, всех позвали вечером в кабинет Завелевича, были там все офицеры. Шёл разговор, куда кого распределить по постоянным участкам работы. Сначала определились с водителями, крановщиками, сварщиками, электриками. Тут Завелевич спрашивает: «А кто умеет печатать на машинке?» Все молчат, а я понял, что это мой час «делать карьеру». И я встал и сказал: «Немного умею. Печатал, когда после школы работал на почте». Так меня назначили помогать машинистке в штабе.
На другой день с утра меня привели к Капиталине Яковлевне. Все в штабе её звали просто Капа. Освоить машинку пришлось быстро, так как с первого дня пошла работа. Я должен был на пяти экземплярах бланков через копирку печатать названия отпускаемых с базы материалов: гвозди, напильники, железобетонные плиты, двигатели, карбюраторы, мыло, краска и т. п., и т. д. Постоянно подходили клиенты со списками, которые я перепечатывал в бланки. Внизу неизменно подписывал: «Командир в/ч 44215 Завелевич» - запомнил на всю жизнь.
Штаб представлял собой двухэтажное здание у въезда на территорию базы. Напротив входа за стеклянной перегородкой сидел дежурный. Направо и налево уходил коридор, с двух сторон – двери кабинетов, которые опечатывались на ночь. Лестница на второй этаж, там также кабинеты бухгалтеров, экономистов, товароведов, кабинет командира части. Напротив – кабинет «машбюро», где я и сел за старую «Украину», а через полгода мне нашли электрическую «Оптиму».
Я набирал «чёрную» документацию, а Капа – «чистую». Но когда она была в отпуске или заболевала, или отпрашивалась, то всю работу делал я. Печатал я довольно безошибочно, жалел иногда об отсутствии словарей, чтобы проверить некоторые слова. Приходилось печатать длинные запутанные тексты в арбитражный суд, которые сочинял наш юрист. Раз меня задержал на работе Завелевич. Долго что-то обсуждал с юристом, потом принёс небольшое письмо. Я стал печатать и вижу, что слова перепутаны, и поправил. Отнёс в кабинет. Через минуту вылетает полковник: «Сынок! Не лезь поперёк батьки! Печатай, как я написал!» Я заново напечатал, полковник прочитал, хмыкнул и отпустил меня. Это была какая-то хитрость юриста, как я понял.
Однажды приходит озабоченный парторг части (один из гражданских инженеров) и просит нас с Капой набрать текст, диктует нам одновременно какие-то странные словосочетания. Забрал отпечатанное и озабоченный ушёл. Капа мне объяснила, что опять кто-то написал анонимку на командира, ищут машинку, на которой это сделано: «Если это наша, то тебя точно в Тюра-Там отправят!» Конечно, сослуживцы иногда просили что-нибудь перепечатать, обычно это адреса товарищей для оформления дембельского альбома. Делать это приходилось в тайне от начальства.
В штабе работал с 8 утра до 17 часов с перерывом на обед. А потом шёл работать на рампу или в склад, где была необходимость помочь. Я долго боялся насмешек: «Штабная крыса!» Опасность этого была реальная, я видел, что к штабным относятся в роте с раздражением. И мне удалось избежать холодности с коллегами, меня считали своим как в штабе, так и на складах. А в штабе были ещё экспедиторы и дежурные. Экспедиторы ездили с гражданскими водителями по всей Московской области, получали на заводах и фабриках товары, доставляли на базу. Они постоянно ходили в парадках, были пронырливыми, всё знали, доставляли для солдат водку и сигареты, выполняли разные поручения. То есть были очень нужными людьми, которые связывают роту с миром. А вот дежурных по штабу не любили, они всю службу просидели в тёплой дежурке на телефоне. Раз я подменял дежурного, поднимаю трубку и говорю: «Дежурный слушает!» Оказалось, что это генерал из управления, который меня не раз видел у Завелевича. Он спросил, кто у телефона и где дежурный по штабу. Потом говорит: «Сейчас я перезвоню, а ты поднимешь трубку и как положено доложишь: исполняющий обязанности дежурного по штабу войсковой части 44215 ефрейтор Сухопар слушает, понял?» - «Так точно, товарищ генерал-майор!» Так и произошло. Когда я правильно доложил, генерал спросил что-то, и мы довольные друг другом расстались.
Примерно раза два в месяц меня отправляли отвезти какие-нибудь документы или предметы (автозапчасти, например), на какой-нибудь завод или в войсковую часть в Москве. Выписывали командировку до 24 часов. Я одевал парадку, брал специальный портфель из дежурки и ехал по указанному адресу. Иногда целый день уходил на розыски той части. Но обычно быстро справлялся с заданием и шёл в кино, съедал мороженое и возвращался к отбою. Так я побывал в разных районах Москвы. Самое опасное было попасть на глаза патрулям. Про эти патрули ходили мрачные легенды. Они, якобы забирали на сутки всех подряд стройбатовцев, обвиняя в нарушении формы одежды, придраться всегда есть к чему. Я не попался ни разу, а наши экспедиторы попадали на гарнизонную «губу» много раз.
Теперь о питании. Когда привезли нас, новобранцев, в часть и повели на ужин, там давали что-то светлокоричневое в миске, жижа какая-то. Я не мог понять, что это такое. Говорили, горох. Я не ел ничего, кроме хлеба, дня три-четыре. Потом стал пробовать перловку, макароны, борщ, а гороховую кашу полюбил. А пока же был постоянно голоден, как и все мои одногодки. Тоже воровал со стола чёрный хлеб и носил в кармане. За это ругали, высмеивали, но мы втихаря по кусочку ели этот хлеб. Я точно знаю, что не было таких, кто не носил в кармане хлеба. Это уже потом все стали «героями» и могли «забыть», но все солдаты прошли через это. Я думаю, хлеб в карманах не из-за голода, а из-за сильнейшего стресса. С сочувствием наблюдал, когда сам был уже «дедом», как новобранцы делятся ломтиком черного хлеба, пришивая в пошивочной подворотнички. Мне уже полностью всего хватало, а вот «духи» страдали по-прежнему.
В столовую заходили из строя по одному и сразу становились за столы по пять человек с каждой стороны стола. Когда все станут, но дежурный прапорщик командует: «Первая рота, садись!» Бывало, что прапорщик на кого-нибудь обозлится, тогда по несколько раз командует: «Рота, встать! Рота садись!» Садились на скамейки. На столе бачёк со щами, бачёк с кашей, алюминиевый чайник с чаем или киселём, тарелка с порезанным хлебом, стопка алюминиевых мисок и кружек. Всё рассчитано на 10 человек. Разбирали миски, ложки, кто-то раздавал порции черпаком по мискам. При этом надо было иметь хороший глазомер, чтобы разделить поровну, себе накладывал в последнюю очередь. Когда съедали щи, то в эту же миску раздатчик давал кашу. Если кто не хотел доедать свою порцию, то выливал обратно в бачёк.
Для «духов» была возможность наесться до отвала по субботам и воскресеньям. Были выходные у мойщиков посуды в столовой, которые пять дней в неделю занимались этим профессионально, их подменяли дежурные из других рот. Я и сам в первые два месяца часто ходил на «дискотеку». Одни мыли посуду, другие – столы, третьи – полы. Всегда на раздаче оставалось много каши, хлеба, компота. Кроме того, тут прятались от дедовщины в роте, где обязательно кто-то будет заставлять стирать хабэ, подшивать подворотничек, чистить сапоги. А тут после уборки можно было подремать на скамейках.
Лакомством считался бутерброд с маслом и желтками яиц. В воскресенье давали на завтрак по два крутых яйца. Белок съедаешь так, а желтки черенком ложки раздавливаешь на намазанный маслом кусок белого хлеба. Ещё любили жареную рыбу и картошку. В праздничные дни кормили по-воскресному, но в обед давали котлеты и яблоки. Это на 23 февраля, День Победы, День строителя (начало августа), 7 ноября. В праздники назначали удвоенное число дневальных – четыре. Впрочем, и в праздники уходили на базу почти все после торжественного построения и прохождения под оркестр. Праздники не любили, все рвались на базу, чтобы «забуриться» там между складами, расслабиться, не сидеть на табуретке застёгнутыми на виду у всех в роте. Я приспособился покупать, когда бывал в командировке, килограмм сахара и пачку какао «Золотой ярлык». В кабинете, когда Капы не было, делал себе вкусный напиток, который здорово меня поддерживал. Но это было уже на втором году службы.Иногда к кому-нибудь приезжали родители. Ко мне также приезжали. Первый раз приехали в декабре 1981 года, когда я ещё только осваивался. Приехали мать с отцом, когда я увидел их на КПП, у меня градом полились слёзы. Их пустили переночевать в офицерскую гостиницу, которая была на третьем этаже здания «лаборатории». На другой день мы пошли в Москву, побывали на Красной площади, в историческом музее. Давая мне увольнительный билет, ротный напутствовал: «Не забывай отдавать честь! В Москве много военных, есть моряки, есть лётчики, увидишь кого в форме – честь отдавай!» Вот приехали мы в Шереметьево и ждём на остановке автобус на Москву. Вижу, идёт мимо дядька в форме, я сразу «смирно» и честь отдаю. Он улыбнулся и дальше пошёл, а отец мне: «Ты чего? Это же лётчик!» – «А ротный сказал, всем отдавать честь!» - ответил я, начиная соображать, что бывают и гражданские лётчики. Тогда я впервые попал в метро, но не запомнил своей реакции. В другой раз приезжал отец с младшим братом, ему было тогда лет 14. Мы опять же поехали на Красную площадь, побывали на экскурсии в соборе Василия Блаженного. Потом ещё летом приезжали отец, мать и брат. Мы поехали на ВДНХ, побывали в Манеже на художественной выставке к 60-летию СССР. Все приезды родных меня сильно выбивали из колеи.
Самый лучший способ ужиться в армии состоит в том, чтобы поскорее найти приложение своих сил для решения каких-нибудь проблем коллектива. Например, кто-то из молодых разбирается в ремонте автомашин, другой – отлично «травит» анекдоты, третий умеет сделать массаж, четвёртый может «достать» любую вещь и так далее. У тех, кто не смог себя проявить и заставить этим уважать, остаётся драться, вешаться, убегать из части или опуститься, стать жертвой. Я наблюдал в своей роте и тех и других.
У нас, например, один в первую неделю после карантина пробовал ожесточенно драться, а потом лезвием разрезал себе запястья рук, лежал, пока его не заметили и не «спасли». Через несколько дней его отправили в другую часть, но в эти дни на него сыпался град насмешек. Были такие, что убегали, через день их ловили и привозили обратно. Таких тоже переводили в другие части, не знаю их дальнейшей судьбы, но не думаю, что они смогли успешно приспособиться к армии, тут нужна квалифицированная помощь психолога. А вообще, насколько я смог их узнать, это были неприятные хлопцы, заносчивые, «себе на уме», скрытные. В первые же дни они упорно себя защищали кулаками или огрызались на любое обращение старослужащего. Естественно, «один в поле не воин», у «дедов» ведь тоже не совсем здоровая психика, и все окружали такого строптивого новобранца негативной стеной, требуя жить строго по уставу.
Такими же неприятными были те, кто стали «жертвами». Один по прозвищу Слива мне особенно запомнился. Он был призывом на год старше меня, но любой мог ему сказать всё, что угодно, а Слива бросался выполнять. До самого дембеля Слива мыл туалеты, стирал для других хабэ. Он сам был постоянно весь грязный. Таких надо лечить, а не заставлять служить.
Каких-то особенно унижающих человеческое достоинство издевательств было немного. Многое в этой армии воспринималось как шутка. Например, после отбоя поднимают несколько «духов» и приказывают ползать под койками, искать «дембель». Мне пришлось только раз так поползать, я старался не показать обиду, старался выглядеть весёлым. Меня скоро «деды» похвалили и отпустили спать, а других медлительных ещё злее пихали под койками.
Я ещё делал массаж «дедам» и рассказывал о прочитанном. Даже удивлялся, что оказался почему-то самым эрудированным и начитанным. Большинство сослуживцев не слышали о таких журналах: «Техника – молодёжи», «Наука и жизнь», «Вокруг света». Я рассказывал своими словами о самых разных вещах. Помню, что пересказывал рубрики «Антология таинственных случаев»: снежный человек, НЛО, поиски Антлантиды, клады, телепатия, телепортация, левитация и так далее. Пробовал пересказывать какие-то романы, но не преуспел, «старикам» повествование быстро надоедало. В основном просто заставляли работать за себя и себя обслуживать, то есть стирать хабэ, подшивать подворотнички, чистить сапоги, гладить шинель и так далее. Ещё могли надоедать просто так, срывая раздражение: «Что лыбишься? Служба мёдом кажется, а?» И бац кулаком в живот. Или наоборот: «Что так нахмурился? Служить не нравится, сука?» И бац кулаком.
Важную часть жизни солдата составляет следование традициям, неписанным законам. Много разговоров было посвящено тому, как правильно считать дни до приказа, как «посвящать» в «черпаки», с какого времени можно носить сапоги с увеличенными каблуками... Я думаю, что это большая тема для исследований этнографов и социологов, пока не встречал научных публикаций. Приказы министра обороны о демобилизации тогда публиковались дважды в год: 29 марта и 29 сентября. Многие носили в кармане календарик, где каждый прошедший день прокалывали иголкой. Я тоже такой имел, но месяцев через семь мне надоело этим заниматься. После отбоя, кто-нибудь громко объявлял: «До приказа осталось столько-то дней!» Когда оставалось ровно 100 дней, - это был значительный праздник для всей армии. Офицеры знали этот день и усиливали «бдение» в роте, искали, кто приготовил выпивку, предупреждали, чтобы не стриглись налысо. В этот день «деды» стригли и брили головы. Не все, конечно, но самые хулиганистые. В моём призыве побрились только двое из роты. Вообще, надо сказать, что соблюдение традиций было желательным, а не обязательным. Соблюдающий традицию пользовался большим уважением.
«Духом» считался новобранец до момента, пока его «деды» прилюдно «примут» в «молодые», то есть до выхода приказа министра обороны о демобилизиции. В день приказа «духа» кто-то из «дедов» стегал разок ремнём по спине. «Молодой» приобретал некоторые права, например, мог сидеть в присуствии старослужащих, мог спорить, если его заставляли себя обслуживать. Из-за этого в апреле-мае и октябре-декабре была плохая служба и работа: новых «духов» ещё не было, а «молодые» не желали по-прежнему тщательно мыть туалеты и исполнять прихоти старослужащих, то есть «опухали». И появлялись «дембеля» - это «деды» после приказа превращались в «дембелей» с новыми, расширенными правами. «Молодые» стегались ремнём через подушку и становились «черпаками». «Черпаки» через подушку «стегались» ниткой и становились «дедами». Вот такая стройная система иерархии. Воинское звание в этой иерархии не играло никакой роли.
Я ни разу не заставил «духа» стирать своё хабэ или чистить сапоги. Конечно, от своего призыва я мог услышать осуждение такой «мягкотелости», но объяснял тем, что я секретарь комсомола роты. Бывало, мой одногодок говорит «духу»: «Эй, ты! Совсем «опух»? А койку Сухопара кто заправит? Ты, что не уважаешь «деда»?» – «Он меня не просил заправлять!..» – «Сам догадаться не мог? Он же секретарь, ему нельзя просить!» А те, кто был особенно унижен, теперь, на втором году службы, «царствовали», унижая новый призыв разными придирками. Особенно это было заметно среди представителей Азии.
Ещё одна сторона жизни в роте – национальные взаимоотношения. Было около 27 национальностей. Вся служба – работа и дисциплина – держались на русских, белорусах и украинцах. Таджикам, тувинцам, осетинцам, ингушам и прочим «чуркам» ничего нельзя было поручить, они ничего не умели, не хотели, а то делали вообще во вред. Конфликтов межнациональных не было, но были межкультурные. На эту тему можно было бы многое вспомнить.
Расскажу про «еврейский вопрос». Летом 1983 года к нам в роту перевели «черпака», который оказался евреем, никто не мог припомнить других евреев в нашей части. Был он культурный, но весь какой-то вертлявый, острый на язык, да ещё зациклен на своей национальности. Через несколько дней случилось так, что построились идти на ужин, этот парень что-то проговорил в строю, и лейтенант, который дежурил в тот раз по роте, одёрнул его: «Разговорчики в строю! Это ты бухтишь, жидовская морда?» На это тот сказал, чётко и раздельно: «Вы назвали меня жидом! Я этого так не оставлю!» Все замерли. Я стоял в двух метрах от лейтенанта и ясно видел, как у того изменилось лицо. Он скомандовал: «Рота, шагом марш!» После ужина все только и говорили о конфликте. Парень уверял: «Он попросит прощения или окажется без погон!» Я не верил, что офицер станет просить прощения, тысячи раз офицеры называли нас всякими нецензурными ругательствами, «болванами», «суками» и так далее. Но вот построились на вечернюю поверку. Лейтенант сказал: «Рядовой... (я забыл его фамилию), выйти из строя! Сегодня я сделал несправедливое замечание рядовому... Прошу прощения у него и его товарищей. Рядовой..., стать в строй! Сержант, начинайте поверку!» Это выглядело не обычно. Я общался с парнем и узнал от него множество разных вещей, о которых никогда не задумывался. О еврействе Маркса и Энгельса, о еврейских корнях Ленина, о государственном и бытовом антисемитизме, о проблеме эмиграции.
Больше всего я дружил с Евгением Ферюлиным со своего призыва. Деревенский хлопец из Тамбовской области. От природы хитроватый Ферюлин меня выручал, мы часто вместе делали какую-нибудь работу. Однажды у него оказались ключи от склада вещей роты, того, что находился за столовой. Там лежали старые матрацы, лишние койки, тумбочки и всякий хлам. Женя предложил мне отоспаться там днём в субботу, в роте он скажет, что меня вызвали в штаб печатать. Был апрель, холодно, но я залез между матрацами и вырубился. Я отоспался, почувствовал себя здоровее.
Однажды той же весной нас позвали в классную комнату «дембеля» и заставили сделать вылазку за забор части. За шоссейной дорогой Шереметьево – Лобня было колхозное поле, там сеяли подсолнухи и сеялку оставили как раз напротив нашей казармы. До неё было метров 50. Был солнечный майский день, жаворонки звенели, всем хотелось зрелища, а «дембелям» - семечек. Опасность была от «красначей», которые могли забрать на «губу». Мы сняли ремни и пилотки, взяли целофановые пакетики. Быстро выбежали из подъезда казармы к бетонному забору, там была неровность между плитами, и легко было опереться ногой, чтобы перескочить. Вот добежали до сеялки, там действительно были семечки, набрали в пакеты и тут услышали свист, это был сигнал опасности. Мы увидели, что к нам от угла вдоль забора бегут три «краснача». Мы бросились к забору, перекинули пакеты с семками, Ферюлин ловко подтянулся и перепрыгнул, а я не могу. Ферюлин с той стороны кричит: «Лезь скорее, лезь, говорю!» – «Ферюлин, руку дай!» – кричу я. Тут я посмотрел на «красначей», как мелькает зажатая в кулак пилотка у бегущего впереди, и невероятным образом очутился по спасительную сторону забора. Мы заскочили в роту, все смотревшие в окно были довольны зрелищем, хлопали нас по плечам, хвалили.
Другой мой хороший приятель – Володя из Восточной Украины, русский. Он работал крановщиком автомобильного крана. Добродушный, улыбчивый парень моего призыва. У нас была общая тема разговоров – коллекционирование. Володя, как и я, любил собирать монеты, марки, значки, читал книги по истории, геральдике, этнографии. Он рассказывал о своей коллекции самоваров, угольных утюгов, дореволюционных книг и так далее. В Москве он хотел собрать коллекцию коробок из-под сигарет, даже выслал посылкой собранные сигаретные пачки домой.Курили многие, может, процентов 60. Те, кто пришли в армию начинающими курильщиками, через два года дымили паровозами. Утром было особенно заметно, какое несчастье иметь эту вредную привычку: многие надрывно кашляли, в утренней нервозности и суете искали момента затянуться сигаретой. Выгоняли всех на зарядку, на улице курящие тут же закуривали, не у всех были сигареты и бедные уговаривались в очередь, чтобы затянуться разок. Вид у них при этом был такой пришибленный.
Бывало, кто-то просил у меня: «Дай на сигареты!» Я давал 15-20 копеек. Иногда у меня отдалживали рубль или три, а то и пять, но всегда возвращали. Деньги я прятал в разных местах, зашивал в пояс брюк. У многих солдат деньги водились. Кому-то, например, деньги посылали родители через гражданских, с которыми солдаты работали, чтобы в роте меньше знали. Мне Капа предлагала свой адрес, чтобы и для меня прислали, но я стеснялся.
Раз меня назначили заседателем солдатского суда. Сути дела мне не объясняли, сказали сидеть и помалкивать. Судили парня из другой роты, который не раз был замечен в пьянстве на работе, а также в самоволках в г. Лобню. «Спектакль» поставили в клубе перед всей частью. На сцене стол, за него сели трое: я, другой «заседатель» и в центре судья – младший сержант из другой роты. Всё прошло своим порядком, солдата на другой день перевели куда-то. Когда в одной из рот обнаруживалась самоволка, то приказывали несколько дней делать поверку четыре раза: на разводе, перед обедом и ужином и перед отбоем. Поверка сильно всех раздражала, стоишь и ждёшь свою фамилию, чтобы выкрикнуть: «Я!» А если прозеваешь, то прапорщик ругается: «Спишь, сука! П... снится, да?»
Меня в числе десяти человек от роты направили в двухгодичную «Школу комсомольского актива». Называлось красиво, но это была формальность. По воскресеньям собирали нас в клубе на одну-две лекции, которые читали молодые офицеры из Москвы. Запомнил только одну лекцию: старший лейтенант рассказывал о войне в Афганистане. Это была первая широкая информация о событиях в этой стране. Ведь тогдашние СМИ совсем не так полно освящали жизнь страны, как теперь, а война в Афганистане просто замалчивалась. Перед дембелем мне – единственному из роты – дали удостоверение выпускника «Школы комсомольского актива».
Я всё время думал о поступлении в институт, какой-нибудь гумманитарный, может, на журналиста учиться? Печатая на машинке, я решил попробовать себя в написании заметки о службе. Текст я придумал совершенно в духе тех писем солдат, что публиковались время от времени. Я написал слащаво-патриотическую заметку «На свяшчэннай зямлi» в столинскую «районку» «Навiны Палесся». И её напечатали, правда, сократив. Через какое-то время мама прислала мне страницу газеты за 20 ноября 1982 года. Воодушевлённый, я решил написать про Ферюлина в его родную газету. Он не знал адреса своей газеты, я выслал письмо просто в его райцентр Тамбовской области. Женя был очень доволен уже фактом написания, пожертвовал свою фотографию для такого дела, а когда съездил в отпуск, то привёз показать мне эту страницу. Это были мои первые в жизни публикации.
В нашей части была библиотека, размещалась в комнате второй роты (второй этаж). Сначала долго не работала, а когда узнал, что открылась, сразу пошёл. Очень соскучился по чтению, газет мне не хватало, хотелось уйти в «запойное» чтение. Библиотекарем был солдат-«чурка». Я ему сказал, что до армии поступал на библиотечный факультет, он ответил, что он – учитель французского языка. Говорил он по-русски с сильнейшим акцентом, и я не поверил, что у него есть высшее образование. Каталога в библиотеке, конечно, не было. Только стол с подшивками «Правды» и «Красной звезды», 4 стеллажа с книгами. Я перебрал все, искал что-нибудь белорусское, но обнаружил только сборник «Совеременная белорусская повесть». Взял какую-то книгу, записал «чурка» мне её в формуляр с огромным трудом – не умел хорошо писать по-русски. Книгу негде было хранить – тут же «сопрут» из тумбочки. Как и все другие любители книг, приходилось носить её за пазухой, а читать урывками. Больше я не пользовался этой библиотекой.
Многие солдаты имели неважное зрение, но носить очки не хотели. Только немногие носили очки постоянно, другие изредка одевали для какой-нибудь работы. Обращение к очкарику «Очи» нельзя было воспринимать обидным, так называли только для краткости. У меня было минус 4. До армии очки носил в кармане, надевал, когда смотрел телевизор или писал. Тут уже стал носить постоянно. Очки иногда падали, а бывало и лопались стёкла. Когда в первый раз стёкла разбились, командир роты, которому я доложил, спросил: «Меня видишь?» – «Вижу. Но погонов не различаю», - ответил я. Капитан принёс мне «командировку», написал на бумажке подробно, как доехать до аптеки № 1. Это была моя первая самостоятельная поездка за пределы части. Я надел парадку и поехал покупать очки. Оказалось, что аптека № 1 буквально рядом с Красной площадью, то есть в самом центре Москвы, где масса патрулей. Не понимаю, зачем он послал меня именно в ту аптеку? Там я купил готовые очки и благополучно, нигде не задерживаясь, приехал в часть. Из дома мне прислали бандеролью очки в запас. Родителям это было не просто сделать, так как за очками пришлось отцу ехать в г. Пинск за 100 км.
За базой была лесополоса шириной около 500 метров, росли берёзы и ели. Многие, особенно деревенские хлопцы, любили там прогуляться. Хорошо весной, когда птички щебечут! Некоторые умело подсочивали берёзы, пили берёзовый сок. Я прогуливался там минут по 10-15 в любое время года, как только удавалось смыться с базы. Иногда летом удавалось там поспать полчаса. Летом, бывало, со стороны леса приходили какие-то девки, «шалавы», и вызывали солдат, чтобы отдаться просто так. Некоторые этим пользовались, но большинство брезговали, остерегаясь нехороших болезней. Сижу однажды на вагоне, подставляю спину солнцу, загораю. Вижу, идёт из леса один наш парень. Поднимается ко мне на крышу и рассказывает, как только что расстался с девственностью: «Идём мы с нею, а я всё думаю, как же её на землю повалить. Ну и признался, что ещё ни разу не трахался. Тут она как стала меня обнимать, целовать и шептать: «Ах, ты, мой мальчик! Ах, ты, мой миленький!» Села под дерево, сняла кофту, задрала юбку. Оказывается, ходит она без трусов и лифчика. Ну, я примостился... После «этого» стала она мне такой противной! Обматюкал её, побить даже хотел, да повернулся и ушёл».
По субботам у нас по распорядку учебный день. Надо было сидеть на политзанятиях или ходить строем по плацу. Конечно, никто этого не любил и все ждали приказа идти на базу. Так обычно и случалось, в 9 часов звонил с базы Завелевич и орал, почему никто не работает, вагоны простаивают? У всех поднималось настроение, и скорее шли на базу грузить-разгружать вагоны. А в журналах занятий было всё в «ажуре». Если иногда и случались занятия, то я видел, что многие солдаты не знают элементарных вещей. Например, многие «чурки» не могли показать на карте границу СССР, страны НАТО, СЭВ. А некоторые солдаты из Средней Азии даже не знали столицу СССР. Помню, один на просьбу показать столицу уверенно показал Ташкент и все долго смеялись. «Ты где служишь? – спрашивал насмешливо замполит. – Ах, в Москве? Так это и есть столица!» Я тут также проявил себя с лучшей стороны и замполит мне поручал вместо него проводить политинформацию.
Поэтому вполне закономерно, что не нашлось другой кандидатуры на должность нового секретаря бюро комсомола роты. До этого помогал писать протоколы несуществующих комсомольских собраний секретарю, он мне и передал дела. «Работы» комсомольской было немного: собрать взносы – это самое сложное – и раз в месяц выдумать протокол собрания.
Однажды я чуть не упал в глазах товарищей. Перед ноябрьским праздником проводился всесоюзный комсомольский субботник и мне передали, чтобы подготовил выступление на разводе. Весь вечер сочинял, писал и заучивал речь. Утром вышли на развод, и я увидел, что установили на трибуне микрофон. Я вспомнил, что сунул листок с речью в карман куртки, когда прозвучала команда «смирно», теперь не достанешь под бушлатом – я стоял в первой шеренге. И тут же объявили: «Слово предоставляется ефрейтору Сухопару, секретарю комсомола первой роты». Я вышел на трибуну и в микрофон сказал первую вызубренную фразу: «Товарищи комсомольцы! Сегодня вся советская молодёжь от Бреста до Владивостока выходит на стройки и другие объекты, чтобы своим трудом поддержать революционный подвиг!» Дальше меня заклинило, так как ужасно громко динамиками разнеслись мои слова, к тому же каким-то совершенно чужим голосом. У меня перехватило дыхание от испуга, я забыл вообще всю речь. Стоящий рядом замполит части тихонько подсказал какую-то подходящую фразу, я повторил, потом ещё. Уходя с трибуны, я догадался шепнуть замполиту: «Спасибо!» Возвращаюсь в строй, весь горю от стыда. А хлопцы шепчут: «Молоток, Сухопар!» Потом все хвалили, что я единственным выступил без бумажки, все остальные читали речь по бумажке. После я увидел замполита и объяснил ситуацию, он и сам догадался, что я впервые говорил в микрофон.
Всех солдат заставляли выписывать хотя бы одну газету, деньги на неё снимали со счёта. Была разнарядка, сколько экземпляров «Правды», «Известий», «Красной звезды» и других изданий должны были выписать в роте. Я интересовался, можно ли выписать газету из Белоруссии, но было разрешено выписывать только небольшой перечень изданий Москвы. Каждый день перед обедом дневальный ходил в штаб и забирал большую стопку газет с письмами, приносил в роту. Некоторые любили читать газеты, особенно, помню, пользовалась популярностью «Комсомольская правда». Я иногда вырезал понравившиеся статьи, карикатуры, фотографии, посылал в письмах домой для младшего брата. Особенно ценились экземпляры газет с напечатанным приказом министра обороны об увольнении в запас, вырезку помещали в дембельский альбом на почётное место.
Переписывался я с домом, с некоторыми из одноклассников и одноклассниц. Домой писал раз в неделю. Писал о питании, о кинофильмах, о поездках в Москву и так далее. Порядков в роте не описывал. Мои письма несколько лет хранились на чердаке, но однажды во время очередного упадка духа и депрессивного настроения я их все сжёг. Сейчас жалею, а тогда мне что-то стала сниться кошмарами армия, и хотелось её забыть. Хорошо, что не сжёг тогда армейские фотографии, их всего несколько. Почему-то фотографировался мало, хотя была возможность: в часть часто приходили гражданские фотографы-«шабашники», а то можно в фотоателье в городе.
Впервые в самостоятельное увольнение я пошёл после восьми месяцев службы – в июле 1982 года. Отпустили до 19.00 в г. Лобню, парадку не обязательно было одевать. Я походил по улицам, потом купил дешёвых конфет, батон и бутылку «Буратино». Был жаркий день, пришёл на небольшое озерцо, где множество людей купалось и загорало. Я выбрал местечко, съел припасённое лакомство и заснул в траве.
Потом много раз бывал в увольнениях в Москве. Но обычно отпускали на один увольнительный билет несколько человек, даже десять человек под командой сержанта. Это довольно тягостно. Но благодаря таким культпоходам я дважды побывал в Кремле, раз в мавзолее Ленина, в Большом театре оперы и балета, в музеях, на концертах. Однажды такой толпой пошли на Ваганьковское кладбище на могилу Владмира Высоцкого. На кладбище много людей, я не подозревал, что кладбище может быть местом паломничества. Могила Высоцкого вся закрыта цветами. Рядом стоял парень, держал в руках магнитофон, вокруг него столпились люди и слушали хриплый голос Высоцкого. Мы походили там, читая надписи на памятниках. Набрели и на могилу Сергея Есенина. Там какой-то пожилой дядька читал в голос наизусть стихи Есенина. Я сначала решил, что это экскурсовод, но заметил, что одни слушатели уходят, а другие приходят, по-видимому, это был просто почитатель творчества поэта.
Ещё иногда отправляли человек 20-30 из роты в спорткомплекс «Олимпийский», который тогда был новым после Олимпиады 1980 года, считался очень современным. Там проходили разные концерты и нас выставляли перед трибунами зрителей для поддержания порядка. Сначала человек в штатском проводил инструктаж, а после концерта мы должны были собрать разный мусор на трибунах. Так вот, на одном из концертов я видел Аллу Пугачёву. Она исполнила, кажется, пять песен в самом конце, из-за неё, собственно, и пришли люди на концерт. Многие просто взбесились при её появлении, стали прыгать и вопить: «Алла! Алла! Алла!» Пугачёва была в широком белом до пола платье, таком прозрачном, что отчётливо было видно нижнее бельё. Она подходила к трибунам, я, к сожалению, стоял не в центре, видел Пугачёву метров за 10-15. Ещё запомнился мне в «Олимпийском» буфет, где я впервые в жизни попробовал бутерброд с красной икрой – не понравился, даже не доел, кажется.
Старшина роты - это завхоз, он отвечает за всё имущество роты, несёт материальную ответственность, поэтому тут много возможностей поживиться. За время моей службы в роте сменились 7 старшин. Все они не всё нам положенное выдавали, пропадали солдатские вещи. Анекдоты про воровство прапорщиков - совсем не преувеличение. Каждый из прапорщиков и офицеров наказывал провинившихся солдат тем, что требовал написать заявление на снятие со счёта денег на покупку простыни, наволочки, полотенца, которые солдат, якобы, привёл в негодность. В уставе нет такого наказания рублём, но применялось оно широко.
Однажды я сам помогал старшине украсть дверь в пошивочную (комната, где подшивают подворотнички). Это было весной в воскресенье. Старшина в 10 утра, когда большинство солдат разбрелось по углам, позвал меня и Ферюлина, приказал снять с петель дверь и говорит: «Смотрите в окно из умывальника (комнаты около туалета, где раковины для умывания), как только подойдёт грузовик, хватайте дверь и несите к забору, перебрасывайте через него и сматывайтесь!» Сели мы на подоконник, через полчаса подошёл грузовик и остановился напротив нашего окна. Мы дверь и понесли с третьего этажа, быстро вынесли за здание и перекинули за забор, там два мужика подхватили дверь. Когда мы поднялись в роту и выглянули в окно, машины уже не было. Только через неделю командир роты заметил, что нет двери, стал орать, ругаться, но никто ничего не вспомнил.А другой старшина украл у меня лестницу. Дело было так. На воротах базы Завелевича были прибиты два каких-то партийных лозунга, написанных масляной краской на жести. Мне дали задание обновить надписи. Я взял новенькую алюминевую лестницу на складе, где их было десятка три-четыре, вынес к воротам и поднялся с кисточкой и банкой белой краски, но тут моя кисть упала в песок. Я спустился и забежал в штаб, который в 20 метрах, помыть кисть под краном, вышел обратно, а лестницы нет! Я туда-сюда, никто ничего не видел. Тут идёт прапорщик, спрашиваю его, не видел ли он, не нёс ли кто лестницу. Ничего он не видел! Пошёл, сказал кладовщику (гражданские все кладовщики), тот говорит, пиши заявление, чтоб сняли с тебя деньги за лестницу, назвал цену её (рублей 25, кажется). А вечером ко мне подошёл один «дух» и сказал, что лестница в роте, это старшина приказал её украсть. Я сразу же вошёл в каптёрку, стоит там моя лестница! Я говорю старшине: «Ну, товарищ прапорщик! Не ожидал от вас, что вы у солдата заберёте!» Он стал говорить: «А тебе что, денег жалко? Для родной роты 25 рублей не хочешь дать? Я же для всей роты взял лестницу, не для себя же!» Я на это сказал: «Мне для роты не жалко денег, могли бы меня предупредить, но мне обидно, что вы меня обманули, придётся доложить командиру!» Ну, он стал меня успокаивать, что завтра же «духи» отнесут лестницу обратно на склад. Назавтра действительно лестницу вернули, а я обновил тот лозунг.
Раз видел, как воровали мясо со склада столовой. Это было зимой, вечером я вышел на улицу один, шёл по городку, зашёл за столовую около бани. Вдруг дверь одного склада открывается, выбегает солдат с целой тушей (судя по размеру это была баранина) на плече и подбегает к забору, перекидывает через забор и убегает обратно в склад. Я тут же повернул обратно, но услышал, как за забором завелась легковая машина и отъехала.
Воровство в армии повальное. Ничего нигде нельзя оставить. Пропадало всё подряд: мыло, зубные щётки и паста, конверты, шариковые ручки, портянки... И в самый неожиданный момент. Раз пришёл с работы, скинул куртку на кровать и пошёл умываться. Возвращаюсь, а куртка подменена на изношенную, а всё из караманов вытряхнуто на одеало. Я поспрашивал окружающих, но, конечно, никто ничего не видел. Пришлось донашивать оставленную куртку. У меня и сапоги подменялись ночью. Даже пришлось купить у сослуживцев за 10 рублей новые сапоги, а то мне оставили полную рвань. В роте были такие «доставалы», что могли продать всё, что хочешь, только плати. Я носил обычно в кармане бритвенный станок – из тумбочки стянут сразу. В штабе у меня был сейф для бумаг, от которого ключи были только у меня, мог прятать там свои мелкие вещи. Но ведь станок и зубная щётка нужны ежедневно в роте!
Привелегированного солдата можно было легко узнать по цепочке, свисающей у правого кармана брюк. На этой цепочке держали ключи штабисты, водители, то есть те, кто имел доступ в закрытые для большинства помещения. Я тоже носил такую цепочку. С одного конца было кольцо с ключами от кабинета машбюро и от сейфа, ещё печать размером с трёхкопеечную монету, а с другого - зажим, каким крепят шторы на окнах. Этим зажимом ключи цепляются к поясу брюк, чтобы не потерять. Некоторые солдаты для поднятия своего имиджа имели бутафорские ключи, такой бутафорией обычно «страдали» «чурки».
У многих были болячки, долго незаживающие раны. В этом обвиняли климат Подмосковья, но я думаю, что из-за психического состояния ослабевал иммунитет организма. Надо бы хоть больше витаминов! Были нагноения любой царапины. Например, подшиваешь подворотничек, уколешь иголкой палец, обязательно это место будет гнить две недели. Мои пальцы из-за уколов иголкой часто гноились, нарывали. У других также, но ещё многие на работе получали царапины, ссадины, которые тоже не заживали. Мне мама прислала в конверте немного марганцовки. В машбюро был электрочайник, я подогревал воды, наливал в поллитровую банку и парил с марганцовкой руки. Делать это приходилось регулярно на протяжении всей службы, только после армии я забыл, что такое нарывы.
Болеть в армии лучше не надо. Это полное мучение, ведь всё равно хоть с какой температурой должен стоять в строю при команде «строиться»: в столовую, на поверку и так далее. К тому же оставшихся в казарме заставляют мыть полы и т. д. Вскоре после карантина я простудился, чувствую, что поднялась температура. На разводе доложил по уставу командиру взвода, тот отправил меня в помещение роты. С 9 часов принимает фельдшер в медпункте, который расположен в здании штаба. Там собралось человек 10 из разных рот. Пришёл прапорщик, каждого послушал стетоскопом. Мне дал штук 8 разных таблеток и смотрел, как я их глотаю. Сказал придти назавтра за таблетками и отправил на работу. Меня всего шатало, но как-то перебыл день. Не припомню, обращался ли я ещё в медвункт по таким пустякам как простуда.
На работе бывали травмы, несчастные случаи. В чудесное летнее воскресенье мы с Ферюлиным «строполили», то есть под козловым краном цепляли и отцепляли железобетонные плиты – перекладывали их в другое место на площадке. День был очень жаркий, мы расслабились и потеряли осторожность. На каждую плиту надо было класть рейку-прокладку. Ферюлин замешкался и сунул рейку, когда плита уже почти опустилась, не успел выдернуть руку. Он как заорёт: «Поднимай!!!» Крановщик поднял плиту, а Ферюлин стоит растерянно с правой рукой в рукавице, потом осторожно снял её, а там полно крови. Мне стало плохо, но прибежал крановщик тоже испуганный, нашли в аптечке бинт, как-то перевязали, и Ферюлин пошёл в часть к фельдшеру. Оказалось, перелом большого пальца. Вечером вернулся из госпиталя с гипсом. Слава Богу, всё зажило, палец нормально действовал.
Климат в Подмосковье отличался очень снежными зимами. В середине ноября там выпадал снег и лежал до конца марта. Помню, я шёл на дембель 15 ноября, так утром были такие снежные заносы, что я, добираясь до столовой, зачерпнул голенищами снег. А приехал в Давид-Городок – никакого снегу, только грязь, лужи. Зимой стояли сильные морозы. Однажды было минус 33. Я как раз в эту ночь дежурил сторожем на базе. Постоянным сторожем работал один из солдат, но в некоторые дни ему положен был выходной, тогда назначали кого-нибудь. Назначили меня, я после ужина перелез через забор и пошёл на базу. Всё стыло от мороза, многочисленные звёзды блестели, снег искрился. Я впервые охранял базу, это было в первые месяцы службы, боялся проспать что-нибудь. Прапорщик сказал: «Взломают склад, - пойдёшь под трибунал!» И вот то посижу в вагончике, подкину щепок в печку, то выйду на территорию. А потом узнал, что было ночью минус 33, школы в тот день, говорят, в Москве не работали. В морозы сильнее 15 градусов нам выдавали валенки, которые даются не лично каждому, а старшина выбрасывает из кладовки кучей всем сразу. Надо было выбрать себе подходящие, а они поношенные, протёртые, обрезанные.
Вот я упомянул, что лазил через забор. В первые месяцы службы дисциплина в городке была слабая, официально проходить через КПП можно было по пропускам, но прапорщики не утруждали себя выписыванием пропуска, а отправляли лезть нелегально через забор, где был отломан метр козырька из колючей проволоки. Потом там всё починили и стали выставлять караул из «красначей». Это взвод солдат внутренних войск, который размещался в казарме на первом этаже штабного здания. По цвету погон их называли «красначами» и сильно не любили. Вся служба у них была в муштре на плацу, дежурстве на губе и на КПП. Проходя через КПП всегда можно было попасть на издевательство со стороны этих бойцов: «Куда идёшь? Почему бушлат грязный? Смирно! Фамилия! Совсем «опух», военный строитель?!» Когда строй возвращался с базы, стоял перед воротами и рядовой «краснач» обходил наш строй, присматривался, нет ли пьяных. Наши офицеры, которые вели строй, молча ждали конца осмотра, пока солдат даст команду: «Открыть варота!» Потом придумали выдавать «маршрутные листы» некоторым солдатам: водителям, экспедиторам, чтобы они могли в любое время пройти через КПП. Был и у меня такой «лист», где указано: «Разрешено следование по маршруту в/ч 52564 – в/ч 44215 круглосуточно».
Распорядок дня роты был такой. Подъём в 5.45. Физзарядка на улице (просто выйдем, помашем руками в углу плаца и обратно). Умывание. Завтрак. Построение на плацу на развод в 7.00. Затем: «Батальон! Первый взвод первой роты прямо, остальные напра-во! Шагом марш!» Шли на базу Завелевича, а остальные уезжали по своим участкам работы. Обед был в 13.00 в столовой городка. Потом опять шли на базу. В 18.00 по распорядку должны были уходить в роту, но обычно приходили сразу к ужину в 19.00, а то ещё и после ужина уходили на базу «давать» вагоны. После ужина была ещё так называемая вечерняя прогулка, когда строем ходили по плацу и орали песню. В 21.00 обязательный для всех просмотр телепрограммы «Время». Потом поверка и отбой в 21.45. Часто отбой затягивался из-за медлительности и суеты. Через 15 минут после отбоя разрешалось встать и делать, что-нибудь: стирать, подшиваться и так далее. В спальном помещении на ночь включалось освещение из синих лампочек. Мне этот свет сильно мешал спать.
В воскресенье вместо зарядки выходили с одеалами и вытряхивали их. Ещё в воскресенье обязательный просмотр телепрограммы «Служу Советскому Союзу!» в 10.00. Телевизор, купленный за деньги солдат прошлых сроков службы, стоял в роте между рядами кроватей - на взлётке. Для просмотра все брали табуретки и садились смотреть. Тут всегда были проблемы. Например, кто-то начал пришивать подворотничок, кто-то стал бриться, другой - стирать, но дежурный по роте обязан всех заставить сесть перед телевизором. Дежурный по части ходил проверять по ротам, как выполняется распорядок дня. Антенны в телевизоре не было, просто торчала полуметровая алюминиевая проволока. Дело в том, что мы располагались сравнительно недалеко от Останкинской телебашни, её отлично было видно из окна казармы в направлении юго-восток. Во время моей службы скинулись по рублю и купили бобинный магнитофон. Запомнилась часто звучавшая песня: «Держи меня, соломинка, держи!..»
Кино нам показывали в клубе в субботу и воскресенье. Крутили фильмы разные: советские, иностранные, но очень старые. На кино ходили строем после ужина сразу от столовой, то есть хочешь или не хочешь, а водили всех. Никаких афиш не было. Впрочем, если кино неинтересное, можно было просто подремать. Я чаще всего сразу засыпал. Примерно раз-два в месяц организовывался поход в кинотеатр в Лобню. В воскресенье после обеда дежурный прапорщик или лейтенант собирал человек 20-25 и ехали городским автобусом, проходившим по шоссе Шереметьево-Лобня. Ездили туда без переодевания в парадки, в ежедневном хабэ, поэтому главное условие поездки – чистое хабэ. Смотрели фильм и возвращались к ужину. Я был в Лобненском кинотеатре раз 5-6.
Вечерняя прогулка проводилась формально, не было у нас ни запевал, ни охотников петь. Орали широко известную песню: «Только две, только две зимы, только две, только две весны...» Когда в роте дежурил Болховитин, то ему как украинцу было приятно слышать: «Распрагайтэ, хлопцы, коней, та лягайтэ спочивать, а я пиду в сад зэлений, в сад крыниченьку копать!» И ещё стали петь тогда новую популярную песню Раймонда Паулса: «Листья жёлтые над городом кружаться...» Не строевая, но приспособились. Слова «и от осени не спрятаться, не скрыться» напоминали нам о неотвратимости осенней демобилизации.
Случались в строю конфликты с кем-нибудь из командиров. Например, слишком подгонял строиться или залишне ругался, воспитывая. Тогда все ударяли подошвой сапога на счёте «четыре»: «Раз! Два! Три! ЧЕТЫРЕ!». Это называлось «паравоз». Командир кипятился, ругался, разворачивал строй, чтобы усмирить бунт.
Стирали одежду так. Сначала намочишь под краном (вода только холодная) в умывальной комнате куртку и брюки. Расстилаешь на полу, покрытом плиткой, тщательно намыливаешь эту сторону. Потом сапожной щёткой (перед тем щётку надо вымыть хозяйственным мылом), всё надо хорошо протереть. Потом перевернуть пласт и опять намылить и протереть. Потом отдельно протереть у куртки манжеты. Теперь хорошо сполоснуть под краном. Ещё иногда тайно от кладовщиков базы можно было открыть бочку с растворителем, пропихнуть в дырку хабэ, поболтать там палкой и вытянуть – вся грязь слазила, ткань отбеливалась. Я своё хабэ только раз или два так «стирал».
Сушить зимой было легко – развешивали в «сушилке», где высокая температура, всё высыхало за три часа. Летом, когда отопление не работало, а особенно в межсезонье, когда много сырости в воздухе, приходилось сушить сутки, даже двое суток. Была проблема найти какое-нибудь подменное хабэ на эти сутки. У старшины такие подменки были, но все они грязные и рваные, не по размеру, мне же по службе в штабе надо было выглядеть опрятно. Бывало, выстиранное вечером хабэ надеваешь на себя и так ходишь до отбоя, а потом ложишься в нём спать – утром всё будет сухое. Конечно, вредно для здоровья, я только два раза так на себе сушил, когда надо было срочно быть в чистом хабэ в штабе, а ждать сутки не мог.
Кроме хабэ нам выдавали ещё форму вэсэо – военно-строительное обмундирование. Это широкие брюки с пришитой на грудь тканью и на помочах, крайне неудобные. Куртка с пластмассовыми зелёными пуговицами, карманами, довольно практичная. Но вэсэо почему-то быстро пропадало, рвалось, изнашивалось. В него переодевались в вагончике или на складе, а в роту были обязаны приходить в хабэ. У меня не было вэсэо, пропало сразу. Я для работы на рампе надевал чьё-нибудь, которое находил в вагончике.
Баня была каждую субботу перед ужином. Это кирпичное здание в углу городка. Там была холодная раздевалка со скамьями вдоль стен, на которых прибиты крючки. В помывочной укреплены три ряда душевых сеток, никаких тазиков. Приходилось мыться в тесноте, по трое под одним душем. Некоторые пользовались моментом, чтобы постирать хабэ в горячей воде. Время у всех рот было строго распределено: если опоздал помыться со своей ротой, то никто тебя в баню не пустит. Тут же старшина выдавал чистые портянки, майку и трусы, зимой – кальсоны. А в роте нам меняли простыни – спали мы между двумя простынями - и наволочки. Место для сна часто менялось, ничего постоянного не было: кто-то увольнялся, другие прибывали, третьи хотели разместиться рядом с земляком. Но я всё время спал на втором ярусе, как и половина старослужащих, – казалось, что воздух там чище. Перед походом в баню все отдавали кошельки и часы дежурному по роте, дневальным. Дневальные ходили с оттопыренными карманами, имея на запястьях по десятку часов.
Часы у меня появились через полгода. Их легко было купить за несколько рублей у сослуживцев. Я купил за три рубля, оказались практичными, хоть сильно подержаными - ни разу не ломались.
Стричься приходилось часто. Подстригали хлопцы друг друга, я даже не пробовал кого-то стричь – терпеть не могу волос, да ещё чужих! Я удивлялся, что некоторым нравилось стричь, сами предлагали. Ножницы хранились в каптёрке. Надо было принести табуретку в пошивочную, снять одежду до пояса и приготовить собственную расчёску. После стрижки шли мыться холодной водой.
Такого наказания, как «три наряда вне очереди», у нас не было практически. Хотя эти слова и прозносили иногда офицеры, но никто их не запоминал, не записывал. Дежурными и дневальными назначались люди обычно случайные после выхода из столовой с обеда. То есть такие, кто мало занят на базе, кого можно безболезненно отвлечь от работы. Машинисты козловых кранов вообще не ходили дневальными. У меня, например, прапорщик спрашивал: «Сухопар, у тебя есть срочная работа?» Иногда я говорил, что есть, а иногда, что нет, тогда шёл дневальным или дежурным. Было два дневальных из рядовых, дежурный из ефрейторов или сержантов. Мне присвоили «лычку» ефрейтора в День строителя 5 августа 1982 года. А скоро после этого назначили командиром отделения. Надо было 11 человек разных призывов хорошо знать, куда кто пошёл и так далее. Мне это было неинтересно, я не знал, как отделаться от таких обязанностей. Несколько раз меня ругал командир роты, а потом снял с должности, назначил другого ефрейтора. У того пошло дело. Он резко изменился, подтянулся. Даже хабэ новое «достал», стал активничать, только его голос и было слышно при уборке казармы или построении. Командиры заметили и на 7 ноября присвоили ему звание младшего сержанта. На кухню чистить картошку отправляли целым взводом по графику, попадало примерно раз в три недели. Отправлялись туда после ужина, но не сразу, а после того, как поест вторая смена, это после 21 часа. Ножи на кухне давали самодельные, тупые, чистили несколько мешков картошки, мешок моркови и мешок лука. Возвращались в первом часу ночи.
Назначенные в наряд после обеда шли в роту готовиться: погладить хабэ, побриться, можно было час-полтора поспать. В 17.00 надо было стоять на плацу вместе с дневальными, где проходил развод. Потом приходили «на казарма» и принимали дежурство: расписывались в книге дежурств. Старый наряд уходил отдыхать, а новый дневальный становился «на тумбочка». Это маленькая платформа высотой 20 см перед входом с лестницы в роту. Тут всегда при любых обстоятельствах круглые сутки должен был находится один из дневальных, нельзя было сойти с тумбочки. Кто-нибудь из вредных офицеров мог тихонько приоткрыть дверь с лестницы и заглянуть, а на месте ли дневальный?
У нас в роте была оружейная комната, в нашей части больше не было таких комнат. Хранились в ней 10 автоматов Калашникова, два карабина, тридцать учебных патронов, две учебные гранаты. Иногда приходили из других рот брать автоматы для обучения сборке-разборке. Мне, как и всем моим сослуживцам, так и не довелось стрельнуть. Дежурный обязан был пересчитать оружие и расписаться в отдельном журнале. Однажды я был дежурным, а пока стоял на разводе (это минут 10-15), в роте побывал кто-то из другой роты и взял два автомата. Я пришёл и, не считая, автоматически записал в журнал: «Принял 10 АК». Это заметил Болховитин и заорал: «А ну открывай оружейную!» Я открыл (ключи от помещения и металлического шкафа всегда находились у дежурного по роте) и вижу, что только 8 АК. Болховитин поорал ещё, но оставил без последствий.
У дежурного была непростая обязанность кормить роту. Для этого надо было прийти за час до приёма пищи в столовую и начать получать из окна раздачи хлеб, масло и так далее. Дневальный всё относил на столы. Питалось в столовой одновременно около трёхсот человек, то есть разные роты, разные части, а вообще солдаты городка питались в две смены. Мы были в первой смене. Всегда была опасность, что солдаты из обслуживания столовой что-то не додадут, приходилось внимательно пересчитывать пайки масла, белого хлеба, яиц. А другая опасность: воровство других дежурных уже со столов. Поэтому не спускали глаз с полученных мисок. Если была возможность, то брали с собой несколько человек, чтобы сторожить продукты на столах. Ведь если не хватит кому-то масла или вареного яйца, могут и побить. У меня при дежурстве проходило всё благополучно, главное не быть раззявой.
Раз, когда я был дежурным по роте, Болховитин говорит мне: «Дай сюда табуретку». Я повернулся, чтобы принести, а капитан как заорёт: «Ты куда?!» – «За табуреткой». – «Стоять!!! Ты ефрейтор или кто?! Где твой дневальный?! Почему не отдал ему приказание?!»
Были ещё дежурства в штабе в/ч 52564. Туда назначали сержанта и рядового. Когда дежурить шёл «мой» сержант, то всегда брал меня, как «самого толкового», - это он так объяснял. Это было для меня отдыхом от коллектива роты на целые сутки. Из работы мне приходилось вечером протереть тряпкой пол в штабном коридоре. Правда, спать приходилось на полу – на кушетке спал сержант. Сидел в дежурке и поднимал трубку телефонов, если нам звонили. Имелись два аппарата: городской московский и внутренний. Кстати, в роте был только внутренний телефон, которым были соединены все роты городка и база Завелевича, другие близкие предприятия. По городскому телефону поступали телефонограммы, которые надо было записать в специальную тетрадь. Вот и всё. В столовую я ходил с ротой, а сержант – отдельно. Раз он долго не возвращался с завтрака, уже шли офицеры с развода. Я смотрел в щёлку, приоткрыв дверь. Вижу, идёт майор заместитель по тылу. Я стал напротив двери и, когда дверь открылась, выпалил: «Товарищ майор! За время... А!..» – тут я осознал, что в дверях появился не майор, а командир части. - Извините, товарищ подполковник! За время моего дежурства по штабу...» - и так далее. Командир скривился, как от зубной боли. Такой глупой оплошности можно было ожидать только от какого-нибудь «чурки», а не от опытного штабиста.
А с майором этим припоминаю такой случай. Иногда офицеры просили помощи для себя лично, например, при ремонте квартиры или обустройстве дачи. Зам. по тылу попросил меня помочь поставить памятник, сказал взять с собой кого-нибудь из роты, я сразу назвал Ферюлина. В субботу после развода мы пошли к гаражам, сели в крытый тентом грузовик и поехали на механический завод, что рядом с базой. Там ждал майор. Мы погрузили в кузов сваренный из металла памятник с оградой. Из прикреплённой таблички узнали, что у майора полгода назад умерла двенадцатилетняя дочь. Ехали по разным дорогам Подмосковья полтора часа. Мы с Женей сидели на корточках у заднего борта и смотрели по сторонам. Был конец мая, всё ярко-зелёное, местность с пологими холмами очень живописная. Наконец приехали на сельское кладбище у леса. Майор показал место за 100 метров, где копать дёрн, а сам с водителем занялся памятником. Мы накопали дёрна и подвезли машиной, обложили территорию у могилы. Потом обедали, майор угощал магазинными котлетами и прочей снедью. Но мне запомнился пучок редиски. Это была единственная редиска, какую я ел за два года армии, так мне напомнила родной Давид-Городок!
Я был уже «дедом», когда в часть неожиданно нагрянула какая-то комиссия. Меня и одного русского моего призыва срочно вызвали с базы в роту, чтобы заменить дневальных-«чурок». Мы бегом поправили все койки, выровняли табуретки. Старшина суетился, раскладывая по тумбочкам мыло. Я стал «на тумбочка», тут дверь открывается, входят человек пять старших офицеров. Командир роты доложил своим громовым голосом. (Кстати, голос известного генерала Лебедя очень напоминал мне нашего ротного.) А ко мне подходит один майор и сразу вопрос: «Вши есть?» – «Извините, не понял, товарищ майор!» – растерялся я. «Спрашиваю, вши есть?» – «Не знаю, что это, никогда не видел!» – честно сказал я. Тут все пошли в спальное отделение и стали срывать одеала с постелей, осматривать чистоту простыней, наволочек, заглядывать в тумбочки. Зашли поглядеть в туалет, в другие комнаты, было похоже на налёт, и вышли. Мы потом всё поправили, не знаю, довольны ли остались командиры проверкой. Но никаких насекомых у нас действительно не было. Тараканы были только в столовой и обоих штабах.
На 7 ноября 1982 года мне объявили приказом по части отпуск на 10 суток. Я со дня на день ждал отпускного билета, все другие поощрённые этим приказом уже вернулись из поездки домой. Но командир роты Болховитин рявкнул: «Секретарь! Пока не наведёшь порядок в роте, никуда не поедешь!» К Новому году я совсем извёлся ожиданием отпуска и однажды на дежурный вопрос Дубровского «как дела?» ответил: «Плохо. Капитан в отпуск не отпускает!» Дубровский сказал подойти завтра к нему. Назавтра остался после развода в роте и пришёл в штаб. Дубровский меня увидел, позвал в кабинет и говорит: «Есть ли в Белоруссии меховые перчатки?» Я сказал, что должны быть. Он попросил привезти перчатки кожаные с мехом и сказал идти одевать парадку. Я пришёл в роту, а старшина не даёт парадку без приказа Болховитина. Я ждал до обеда появления капитана, он позеленел от злости, что я через его голову попросил отпуск у Дубровского. Всё-таки мне выдали парадку, я переоделся и побежал в штаб. Надо было скорее оформиться, чтобы успеть на Белорусский вокзал к отходу поезда на Брест.
Расписание поездов на родину каждый имел в кармане ещё с карантина. Мне выписали отпускной билет на 12 суток – с учетом дороги. Я прибежал из метро на вокзал за 10 минут до отправления. Не знал, где воинская касса, чтобы купить билет. Кстати, стройбатовцы должны были покупать билет за свои деньги, если едут в отпуск; время отпуска, как и время болезни, не оплачивалось. Тут идёт патруль, у меня сразу мысль: придерутся, а после «губы» никто больше не пустит. Поэтому я первым подошёл к офицеру и представился: «Ефрейтор Сухопар! Следую в отпуск, поезд через десять минут, а я не могу найти кассу». Он мне показал кассы, я откозырял: «Разрешите идти?» – и побежал. Успел на свой поезд. Рано утром в вагоне включилось радио на белорусском языке. Такое наслаждение оказалось услышать белорусскую мову! Приехал в Давид-Городок в 12 ночи 5 января 1983 года.
Возвратился назад, везя для Дубровского перчатки с мехом и две вяленые щуки, предложенные отцом, когда я дома объяснил его роль в ситуации с отпуском. Приехал в Чашниково вечером. В роту нельзя приносить этот пакет – украдут 100 процентов! Поэтому пошёл на базу, спрятал между ящиками, а на другой день принёс пакет, завёрнутый в газету и перевязанный бечёвкой, в штаб. Спрашиваю у дежурного, один ли в кабинете Дубровский. Сказал, что один. Захожу, а там сидят ещё каких-то два офицера. Я сказал: «Товарищ майор! Я принёс пакет, о котором вы говорили!» – «Хорошо, свободен», – махнул рукой майор. Я сунул пакет на стул под столом и вышел. Это был мой первый в жизни случай давания взятки. Потом майор ещё раза три брал у меня в «долг» деньги «до зарплаты», рублей 5 или 10, конечно, никогда не возвращал. Кричат в роте: «Сухопара к начальнику штаба!» Прихожу, а Дубровский спрашивает, как жизнь, давно ли в увольнении был: «Ну, пойдёшь в воскресенье! А деньги есть?» – «Есть немного, товарищ майор!» – «Не мог бы отдолжить мне пятёрку до зарплаты?» – «Конечно, товарищ майор!»
10 ноября 1982 года умер Брежнев. С утра ещё никто у нас ничего не знал, но на развод прибыли все наши офицеры и прапорщики. Все были чем-то озабочены. Неожиданно назначили дополнительных дневальных. На работе я сидел за машинкой, в 8 часов вдруг услышал громкий женский плач в коридоре. Я выглянул, оказалось, женщины из бугхалтерии плачут, одна просто рыдает, остальные работники все какие-то встревоженные. Оказалось, только что передали по радио о смерти Брежнева. Пришла Капа очень встревоженная. Работой не занимались, а только испуганно обсуждали, скоро ли начнётся война. Мне было странно всё это слышать, солдаты не верили в войну, говорили: «Лёня дуба дал!» Потом в роте всё успокоилось, кроме проблемы дембелей – демобилизация была приостановлена, кажется, дней на 10. Вскоре в Москве стали происходить какие-то странные вещи из-за политики Андропова, нового главы СССР. Стали рассказывать, что на улицах, в кинотеатрах, в магазинах у людей днём требуют документы и объяснений, почему они не на работе.
В конце сентября 1983 года я решил сделать медицинскую справку для поступления в институт. Договорился с замполитом, что отпустит меня на полдня в Лобню в городскую поликлинику. Погода была теплой, поехал в одном хабэ. В регистратуре поликлиники объяснил ситуацию, мне дали бланк и направили обходить врачей. Заходил в кабинеты без очереди, люди пропускали, мне ведь только быстро черкали «здоров». Только окулист спросил о зрении и записал с моих слов «минус 4». Флюорографию прошёл и получил штампик на бланке справки. А вот у терапевта случилась заминка. Пожилая женщина захотела послушать сердце. И воскликнула: «Да у тебя воспаление лёгких! Как ты ходишь?! Я не могу подписать справку!» Я не поверил: «Не может быть! Я ведь не кашляю...» Но пообещал сразу же в части обратиться к фельдшеру. Врач подумала, посмотрела в окно и подписала справку.
Ехал обратно в часть довольный, что всё складывается удачно. А в санчасть решил не идти, пока не начну кашлять, может, врач ошиблась, стыдно «косить». На другой день у меня была высокая температура и сильный кашель. Пришёл в санчасть, фельдшер меня послушал и сказал идти в роту, одевать парадку – повезёт меня в госпиталь. Больных собралось человек пять из разных рот. Подождали, пока на всех выписали командировку, поехали городским автобусом в Москву, а там ещё на метро и опять на автобусе. Сейчас не помню, в каком районе Москвы, но хорошо помню, что с одной стороны было болото, заросшее кустами, а с другой – река с баржами и буксирами за решётчатым забором; река и буксиры живо мне напомнили родную Горынь. С других сторон госпитальной территории стояли обшарпаные старые трёхэтажные жилые дома.
В госпитале нас осматривали врачи и распределяли по отделениям. Меня отправили в терапию. Я еле держался на ногах из-за высокой температуры. Положили меня в палату, забрали форму и выдали всё больничное. Халат мне понравился, я думал, надо такой же пошить на гражданке: из мягкой толстой ткани типа пледной. Палата на четыре кровати. Солдатское и офицерское отделения находились в разных концах длинного коридора двухэтажного старого здания. Посреди коридора были кабинеты врачей. Столовая находилась тоже посередине, но столы были разные. Офицерские столы покрыты красивой клеёнкой, выдавались столовые приборы из нержавейки. Меню у них усиленное, например, масла в два раза больше, чем давали солдатам. Офицеры оставляли посуду и уходили, а солдаты должны были относить в мойку.
В туалете также были отдельные раковины и кабинки для офицеров. Была тёплая, даже горячая вода и можно было хорошо побриться. А ещё из жизни госпиталя запомнилось мыло, которое там давали – «Яичное». Мне этот запах и жёлтый цвет так понравились, что после армии пользовался только «Яичным». К сожалению, это мыло стало дефицитным, а потом вообще исчезло с прилавков.
Госпиталь обслуживался выздоравливающими солдатами. Все помещения мылись солдатами, впрочем, тоже по обычаям «дедовщины». Туалет мыли только «духи», полы в палатах и коридоры – «молодые», в кабинетах врачей – «черпаки». Я был уже «дед» и даже «дембель», поэтому не мыл полов, но дежурить по столовой – расставлять тарелки, прибирать за офицерами - пару раз пришлось. Я пробыл там месяц, первую неделю только лежал, а потом стал уже ходить, меня тоже стали привлекать к разным работам, которыми распоряжалась сестра-хозяйка. Утром выгоняла подметать дорожки от жёлтых листьев. Несколько раз посылали помогать носить ящики с медикаментами в складах. Это были несколько больших складов отдельно от госпиталя, к ним шли по улице. Там под командой прапорщика переносили с места на место какие-то ящики под номерами.
Пришлось разгружать машину с деревянными бочками, в которых привезли солёные огурцы. По двум доскам с грузовика скатывали тяжёлые бочки и катили их в подвал столовой госпиталя. Одна бочка свалилась с досок и крышка отлетела. Но никого не смутили высыпавшиеся огурцы и вылившийся рассол. Собрали огурцы обратно и занесли полегчавшую бочку в подвал. После этого я года два не мог есть в общественной столовой огурцы, всё казалось, что на них песок.
В госпитале была библиотека, я брал толстые книги и читал запоем. Прочитал там несколько томов из собрания сочинений Достоевского, а ещё несколько томов Герберта Уэлса, который, как оказалось, написал не только «Машину времени». Часто в клубе крутили кино. Мне запомнился фильм «В моей смерти прошу винить Клаву К.» Телевизор в нашем отделении был, но он стоял в коридоре у поста медсестры, могли его смотреть человек 10-15, больше не помещалось. При этом офицеры сидели на стульях, а солдатам полагалось стоять позади. Помню, что многие смотрели программу «Время» и футбол.Лечили не только по первому диагнозу, можно было записаться на приём у разных специалистов. Я записался к зубному и окулисту. Дантист поставил мне пломбу, а окулист выписал рецепт на очки. Наконец мне была назначена «комиссия», то есть приём у главврача. Была очередь, вызывали по списку. В очереди все солдаты говорили о том, насколько диагноз может повлиять на дембель, мне сказали, что переболевших воспалением лёгких отпускают всегда в первую партию. В кабинете сидели три пожилых врача и две медсестры: «Вопросы есть?» И я спросил: «Я собираюсь поступить на подготовительное отделенние института, а приём там до 10 ноября. Нельзя ли пораньше уволиться?» «Нет! - ответил мне главный. – Свободен!» Сразу же меня повели переодеваться в свою форму, ждал часа два, пока приедет фельдшер из моей части. Он забрал троих из госпиталя и мы прибыли в «родную» часть. Как же мне всё показалось тут гадким, убогим, мрачным! Пришёл в столовую, а там погнутые алюминиевые миски, а вилок нет совсем. За месяц в госпитале привык к хорошему: тарелки, вилки, горячая вода... Но всё это была ерунда, ведь мне оставалось служить недели две.
Тогда уезжать домой полагалось с «дипломатом». У меня с лета был почти готов «дипломат», оставалось только укрепить петли и замки. Но их надо было «заказать» за 5 рублей. Я после госпиталя разленился, не хотелось мне ничего лишнего приобретать, поэтому я смастерил защёлки из больших одёжных кнопок. А петли открутил от какого-то ящика на складе. Весь дипломат я сделал сам, как большинство дембелей базы. Нашёл кусок толстой фанеры, выпилил детали на стенки, нашёл тонкой фанеры и сколотил ящик, потом распилил его вдоль. Дермантин для обтягивания воровали на складе, где он был в больших рулонах. Ещё надо было «достать» кусок 5-миллиметрового поролона, чтобы крышка «дипломата» выглядела пухлой, и клей. Всё сделанное я прятал под стеллажами на складе № 4.
Из одежды я ничего не готовил специально, только купил подтяжки, что тогда считалось обязательным для молодого человека. А другие сослуживцы, например, перешивали погоны – в них для жёсткости надо было вставить полиэтилен. «Чурки» особенно «извращались»: находили шевроны, петлицы, погоны других войск (десантники, танкисты, артиллеристы), чтобы скрыть на родине свою стройбатовскую не престижную службу. Они делали себе «дембельскую» форму, прятали её на базе, а когда уже уходили из части, то быстро бежали на базу, переодевались и бравыми «вояками» ехали на родину. За неделю до дембеля очередной раз проверял свою парадку в каптёрке, не украли ли, оказалось, что подменили брюки. Хорошо хоть новые мне повесили, но слишком велики на меня. Пришлось сидеть с иголкой и ушивать на бёдрах, а через 15 лет нашёл я их дома, распорол и оказались как раз по размеру.
«Дембелю» работать не полагалось, но мне пришлось ещё в штабе печатать. В госпитале очень скучал по машинке, даже пальцы шевелились, будто касаются клавишей. Любопытно, что ожидание близкой демобилизации по разному переносили: одни «дембеля» стали какими-то заторможенными, вялыми, другие – очень энергичными, первыми становились в строй, на работе бегом носили ящики, нервничали. Говорили об «аккордах». Это такая работа или задание, очень тяжёлая, трудная, но сделавших всякими правдами-неправдами её успешно, могли уволить в одну из ближайших партий. Например, поручали покрасить помещение или забор, положить линолиум, отремонтировать «лежачую» автомашину, при этом надо было применить смекалку. Однажды двум «дембелям» поручили очистить территорию около базы Завелевича от металлолома. Они сходили в самоволку в колхоз, нашли там бульдозериста, заплатили ему. Он приехал, за пол дня отрыл траншею и спихнул весь металлолом туда, закопал. Все были довольны.
В поощрительную партию на 7 ноября пошли лучшие из лучших – по одному из роты. Их поздравили на плацу перед строем части, вручили грамоты, играл оркестр. Никто из дембелей не знал, кого в какую партию запишут. Я был почти уверен, что достоин быть в первой. Настроение в эти несколько суток было какое-то подвешенное, рассеянное. Вздрагивали от каждого звонка телефона около дневального – могли вызвать в штаб для оформления. Наконец, кто-то принёс список, у нас забрали военные билеты. Я пошёл в первую партию 15 ноября, нас было пятеро из роты. Торжественного прощания с друзьями не было, все буднично ушли на работу, а мы остались в роте, оделись в парадки, ждали вызова в штаб. В штабе нам выдали в конвертах деньги, что мы заработали за два года (мне досталось чуть больше 500 рублей), проездной документ до станции Горынь с пересадкой в Барановичах. В 17 часов с Белорусского вокзала отправились два дембеля: я ехал с земляком Юрой в плацкартном вагоне. Юра у вокзала купил бутылку водки и кило вареной колбасы, предлагал выпить, я отказался, тогда и он не стал пить.
В «дипломате» я вёз пачки полученных писем, шведский детектив «Полиция, полиция, картофельное пюре» и «Самоучитель английского языка», а ещё камень с раковиной внутри на расколе. Этот камень размером с кулак я подобрал на железной дороге, когда отлучался прогуляться с базы.
Приехал в Давид-Городок около 12 часов ночи 16 ноября. На другой же день поехал в Столинский военкомат стать на учёт. Там под окошком была очередь. Когда я протолкался к окошку и подал документы, то услышал вопрос, по какой военной специальности меня записать. Я сказал: «Какая там специальность! Я же в стройбате служил!» - «Значит, каменщик!» - «Нет, мы же не строили. Я два года в штабе на машинке печатал!» – «Ну, тогда запишу «писарь делопроизводства»!»
Примерно через полгода я написал письма в свою роту, Капиталине Яковлевне, Ферюлину и Володе-коллекционеру, захотелось похвалиться поступлением в институт. Но мне не ответили. Больше я никогда не слышал о сослуживцах.

«Воинская служба в рядах вооруженных Сил СССР – почетная обязанность советских граждан.» (К онституция СССР.)

Вы помните, какие были любимые темы для разговора у мужиков «за рюмкой», в ТО время? Многие наверняка помнят. Их было три: женщины, работа и служба в армии. Вот именно – служба в Советской армии. Это была объединяющая тема для мужиков разных возрастов. Одним из первых вопросов, когда я приходил в новый мужской коллектив был – «где служил?». Обязательно в любом таком коллективе находился кто-нибудь, кто служил в таких же войсках, или в тех же местах, а если находился «однополчанин», при этом неважно, что он служил лет на 20 раньше – он становился почти родственником и опекуном новичка. Служба в армии, была тем самым началом, которое объединяло абсолютное большинство мужиков Советского Союза, несмотря на различие в возрасте, социальном положении и т.д. Мы все служили в армии или на флоте. Мы все исполняли «почетную обязанность». И, что все хотели служить и, просто рвались в армию? Да ничего подобного! Разве, что в детстве… Но чем ближе подходил призывной возраст, тем становилось страшнее. Наслушавшись ужастиков от отслуживших друзей о кошмарных учебках, многокилометровых марш-бросках и (самое жуткое!) – о дедовщине, которой не миновать, начинала колотить мелкая дрожь. Но мы харахорились, и не показывали своих страхов. Не хотелось идти в армию, ой не хотелось! НО! Мы знали, что армию надо пройти и ее не миновать. Редко кому в голову приходило мысль, «откосить» любыми способами. А знаете почему? Нынешнее поколение вряд ли поверит… Не отслужить в армии, было СТЫДНО! В той же компании мужиков, если выяснялось, что кто-то из нас не служил в армии, задавался бестактный вопрос – «больной, что ли?». Хотя причины могли быть совершенно другие и довольно веские, но… человек выпадал из «обоймы». Мужик он конечно хороший, но не служил… Неловко как-то.

А чего стоили проводы в армию!!! Да многие свадьбы бледнели на их фоне. Ох, и любили же у нас проводы. Два раза в год, в призывной период, по всему огромному Советскому Союзу гремели проводы в армию. И увидев утром в городе подгулявшую компанию, в центре которой брел очманевший от напутствий и водки, хлопец в несуразной одежке, с рюкзаком и рыдающей подругой на шее, абсолютно любому становилось понятно – в армию. Даже милиция, такие компашки не трогала, ну предупредят, разве что.

Армию, пафосно называли школой жизни, но несмотря на всю пафосность, большая доля правды в этом есть. Даже отъявленные разгильдяи, вынуждены были подчиняться дисциплине, нарушали конечно, но полностью игнорировать ее не могли, вчерашние «домашние мальчики», которым мамы-бабушки пришивали пуговицы и чистили ботинки, были вынуждены учиться ухаживать за собой самим, про физическую закалку я вообще молчу, лично я, до армии и подтягивался то с трудом, из армии же вернулся с разрядом по многоборью. И что самое примечательное, то чему научился в армии, закрепилось на всю жизнь (по сей день, я чемпион семьи по чистке картошки 🙂). Именно в армии происходило взросление пацанов. Служба в Советской Армии был тем самым рубежом, который должен был пройти каждый, уважающий себя, парень. Еще в школе, наша жизнь уже имела определенный план на ближайшее будущее. Те, кто собирался учиться дальше, ставили перед собой эту ближайшую цель, кто не чувствовал в себе силы для поступления в ВУЗ (к слову, в институты, в Советском Союзе принимали в основном за знания, а не за деньги), собирались идти работать (чаще всего на завод) или учиться в ПТУ, но и те и другие, знали – впереди армия. И только после армии, отслужив положенное, можно было строить серьезные планы на дальнейшую жизнь. При этом, отношение к дальнейшей жизни, ой как отличалось от «доармейского». Именно после службы в Советской армии, многие ребята шли учиться, и поверьте, отношение к учебе у них было немного другое, чем у вчерашних школьников.

У парня отслужившего в армии возможности были гораздо шире нежели у «неслужившего». Многие из профессий и мест работы, для того кто не служил в армии, были просто недоступны. А девчонки! Вчерашний солдат, котировался в их глазах намного выше. После армии, можно уже и жениться, самое время… Сама служба у всех протекала по-разному, было много такого, что и вспоминать не хочется. Но, что самое поразительное, что это и не вспоминается, память загоняет эти воспоминания в самый дальний угол сознания, и оставляет на самом видном и почетном месте все самое лучшее и интересное о службе в Советской армии. И каждому мужику, отслужившему в армии есть что рассказать. А если еще малость приукрасить, да чуток приврать… Заслушаешься! Но это уже тема для другой статьи.

Расскажите друзьям о статье и сайте. Просто нажмите кнопочки...

«Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной…»

«Блатные» должности для солдат и сержантов срочной службы как в Советской, так и в современной Российской армии тем и привлекательны, что позволяют держаться поодаль, а то и вовсе обособленно от армейской муштры. В армии вообще ценится любое умение, из которого можно извлечь практическую пользу. Писари, повара, каптерщики, банщики и иже с ними не ходят в наряды, не ездят на стрельбы и их не гоняют строем.

Штабные писари, посыльные (да и большинство остальных «блатных»), как правило, в казарме не ночуют – у них есть свой закуток по месту работы, чтобы быть всегда под рукой у начальства. Писари занимаются составлением разного рода расписаний, планов, конспектов, рапортов. Всегда в тепле, на обед - в столовую, и не вместе со всеми, строем, а когда писарь сам соизволит (или командир отпустит). К тому же информированы писари были гораздо лучше других солдат. За определенную мзду писарь мог, к примеру, внести изменения в список военнослужащих, массово переводимых в ту или иную часть, о жестких порядках в которой все были наслышаны.
Каптер – армейский Плюшкин

Одна из самых «блатных» «внутриротных» должностей – каптерщик. Он вроде бы всегда в казарме и одновременно вне распорядка, ему подчинены остальные военнослужащие-срочники. В его ведении форма, сапоги, белье и всякая необходимая каждому солдату мелочь – гуталин, пуговицы, полотенца… У каптера также хранятся дембельские «парадки». От каптерщика, к примеру, зависит, кому какую сменку дать перед походом в баню (может подсунуть и драные, без пуговиц, кальсоны). У него в ротной «святая святых» – в каптерке - собираются «деды» (да и сам каптер чаще всего старослужащий), чтобы выпить-покурить. Раз в неделю каптер носит белье в прачечную. Но сам не утруждается, берет дневальных, которые тянут громадные тюки, а армейский Плюшкин важно шествует сзади, поигрывая связкой ключей.
Часто должность каптерщика продается сменщику за определенную сумму.
Те, которые всегда при еде

Советский солдат постоянно голоден. Поэтому места на кухне и в столовой (хлеборезы, повара) по определению считались «блатными». Хлеборез и повар всегда при продуктах и могут приготовить для себя что-то вкусненькое, не для общего котла. Их никто не трогает, и поэтому настоящей армейской службы такие воины практически не видят, она их не касается. Когда из «духов» переводят в «черпаки», кухонных работников «метят» не ремнем, как всех остальных, а поварским черпаком.
Почтальон

Еще одна «блатная» должность для солдата-срочника – на «гражданку» можно ходить сколько угодно. По правилам почтальону полагались два выхода в город в
Видишь свинарей? И я не вижу. А они есть

Возможностей для избавления от несения обычной армейской службы в советских войсках было множество. К примеру, командир мог сколотить из умельцев-строителей бригаду и посылать ее на многочисленные гражданские шабашки. Доход, разумеется, клал себе в карман. Строители в свою очередь помимо освобождения от службы получали возможность относительно неплохо питаться вне части и загонять на сторону что-либо из стройматериалов. Они всегда были при деньгах.

В числе «блатных» должностей в армии - музыканты, медперсонал в санчастях, клубные работники (к примеру, киномеханики). Были такие солдаты, которых за все время службы никто из призыва ни разу не видел, они постоянно числились в командировке. К подобным «командированным», в частности, относилась обслуга свинарников, находившихся далеко за пределами части, – свинари. Быт свинарей отчасти показан в фильме Романа Качанова «ДМБ».

И вот в конце сентября я получил повестку прибыть 12 октября 1960 года в Брагинский райвоенкомат для отправки в часть. Сразу же развернулась большая работа по подготовке к торжественным проводам в армию. В нашей деревне традиционно это выглядело следующим образом. Вечером накануне дня явки в военкомат семья призывника приглашала к себе домой на праздничный ужин всех родных соседей и друзей. После длительного застолья обязательно организовывались танцы в сельском клубе.

Для перевозки призывника и провожающих, по заявке родителей выделялась одна или несколько подвод запряженные лучшими лошадьми. Нарядно убранные телеги с песнями под гармошку друзей и близких, вперемешку со слезами и причитаниями матерей тихим шагом везли призывников в военкомат.

Призывник садился в телегу только после того, как выедут за околицу деревни. Здесь с лошадей выжимали все возможное. Так провожали и меня. Свои проводы в армию помню смутно. Правда, помню, что гостей был полон дом. Наказов от бывших «служивых» выслушал много, и что характерно, количество их росло прямо пропорционально количеству выпитого самогона, хотя должен отметить, что некоторые из них в последующем пригодились.

Наиболее запомнилось только то, как шел по родной деревне прощался с многочисленными односельчанами и думал, как же я проживу три года без них и всего этого. Тогда я даже не мог себе представить, что уходил из деревни навсегда.

А дальше последние слова прощания и автобус Брагин – Гомель увез меня и еще тридцать моих сверстников в город Гомель. Именно там, в областном военкомате я узнал, что местом моей службы будет столица Белоруссии город Минск.

И так начался новый этап моей жизни - служба в Вооруженных Силах СССР. Тогда я даже мысли не допускал, что это продлится тридцать с лишним лет. Службу начал оператором станции РЛС «СНАР-2» в батарее звуковой разведки непосредственно подчинявшейся начальнику артиллерии 120 гвардейской, Рогачевской, орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского имени Верховного Совета БССР мотострелковой дивизии.

Из периода срочной службы хорошо запомнился первый день пребывания в части.
Молодых солдат в батарею прибыло 9 человек. Встречали нас на полковом плацу командир батареи майор Лошкарев и мой командир взвода молоденький лейтенант Гордей. Сразу после прибытия помывка в бане, переодевание в военную форму, распределение по расчетам.

Затем старшина батареи выдал всем нам по большому мешку, и строем повел на хозяйственный двор. Там он указал на обильно присыпанную снегом кучу соломы и приказал: «Быстро набили матрацы соломой!». Команду четко выполнили и через некоторое время нас уже обучали, как правильно заправлять койку и свое обмундирование. Прелести соломы со снегом я ощутил только ночью. После суток пребывания в пути, многочисленных встреч, команд, построений, многократных тренировок отбиваться и вставать заснул мгновенно.

Проснулся ближе к утру от жуткого ощущения, что я весь мокрый. Только через некоторое время до меня дошло, что вина моя только в том, что температура тела 36,6 градусов, а этого достаточно, чтобы начал таять снег, который я набросал в матрас вместе с соломой. При попытке утром решить вопрос со старшиной получил ответ: «Менять солому Вам товарыш рядовой ни хто не будэ. Сам бачив шо ложив». Прав старшина. Зачем менять, солома действительно через недельку высохла.

После прохождения курса молодого бойца принял Присягу на верность советскому народу и своему государству - Союзу Советских Социалистических Республик.

И началось освоение азов военной службы. Первым делом заработал внеочередной наряд на работу от нашего неугомонного старшины. Основание серьезное. В курилке бросил окурок, и он прилетел мимо бочки для окурков. Пришлось всю ночь протирать паркетный пол горячей водой, затем сухой тряпкой приводить его в состояние абсолютной сухости, намазывать мастикой, а затем куском старой шинели придавать ему зеркальный блеск.

Работа вроде бы не сложная. Площадь помещения всего то около 40 кв. метров. Но работы затянулись до 5 часов 45 минут. Дело в том, что после каждой из перечисленных операций я докладывал старшине. Он лично проверял и …заставлял выполнять одну и ту же операцию еще несколько раз. Добивался высочайшего качества. И таки добился!!! К подъему пол Ленинской комнаты блестел как зеркало.

А я, с милостивого разрешения старшины, ушел спать. Только начал приходить сон, как последовала команда «Батарея, подъем!». Открыл глаза и закрыл, подумав, что меня команда не касается, ведь я же ночь не спал, а трудился в поте лица, но рядом оказался старшина, который вежливо и убедительно объяснил, что мои ночные бдения это дело мое личное. А подъем это вопрос службы, и касается всех независимо от того кто, когда уснул. Вывод был такой, служи хорошо, и будешь спать долго (аж 8 часов!) и крепко, несмотря на храп соседей и бьющий в глаза дежурный свет в казарме. Ну, а окурки, после показательного урока, даже в отсутствие старшины, бережно укладывал туда, где им положено лежать.

Кроме времени отведенного для приема пищи, восьми часов сна и примерно часа личного времени остальное время солдата занимали занятия по боевой и политической подготовке. Проведение политической подготовки была уделом командиров взводов или расчетов Занятия же по боевой подготовке и уходу за материальной частью, как правило, проводили сержанты - командиры отделений. Гоняли хорошо. Траки гусениц тягачей всегда были начищены до блеска, а затем покрашены гудроном. Эту операцию проводили еженедельно. Приобретались навыки строевой подготовки. Шаг становился четче, а фигура стройнее. Тем не менее, через полгода набрал дополнительных 8 килограмм. Сказалось строгое соблюдение режима питания, отдыха и труда.

К этому времени я уже свободно мог за время горения спички в руках сержанта:
а) по команде «Отбой» добежать до койки;
б) раздеться до нижнего белья;
в) качественно уложить обмундирование на табуретке;
г) правильно поставить сапоги и заправить портянки;
д) лечь в койку и укрывшись одеялом закрыть глаза.
Если не укладывался «в норматив» процедура многократно повторялась. При этом отрабатывалась команды «Подъем!» и «Строиться!». Нормативы были те же.

Незаметно пролетела зима. Старшина приучил нас выходить на зарядку независимо от погоды, кроме сильных морозов, с голым торсом. По окончании зарядки обязательное обтирание снегом. Как то случайно подумал, что зима уже на исходе, а я не болел ангиной. При моем диагнозе - хроническая ангина это уже было кое - что.

В марте месяце два расчета нашей батареи вместе с техникой были отправлены на полигон расположенный в лесу недалеко о деревни Колодищи, для корректировки артиллерийских стрельб. Старшим группы был назначены лейтенанты Гордей и Ананьев.

Разместились в сосновом лесу. Станции замаскировали. Палатки поставили. А корректировать стрельбу не начали. Что - то не склеилось в артиллерийском полку. Лейтенанты куда-то исчезли. Старшим остался младший сержант Анатолий Керес. В общем, началась спокойная жизнь. Получилось, что разговоры о тяготах военной службы были преувеличены. Пока что была не та служба, о которой я слышал от людей бывалых, а лагерь отдыха в сосновом лесу.

Забот практически никаких. Питание концентраты. Бросил в котел, залил водой. Закипело. Харч готов! Плюс подножный корм грибы, ягоды. Курева полные «тещины ящики» махорки. Да не какой- то, а настоящей Моршанской!!!

Это обилие нас и подвело. Как потом мы узнали, табак нам выдали по нормам за четыре месяца. А сожгли ее мы за полтора месяца. Вначале самокрутки выкуривали до половины, а иногда и меньше. Затем, по мере уменьшения табака, бычки становились все короче и короче. Потом стали собирать те большие бычки и вытряхнув с них махорку, заворачивать цигарки поменьше. И так дальше по этой схеме. Через некоторое время стало ясно, что трясти уже больше не из чего.

Лейтенанты своим присутствием нас не обременяли. Появлялись на несколько часов один или два раза в неделю. Иногда вечерами, Валя Ницман (парень с Черниговщины) на грузовике возил нас в деревню на танцы.

Такой порядок просуществовал около месяца. Потом приехал командир батареи майор Лошкарев и все в раз переменилось. Первым делом появились лейтенанты и возглавили работу по уборке «бычков» на территории. Возле палаток разбили и посыпали желтым песочком дорожки. На таких же желтых газонах сухими шишками выложили патриотические лозунги и призыва. Появилась тумбочка и, как положено, возле нее дневальный. В течение недели «партизанский лагерь» превратился в «летний лагерь воинской части».

Теперь мы всерьез занялись боевой подготовкой. Кабины станций не покидали почти сутками. Офицеры и старослужащие стремились в короткий срок натренировать нас, укладываясь в нормативы, обеспечить корректировку артиллерийской стрельбы.

Нас серьезно учили, как делать свою солдатскую работу. Суть этой работы сводилась к тому, чтобы лучом своей РЛС поймать снаряд, выпущенный нашими артиллеристами и по траектории полета определить координаты его падения и координаты стрелявшего орудия. Эти данные срочно передавались на КП дивизии. Стрельбы артиллерийского полка мы обеспечили с положительной оценкой.

Вдруг все занятия прекратили. Нам вручили по лопате и послали выравнивать площадку на большой лесной поляне. Ровную полянку засыпали желтым песочком и по нему уложили лапки елей. Желтый песочек почему то любило высокое армейское начальство. За свою многолетнюю службу много песочка желтого было израсходовано.

На следующий день всем выдали автоматы, повязки регулировщиков и расставили по просекам в лесу. Задача была поставлена четко: по основной дороге пропускать всех, с просек не выпускать никого. Спустя двое суток нас вернули к своим станциям.

А вся эта «игра в песочек - елочки», происходила в связи с проведением на базе нашей дивизии командно-штабных учений стран Варшавского договора. Теперь вот на досуге думаю, Варшавского договора не стало в девяностых, а елочки загубили аж в шестидесятом. Может не нужно было столько лет лес рубить?…

В начале августа нас вернули на постоянное место дислокации. Моя срочная служба продолжалась всего один год. Что запомнилось так это дух товарищества, стремление старослужащих помочь быстрее освоить специальность. Они прилежно работали по подготовке себе замены. О каких-то издевательствах не шла даже речь. Кстати, за тем, чтобы молодых солдат никто не обидел, следили сами старослужащие.

Помню, как - то возвращались с полевых занятий. В спортивном городке полка, на территории которого располагалась наша батарея, несколько солдат занимались боксом. Нам сержант разрешил посмотреть. Затем один из боксеров предложил любому из нас попробовать боксировать с ним. Желание выразил Жора Жеглов. Рост, где - то около 155 см. Вес бараний. Перчатки увидел первый раз в жизни. В общем можно сказать хилый новичок. «Проба перчаток» закончилась почти мгновенно. Имеющий опыт видимо на уровне 2-го или третьего разряда мгновенно расквасил нос Жоре.

Мой сослуживец, старослужащий Леня Слеменев внимательно наблюдал за избиением молодого солдата. Затем подошел к «победителю» и скромно попросил «А можно мне?». Ростом Леня был чуть-чуть выше Жоры. Получив утвердительный ответ. Леня долго спрашивал, как одевать перчатки. Удивлялся, какие они огромные. А больно ли когда ими попадают в лицо? В общем, демонстрировал, что от бокса он очень далек.

А дальше все как в сказке. Не успели мы и глазом моргнуть, как обидчик Жоры пошел как - то странно боком, а затем вовсе упал. Удар призера Вооруженных Сил СССР по боксу перворазрядника Леонида Слеменева был молниеносным и достаточным, что бы вырубить зазнайку.

Сегодня, спустя годы, я с глубокой благодарностью вспоминаю своих первых сослуживцев младших командиров Мишу Субботина (москвич), Анатолия Кереса (литовец) сослуживцев Борю Ажгибесова (Урал)., Валю Ницмана (Чернигов) Жеглова Г., (Урал) Слеменева Л., Гегешидзе (Грузия), А.Подчапко (Белоруссия) и др.

В средине августа 1961 года я уехал в город Одессу. Цель поездки ротный писарь сформулировал следующим образом - «Для сдачи вступительных экзаменов в военное училище».

Почему так получилось, что вновь встал вопрос о военном училище. Ведь я уже казалось, закрыл для себя эту тему навсегда. Но, тем не менее, после года службы я поступил в военное училище. Поступил не потому, что очень хотел стать офицером, а потому что очень захотелось побывать дома. Просто решил использовать любую возможность. Заслужить отпуск было почти безнадежно. Поэтому когда был объявлен набор в военные училища, я выбрал военно-морское училище, расположенное в Севастополе. Это училище выбрал только потому, что поезд Минск-Севастополь проходит через Гомель. Значит можно сделать остановку и заскочить домой.

Мой выбор длился только до мандатной комиссии, проводившейся в штабе дивизии в поселке Уручье. В ожидании вызова на собеседование я познакомился с одним сверхсрочником, который тоже ехал поступать в училище, но в Одессу. В ходе беседы стало ясно, поступать в училище он не собирается, но ему позарез нужно в Севастополь, так как там живут его родные. А по разнарядке выделено только одно место. Вот бы найти того человека и поменяться. В разговоре выяснилось, что я и есть тот человек.

Отработать механику замены он взял на себя. Мне только нужно было убедить мандатную комиссию, что я потомственный артиллерист и страстно желаю продолжить семейную традицию. Первая часть сомнений не вызывала. Мой отец и старшие братья служили в армии и были артиллеристами. Тут все верно. А вот что я сам хочу быть офицером и даже артиллеристом, тут были большие сомнения. Честно говоря, быть офицером я не собирался. Я просто хотел домой. Выбранный вариант позволял сделать это по пути туда, а затем еще и на обратном пути. Но он меня убедил, что маршрут Минск-Одесса тоже проходит через Гомель. Размышлял я недолго. Уступил парню Севастополь.

Домой, конечно, я заехал. Но все испортил старший брат Алексей. На второй день пребывания он потребовал показать мое командировочное предписание. Посмотрел внимательно и со словами о том, что писарь в батарее у нас плохой, проставил дату прибытия в училище. По его расчетам, я должен быть там послезавтра. А на следующий день, он лично посадил в скорый поезд, который доставил меня в Одессу. Свое решение Алексей мотивировал тем, что у нас в семье не было судимых и они нам не нужны. И в подтверждение привел слова нашего отца, который когда ему в 1944 году предложили место председателя колхоза в д. Макрец заявил: «У меня четыре сына. Судимый отец им не нужен. Лучше на фронт ».

В Одессе обстоятельства сложились несколько иначе, чем я предполагал.

Прибыв в Одессу, без труда нашел училище. Горько сожалел о том, что ох не прав Алексей. Ведь мое предписание совершенно никого не интересовало, равно как и время моего прибытия в училище. Старшина сверхсрочной службы Павел Тофан (тоже из абитуриентов) указал мне койку (в отличие от набитого соломой солдатского, здесь матрац был ватный), ознакомил с распорядком дня и на этом разошлись.

В распорядке основное время было отведено самостоятельной подготовке к экзаменам и консультациям преподавателей. Поскольку контроль над нами был незначительным, вернее совсем отсутствовал, пришлось использовать время по своему усмотрению. Через неделю я уже неплохо ориентировался в городе. Знал, где есть хорошие, а главное недоступные для патрулей места для купания, парки, кинотеатры и т.д.

Особенно поразило своей красотой здание оперного театра. Пока знакомство только внешнее. При ежемесячной получке в 3 рубля и восемьдесят копеек особенно не разгуляешься. К сожалению, в то время я еще и курил. Пачка папирос «Беломор канал» 22 копейки. Сигареты «Нистру»- кажется 15 коп., а билет на галерке в оперном театре аж 30 коп!

Считаю своим долгом отметить радушие жителей города Одессы их заботливое и теплое отношение к солдатам и курсантам. За все время учебы у меня не было ни одного случая, что бы при поездке в общественном транспорте кондуктор потребовал оплатить проезд. Человек в форме был, я бы сказал, почитаем в городе-герое Одесса.

При посещении театра всегда стоял вопрос приобретения билетов. Заранее не купишь, а за два-три часа до начала спектакля большущая очередь. Выручал одессит Ю.Кулугин. Пробивался к кассе, ввинчиваясь как штопор в массу людей, и брал льготные билеты себе и нам. Конечно это непорядок, но я, ни разу не слышал возмущения со стороны очередников.

Какой будет реакция со стороны жителей нашей столицы, предвижу заранее и не хочу описывать.

Исходя из того, что поступать в училище я не собираюсь, подготовку к экзаменам заменил отдыхом. Чаще всего бродил по городу, стараясь избегать встреч с патрулем.

Так продолжалось до тех пор, пока не познакомился с Лешей Балашевым, Петей Токачевым и Колей Федотовым. Они тоже по году прослужили. Но в отличие от меня приехали с серьезными намерениями поступить. Ребята серьезные. Балашев и Токачев до призыва закончили техникум. Петя Токачев, был к тому времени женат, имел дочь. Занимались они серьезно и много. Как то, идя на очередную подготовку, пригласили меня. А дальше все пошло - поехало. Сам не заметил, как втянулся в учебу. Почти месяц напряженных занятий и я подошел к вступительным экзаменам не только с освеженными, но и большим количеством вновь приобретенных.

Присмотревшись ко всему окружающему и взвесив все обстоятельства, пришел к выводу - профессия офицера ничем не хуже тракториста и принял решение – буду пробовать поступить, а там посмотрим. Тем более, что я узнал после первого курса кое - кого из училища отчисляют по разным причинам, в том числе и по неуспеваемости.

Неуспевающим можно при желании всегда стать очень быстро.

Запомнился один эпизод из приемных экзаменов. При написании сочинения рядом со мной на одной парте оказался, какой - то сержант. Просмотрев мою работу, он в порядке помощи и заботы обо мне сделал замечание, что Хрущев пишется через «О». Сержанту виднее и я добросовестно по всему тексту исправил. Годы были самого разгара культа личности этого бестолкового реформатора. Поэтому исправлений оказалось много.

Несу сдавать работу преподавателю. Поднимаю голову и вижу на стене лозунг «Нынешнее поколение советских людей - будет жить при коммунизме». Н.С.Хрущев. Прямо на столе преподавателя вернул все в исходное состояние. Грязновато конечно получилось. «Грамотеем», дававшим советы оказался мой будущий командир отделения в училище украинец Вася Снитко, ныне живущий в Запорожье. Совет давал не по злобе, а от чистого сердца. К тому же он был прав - украинцы так и пишут.

Мое посещение дома затянулось до февраля месяца, но ехал в отпуск уже в курсантской форме. Пребывание в военном училище, пожалуй, самые светлые и беззаботные годы в моей жизни. Всем обеспечен до мелочей. Питание по девятой норме. Что от тебя требуется так это прилежно учиться. Учеба дается легко. Правда, на первом курсе, когда изучались общеобразовательные дисциплины, пришлось хорошо попотеть. И не только мне. Ведь наш взвод являлся участником эксперимента, проводившегося командованием училища, по совершенствованию процесса обучения.

Одной из частей этого эксперимента было примененное впервые в истории училища формирование взводов по, если можно так выразиться, жизненному опыту.

Один взвод формировался из тех, кто только что окончил школу, и один из тех, кто пришел в училище, имея опыт армейской службы. Этот опыт был различным. Два старшины сверхсрочника со стажем службы около 10 лет, несколько сержантов прослуживших по два-три года и основная масса, как и я, прослужили по году.

Таким образом, школьные двери за нами закрылись минимум три года назад (тогда служили с 19 лет). Конечно, многое из школьных программ забылось, а некоторым и забывать было нечего. В начале учебы даже вставал вопрос о переформировании взводов. Итоги первых месяцев по успеваемости были не в нашу пользу. Но, по инициативе нашего командира взвода капитана В.Завадского, учебным отделом училища для нас были организованы обязательные для посещения консультации по общеобразовательным дисциплинам.

Преподаватели Гринберг, Слуцкий и другие в течение нескольких месяцев помогали нам восстановить, а некоторым и освоить в пределах учебной программы, премудрости физики, химии, математики. С трудом, но одолели, конечно, без помощи товарищей, командиров и преподавателей это сделать было бы невозможно.

Зато, когда пошли специальные дисциплины, все изменилось коренным образом. Подготовка к занятиям уже не требовала больших затрат времени. При изучении некоторых предметов пригодились знания, полученные в армии и УМСХ.

Незаметно взвод стал хорошо успевающим, а затем до самого выпуска был отличным.

Конечно, не на одной учебе замыкался мир курсантов. Как - то на подведении итогов за неделю наш командир охарактеризовал свое подразделение словами: «Учатся как асы, но зато и гуляют как анархисты». Для таких заявлений у него были основания. Двадцать восемь человек, десяти национальностей жили как одна семья. Хотя иногда и выдавали поступки несовместимые с воинскими уставами. Взять хотя бы подготовку к празднованию Нового года. При осмотре личных вещей находящихся в каптерке, им было обнаружено в каждой паре хромовых сапог по бутылке вина. Ровно 28 бутылок! Торжественная встреча Нового года не состоялась.

Но зато наши, ставшие традиционными, встречи в последний день каникул он сорвать не мог, ни разу. Как то стихийно сложилась традиция возвращаться из отпуска на один-два дня раньше и это время провести в кругу друзей-сослуживцев. Начало этому положили одессит Юра Калугин и Коля Федотов из города Лиски, Воронежской области. Поскольку Юра никуда не уезжал, то Коля приезжал на день раньше, и они хорошо проводили время.

Со временем к ним присоединились Яша Немыкин, Леша Балашов, Петя Токачев и другие, в том числе и я. В то время в Одессе курсант, находящийся в любой точке города имел 100 % вероятность встречи с армейским патрулем. Безусловно, что товарищеский ужин курсантов в любой столовой, с дегустацией самогона многих областей Украины, Белоруссии и грузинской чачи не остался бы незамеченным, а это ничего хорошего не сулило. Было найдено странное, но верное решение. Федотов предложил проводить встречи в столовой штаба Одесского военного округа. Место тихое, без патрулей. Рядом штаб округа. Кто посмеет рядом с таким учреждением нарушать общественный порядок? Вечером в столовой практически никого нет. Гражданские туда не ходили даже днем, а желающие поужинать офицеры предпочитали находившийся рядом ресторан. Хочу особо отметить, что белорусский самогон ни по каким параметрам не уступал украинскому, о грузинской чаче вообще молчу.

Товарищеская солидарность коллектива проявилась, когда встал вопрос защиты в суде нашего заместителя командира взвода Яши Немыкина. Возвращаясь с увольнения вдвоем с одним из наших курсантов, в одном из дворов услышали девичий крик. Придя на голос, обнаружили девушку и двух слушателей трехмесячных курсов по подготовке младших лейтенантов. Выяснив в чем дело, предложили им извиниться перед девушкой.

В ответ прозвучала грубость, а затем последовал удар в лицо. Последовал только один ответный удар, но этого хватило с излишком. Как потом выяснилось, во время следствия, было допущено «превышение пределов необходимой обороны». На защиту Яши встал весь взвод. Кроме моральной поддержки, собрали двухмесячную получку для оплаты услуг адвоката. Активное участие в защите принял подполковник Лобко-Лобановский. Благодаря общим усилиям Яшу из училища не исключили, а военный трибунал Одесского военного округа определил условную меру наказания. Яша в числе четырнадцати человек взвода, с отличием окончил училище и после выпуска был направлен в Южную группу советских войск.

Появилось время для занятия спортом, больше стал уделять внимания художественной литературе, театру. Совместно с Юрой Калугиным посетили практически все, что предлагалось репертуарами Одесского драматического театра и Театра музыкальной комедии. (Нынче кажется, театр имени Водяного). С благодарностью вспоминаю руководителей училища, которые приняли решение – отпускать отлично успевающего курсанта в театр, при предъявлении билета, кроме субботы и воскресенья еще и в среду. Правда была одна особенность. Увольнительная записка выдавалась только до отбоя. Поэтому, как только спектакль заканчивался мы, не прибегая к помощи общественного транспорта, бегом неслись в училище. Не помню ни одного случая опоздания. Успевали. Ну, а если спектакль затягивался, то шли домой к командиру батареи майору Владимиру Завадскому и просили продлить увольнительную. Просьба всегда удовлетворялась. Причем в его отсутствие с этим прекрасно справлялась его жена Валентина. Она так искусно подделывала его подпись, что видимо только экспертиза могла уличить в подделке.

В крайне редких случаях прибегали к помощи курсанта Коли Федотова. Негласно мы его называли начальником штаба. Он так наловчился при помощи фотобумаги и тонкого пера, ставить печати на чистые бланки увольнительных, что даже когда в городе останавливал патруль, вопросов по оформлению увольнительной не возникало. Более того, неоднократно эти бланки подписывал и командир нашей батареи. Вопросов тоже не появлялось.

Систематическое занятие спортом дало возможность выступить в составе сборной училища на окружных соревнованиях и зональных этапах первенства среди военных училищ Вооруженных сил СССР. После окончания училища я имел в своем активе спортивные разряды по двенадцати видам спорта. Считал не я. Так записали командиры в моей первой офицерской аттестации.

Занятие спортом закаляли не только физически, но и представляли некоторые преференции. Так, например, мы с сержантом Яшей Немыкиным (заместитель командира взвода) могли принять решение самостоятельно выехать на тренировки по стрельбе. Наш полигон находился в районе д.Чабанка. Сейчас это черта города, а тогда это было «далеко за городом». Брали автоматы, набивали полные подсумки патронов, и, поставив в известность дежурного по батарее, иногда на автомобиле училища, а чаще всего трамваем и попутками добирались до полигона.

На берегу моря выставляли красные флаги и начинали стрельбу. Настрелявшись, возвращались в училище. Возвращались вечером на попутном транспорте. Как - то раз долго не могли остановить проезжающие мимо автомобили. Тогда Яша отдал мне свой автомат, а сам лег на дорогу. Я сижу на обочине. Вдруг резкий визг тормозов… и мы сидим в «Волге». Просили довезти до первой трамвайной остановки, а нас привезли, а затем привели, прямо в кабинет начальника училища. «Добрый дядя» оказавшийся крупным чиновником областного масштаба, положил конец самостийным тренировок по стрельбе. С тех пор нас всегда сопровождал преподаватель физической подготовки капитан Денисов.

Это были годы еще относительно мягкого отношения к хранению оружия. За свою службу в армии я пережил несколько вариантов отношения государства, вернее, руководства войсками, к хранению оружия.

В этом вопросе четко вырисовываются четыре стадии.

1-я - оружие хранится в казарме. Солдат в любое свободное время, а не только во «время отведенное для чистки оружия» с разрешения старшины, мог заниматься со своим оружием.
2-я - на пирамиде появилась цепочка, которая при помощи замочка исключала возможность взять оружие из пирамиды.

3-я. Личное оружие из казарм убрали в специально оборудованные ружейные комнаты. Затем на пирамидах, в которых хранилось оружие, появляются двери и маленькие замочки. Затем металлическая шина. Большой замок и печать. Что бы взять автомат нужно разрешение старшего командира.

4-я. Все как в третьей стадии, но обязательное требование наличие сигнализации с выходом ее в три адреса. Личное оружие стало практически недоступным.

Училище закончил с отличием и занесением на доску почета училища. Это дало право выбирать последующее место службы. Выбрал Тихоокеанский Флот, на котором и прослужил 28 лет офицерской службы. За эти годы пришлось пожить во многих отдаленных, забытых богом и начальством гарнизонах расположенных на тихоокеанском побережье и Курильских островах, а закончить службу в городе Владивостоке.

Верно говорят, от судьбы не уйдешь. Ведь после поездки в г. Вольск у меня пропало даже малейшее желание быть офицером. Я считал, что эта тема для меня закрыта окончательно. Но все сложилось иначе. Желание побыть несколько дней дома обернулось тридцатью двумя календарными годами службы, за которые мне государство начислило пятьдесят пять лет выслуги. Был смешной эпизод: когда я отмечал свое 50-летие, выслуга превышала мой реальный возраст - "стажа" у меня было уже 53 года.

Сказать, что служба всегда шла ровно и гладко не могу. Но то, что закончил службу старшим офицером, капитаном 1 ранга, говорит о том, что видимо, служил не совсем плохо. Больших наград не заработал, но орден «За службу Родине в Вооруженных силах СССР» третьей степени был пожалован. Были как на тельняшке светлые и черные полосы. Подарки и благодарности от вышестоящих начальников вплоть до Министра обороны СССР, чередовались с «фитилями» от тех же должностных лиц.

Помню в одно время, за различные проступки своих подчиненных, имел от различных начальников шесть неполных служебных соответствий. Как говорил мой сослуживец и товарищ Юра Сологуб имевший в свое время 12 НСС «По законам математики шесть половинок получается три целых».

К взысканиям и наградам относился с пониманием, без зазнайства, обид и паники. Не пал духом и после того, как на одном из совещаний, Маршал Советского Союза Д.Язов предложил «готовить калоши», если не справимся с решением предстоящих задач. Правда, вначале очень сожалел, что после этого заявления Министра обороны ретивые кадровики «задробили» уже утвержденный перевод на Черноморский Флот.

Видя, как живется в Крыму сейчас можно сказать, что за их трусость тогдашнюю, я им премного благодарен сегодня.

Однозначного ответа на вопрос, правильно ли был сделан выбор профессии, нет. Хотелось бы сказать « да!», но что - то внутри останавливает. Пока пытаюсь разобраться в этом вопросе сам. В одном твердо уверен, более тридцати лет жизни потрачены не зря.

Разговор о службе хотелось бы закончить словами моего сослуживца по Камчатке капитана 2-го ранга Евгения Когана «Если бы пришлось начинать жизнь сначала, пошел бы на Флот…. Уж больно смешно!».

Но это уже как говорится другая песня, и мы ее, в соавторстве с дочерью Еленой как могли, озвучили в книге «Чтоб память добрая осталась». Два экземпляра, которой храню до тех времен, когда подрастут внучки и вместе с этими записками вручить им.

Армия для меня началась так - сразу после майских праздников я пришел в университет и на входе столкнулся с нашей старостой. «Андрей, -- сказала она, -- зайди в деканат, они там чего-то от тебя хотели». Учился я на тот момент неплохо, в зачетке ничего кроме пятерок и «зачтено» не было, так что никакого страха перед деканатом я не испытывал. Захожу в деканат, ко мне сразу же подходит куратор нашего второго курса - «Андрей, тут вот документ, распишись, что получил». Я беру, не читая, расписываюсь, потом только решил посмотреть, за что же я расписался - о-па, повестка из военкомата. «А что, -- говорю, -- меня уже отчислили и забыли об этом предупредить?» (это я так типа шутить пытаюсь…) «Андрей, -- говорят, -- газеты надо читать хоть иногда, ну хотя бы «Правду» или там «Известия», что ли. Юрий Владимирович Андропов отменил отсрочки для всех ВУЗов, не имеющих военных кафедр. А у нас, как ты за два года должен был заметить, военной кафедры нет».

Где-то дня через три я уже сидел на «сборном пункте» рядом с ЖД вокзалом г. Красноярска и ждал, пока приедет очередной «покупатель» из части и заберет меня. Еще через сутки я уже ехал на поезде битком набитом такими же как я, оборванными и пьяными (оборванными -- потому что было известно, что гражданскую одежду у тебя отберут по приезду в часть и больше ты ее никогда не увидишь, ну а пьяными - от страха перед неизвестностью, наверное) на западную Украину. Потом была станция «Ивано-Франковск», казарма в центре города, по слухам - в бывшей тюрьме, приспособленной под военный городок, две недели карантина, присяга и.. служба. Часть оказалась «отдельным полком связи», точнее - спецсвязи, а служба - ежедневным 12-часовым сидением в станции радиорелейной связи Р-410. Эта самая служба была больше всего похожа на странную компьютерную игру -- требовалось следить за тем, что чтобы точка, указывающая направление радиолуча станции, все время находилась в центре дисплея и при ее отклонении, восстанавливать положение, крутя ряд регуляторов… Даже странно, что вот это все называлось «воинской службой», «отдачей долга Родине» и прочими громкими словами. Автомат, кстати, у меня в станции был, но - без патронов… И вообще, стрелял я из него за все время службы один раз - за два дня до присяги, на учебных стрельбах.

Знаменитая «дедовщина» меня, как ни странно, не коснулась. "Деды" в нашей части были откуда-то из Средней Азии - из Казахстана, кажется. Больше всего им хотелось поразить воображение своих сверстников по возвращению, продемонстрировав что они и правда служили в супернавороченных войсках. Поэтому первые полгода, все то время, которое я не сидел в станции и не спал, я паял для наших «дедов» всякие радиолюбительские игрушки - цветомузыки, миниприемники, звукоусилители из украденных радиодеталей.Вот это и была дедовщина - но честно говоря, она мне даже нравилась…

А вот с «отцами-командирами» отношения не сложились. Особенно с прапорщиками и сержантами-сверхсрочниками. Я был для них «слишком умный», да еще и претендовал в связи с этим на особое к себе отношение. Известно, что для старшины рота существует в основном для того, чтобы непрерывно наводить порядок в месте своего расположения. Поэтому главное в службе - это наряды по части и на кухню, а все остальное - во вторую очередь. И все было бы так, если бы не одно «но». Часть считалась находящейся на постоянном боевом дежурстве - мы обеспечивали постоянную связь Министерства Обороны со штабом Прикарпатского военного округа. И если для старшины роты я был салага, которого нужно было «в хвост и гриву» гонять по нарядам, то для командира части я, бывший студент-отличник второго курса физфака, собиравшийся на третьем курсе как раз на радиофизику, был лучшим радиомехаником части, который зачастую единственный мог обеспечить устойчивый канал связи. И вот, представьте, старшина ставит меня в наряд на кухню. Поскольку наряд круглосуточный, я получаю законное право поспать пару часов перед нарядом. Поспав в «рабочее время», я отправляюсь в столовую, чтобы честно ближайшие сутки чистить картошку и драить грязную посуду… И тут старшину находит посыльный командира части с приказом снять рядового Леутина с наряда и срочно отправить на станцию, откуда я в 11 вечера приду и спокойно лягу спать. А ему, старшине, срочно искать кого-то вместо меня в наряд, и отправлять его в наряд не выспавшимся. Это, с точки зрения старшины, было не просто нахальством, это было супер-нахальством. Но поделать со мной он ничего не мог - от неофициальных расправ меня защищала потребность наших «дедушек» в радио-игрушках, а от официальных -- статус лучшего радиомеханика части.

Так бы я спокойно и просидел все два года в своей станции, но случилось несчастье. Начались очередные учения «Щит» -- «Щит-85». Шли они неделю и всю эту неделю связь нашей радиорелейки обеспечивал я один - даже спал я в станции, а не в «кунге» со всеми остальными, чтобы все время быть готовым «крутить верньеры». И вот на закрытие учений прямо на «точку», где стояла станция, приехал проверяющий из штаба округа и... решил что такой радиомеханик им и в штабе округа пригодится. И вот я уже лечу вместе с этим самым проверяющим во Львов, в штаб ПрикВО. Там, естественно, никто не знает, что со мной делать - поскольку штат во всех частях в том числе в отдельном полку связи при штабе округа, заполнены и никакие радиомеханики «со стороны» никому не нужны. Но армия есть армия, распоряжение вышестоящего командира обязательно к исполнению и через двое суток я попадаю-таки на ППЦ (приемо-передающий центр) в 40 км от Львова. Там я честно отслужил еще полгода и это были лучшие полгода в моей службе. Гарнизон ППЦ состоял из 15 человек - 8 солдат и 7 офицеров. Никакой строевой подготовки, никакой стрелковой, никакой физподготовки, даже работы по уборке казармы были сведены к минимуму - только дежурство на станциях, кроссе и ЗАС-аппаратуре (аппаратура ЗАСекречивания связи).

Но все хорошее как известно, кончается. Мой «крестный», привезший меня во Львов, перебрался в Москву, в МО и местное начальство решило разобраться, что за непонятный солдат был полгода назад навязан им фактически силой. Нет, служил я и здесь неплохо, но никому не нравится, когда его заставляют что-либо делать, не объясняя, зачем и почему это нужно. А для начала этой «разборки» меня сняли с «точки» и отправили в Львов, в казарму штаба полка связи. И здесь я с размаху попадаю во все то, от чего я уже успел отвыкнуть на «точке» -- непрерывные наряды на кухню, строевая и физ-подготовка и самое противное - «солдат должен быть всегда занят». Если работы для солдата нет - пусть подметает ломом плац… Ну против последнего я нашел элегантное решение - в штабе полка, как и в любой другой советской части, была так называемая «Ленинская комната» -- помещение для политзанятий + библиотека «политически правильной литературы» (собрания сочинений Маркса, Ленина, Брежнева, подписки газеты «Правда» и т.д.) Вот в этой-то Ленинской комнате и я стал проводить все свободное время, читая и перечитывая философские работы Маркса. Отвлекать солдата от чтения классиков марксизма-ленинизма не хватало смелости даже у сурового старшего прапорщика - старшины части. Но зато по нарядам я начал ходить с максимально разрешенной частотой - т.е. через день. И вот от этого всего - непрерывные наряды, отсутствие какой-либо осмысленной деятельности, откровенно враждебное отношение «младшего командного состава» -- я и сорвался.

Детали не важны, если коротко, то дело было так - в очередном наряде офицер, старший по столовой, сделал мне замечание в откровенно хамском тоне, проще говоря - послал матом. Я ему ответил что-то, хотя по принятым нормам поведения должен был просто промолчать и выполнить то, что мне сказали. Он в ответ на мою реплику меня ударил - в общем, достаточно обычная для советской (а возможно и вообще для любой) армии ситуация. Надо было «наплевать и забыть», но я уже был по факту в состоянии непрерывной истерии. Я заявил, что объявляю голодовку, пока этот офицер публично передо мной не извинится. Сутки я голодал совершенно спокойно, это было никому не интересно, на вторые сутки история дошла до начальства, меня начали уговаривать прекратить «всю эту хрень», даже обещали, что офицер передо мной извинится - но, конечно же, не публично - это было в принципе невозможно и я это знал. На третьи сутки в изолятор, где я находился, вошли три здоровых мужика в белых халатах поверх формы, сказали мне, что голодать в советской армии может только сумасшедший, а значит и место мне - в «психушке». Так началась последняя часть моей армейской «опупеи» -- три месяца в 16 отделении Львовского военного госпиталя. То есть -- в «психушке».

В «психушке» для начала мне вкатили 8 «кубов» сульфозина (кому интересно, что это такое http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D1%83%D0%BB%D1%8C%D1%84%D0%BE%D0%B7%D0%B8%D0%BD
я же просто скажу - это когда болит всё, каждый кусочек твоего тела, болит постоянно, не переставая и ничего сделать с этим нельзя. Это называлось - «чтобы сразу понимал, куда попал». И да, я сразу всё понял. Голодовку я прекратил - мне сказали, что будут колоть сульфозин, пока не начну есть и я начал есть сразу, как только смог встать с постели и дойти до столовой. Знаете, у Оруэлла, в «1984» главный анти-герой, О’Брайен, говорит - «Каждого человека можно сломать, надо только найти в чем его самый главный личный страх». Вот после сульфазина таким «самым главным страхом» для меня стала физическая боль.
Впрочем, все было не так уж страшно, ну или во всяком случае не постоянно страшно - «сульфу» я получил за все три с половиной месяца всего три раза, включая тот, самый первый. Постоянно мне кололи аминазин с магнезией, что было неприятно, но ни в какое сравнение с сульфазином не шло. Общий эффект от аминазина сводился к тому, что мне все постепенно становилось пофиг, наступал «паралич воли»… Где то к концу четвертой недели, когда я получил уже что-то около 80 уколов, я напоминал скорее растение, чем «человека разумного». Совершить какое-либо «произвольное» действие, принять какое-либо решение, даже самое простое, для меня было почти невозможно. Единственное, на что меня хватало - это на то, чтобы писать рапорты на имя главного врача госпиталя о том, что я здоров и требую вернуть меня в часть для дальнейшего прохождения службы. Как мне потом рассказывали, именно эти рапорты и сыграли основную роль в определении моей дальнейшей судьбы. Где-то примерно к концу третьего месяца меня вызвали к зав. отделением, показали всю стопку моих рапортов (что-то около трех десятков), сказали, что рваться назад в часть может только сумасшедший и поэтому я буду комиссован по статье 6«Б» Расписания болезней - «психопатия средней тяжести». И действительно, через неделю состоялась комиссия, меня признали негодным для службы в Советской Армии (теперь я с этим полностью согласен, но тогда я был оскорблен до глубины души) и еще через неделю я уже ехал в поезде с молчаливым офицером-сопровождающим в свой родной Красноярск. На дворе стоял конец августа 1985 года. 15 месяцев моей жизни, отданные «службе Родине» закончились.