– Прежде всего примите поздравления с новым ярким романом. Дмитрий Быков в своей радиопередаче «Один» недавно сказал, что именно «Авиатор», а не «Лавр» вместе с парой-тройкой других книг будут представлять наше время в истории российской литературы. Все ли встретили новую книгу столь же положительно? Как к ней отнеслись критики, как принял читатель?

– В целом я доволен и отзывами, и прессой – приятно видеть много глубоких читательских откликов и статей о романе с обсуждением вещей, которые для меня действительно важны. Но было и некоторое удивление со стороны даже очень доброжелательных читателей. Дело в том, что все ждали от меня второго «Лавра», а я считаю, этого нельзя было делать, потому что всё бывает только раз. «Авиатор» тоже в каком-то смысле об этом – в романе главный герой в определенный момент думает, что вновь нашел свою Анастасию в лице ее внучки Насти. Но это совсем другой человек: не бывает на свете точного повторения личности, потому что каждое Божье творение уникально… Поэтому я сознательно ушел от повторов.

– Присоединяюсь к тем, кого такой шаг удивил. Меня озадачил даже выбор эпохи. Почему именно двадцатый век? Если уж не профессионально близкое вам Средневековье, то почему бы, например, не описать наше время?

– Во-первых, я действительно выбрал именно век – роман кончается в 1999 году, охватывая целое столетие. Слова «век» и «вечность» не случайно однокоренные. Вторая важная причина – мне хотелось сохранить дистанцию, хотя бы небольшую, по отношению к нашему времени. Она нужна, чтобы не погрязнуть в мелочах и в будничности, чтобы посмотреть на всё с высоты птичьего полета. Так я рассуждал, когда писал «Авиатора», но вот сейчас работаю над новым романом, и его действие как раз происходит здесь и сейчас. Говорить о нем пока рано, но главное – я понял, что можно писать о современности, не растворяясь в ней, – дистанция создается другими средствами.

– По сравнению с «Лавром», являющимся, по сути, житием святого, в «Авиаторе» почти отсутствует тема религии и религиозности. Духовные вопросы тоже центрального места в книге не занимают, хотя и звучат. Такой контраст между двумя романами – тоже авторское решение или простая констатация социальных и культурных различий средних веков и XX столетия?

– Я бы не сказал, что религиозная тема в “Авиаторе” отсутствует – просто она не педалируется. Одна из главных идей романа состоит в том, что без покаяния нет спасения. Но нарочитой назидательности вы не найдете и в «Лавре». Я ведь не проповедник, и многократно это подчеркивал. Проповедь не является функцией литературы. Мне важно, что происходит в отдельной душе. Даже на эпохи как таковые я обращаю минимальное внимание, отводя историческим деталям второй или третий план и не заставляя читателя пробиваться через слой бытовых подробностей.

Средневековье интересовало меня исключительно в том отношении, что в ту эпоху в центре человеческого мира стоял Бог. Понимаете, не было неверующих людей. Это заставляет задуматься, ведь не настолько же они были глупее нас, чтобы хоть в одну голову не забрались какие-то сомнения. То есть это было просто совершенно другое сознание.

Сознание современного человека секулярное, и в центре современного мира – не Бог. Именно это зияющее отсутствие религии в нашей жизни мне и было интересно показать, изображая на контрасте с нею мир героя «Лавра».

«Страну точил червь тления»

– Соответственно «Авиатор» отражает секулярность массового сознания уже на рубеже XIX-XX веков? Кстати, ведь именно в это время рождались те, кто потом обустраивал ад советских концлагерей. Не большевики же их воспитывали с 1918-го по 1920-е годы?

– Да, в этом весь ужас, и в этом – один из ответов на вопрос «Что с нами произошло?» При всей внешней лепоте России начала XX века страну уже точил червь некоего тления. Вопреки всем басням об отсталой России, по совокупным показателям мы были пятыми в мире, Италия шла после нас. И вот в один из самых многообещающих исторических этапов вдруг происходит такое…

Да, интеллигенция в большой степени была неверующей, и другие слои населения тоже – хорошим тоном считалось говорить о вере пренебрежительно. И ведь жизнь-то по сравнению с предыдущими эпохами была не сказать чтобы идеальной, но неплохой. Но людям захотелось потрясений. Это в природе человека, Пушкин об этом писал: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Ну вот, хотели нового – получайте по полной программе.

– Самые ужасные эпизоды романа происходят на Соловках. Название островов давно стало своего рода именем нарицательным для концлагерного ада. Произошло это за 20-30 лет, и эти десятилетия перечеркнули многие века другой – церковной – истории архипелага. Такая вот получилась историческая драма.

– Тема Соловков для меня очень неслучайна, этот материал я знаю довольно глубоко. Дело в том, что еще в 2011 году вышла моя книга под названием «Часть суши, окруженная небом». Она охватывает исторический период от основания монастыря до закрытия лагерей. В ней много воспоминаний соловчан, я общался с сотрудниками музея. Подготовке этой книги был посвящен год моей жизни.

Так вот, приступая к этой работе, я тоже думал, что структура книги прозрачна и картина в целом ясна: монашеский рай до октябрьского переворота и большевистский ад – после. Оказалось, всё совсем не так – рая не было ни на одном этапе. Да, были высочайшие полеты духа, но всеобщей благодати, тем более протяженной во времени, – не было.

Вспомните, что творилось на Соловках во время страшной осады в 1668-1676 годах, когда царские войска осаждали этот очаг сопротивления церковным реформам. А люди просто хотели верить так, как верили их предки. И вот, когда из-за предательства одного из монахов монастырь был захвачен, началась расправа. То, что творили с побежденными, страшно пересказывать – это сопоставимо с ужасами времен концлагерей.

А с другой стороны, и в лагерное время такие вершины духа были явлены, такие подвиги удивительные, каких, может быть, и в монастырскую эпоху не бывало. Взять, например, тех монахов, которые могли уехать из монастыря после создания лагеря, но добровольно решили остаться. И они работали вместе с зэками за лагерную пайку эти ужасные смены, длящиеся сутками, день за днем, с одним выходным в год на 1 мая… Я бы посоветовал всем, кого волнует эта тема, прочесть известную книгу Бориса Ширяева «Неугасимая лампада». Он там пишет и об ужасах, и о подвигах – удивительные вещи.

«Храм-мученик не должен лишаться своей истории»

– В России едва ли найдется храм, который в советские годы так или иначе не «претерпел». Сегодня многие из них восстанавливают. Что делать с этими тяжелыми страницами их «биографии»? Человек приходит в храм как в убежище для души – надо ли ему знать, что полвека назад здесь было в лучшем случае зернохранилище, а в худшем – тюрьма?

– Я думаю, что очень важно помнить об этом. В центре Западного Берлина на Курфюрстендамм есть разрушенный храм – в него попала бомба, и его оставили в таком виде. Он производит сильное впечатление, и молитва в этом месте особая. Когда мы поминаем первых христиан и мучеников, мы же прежде всего поминаем их мучения – они тем и дороги нам, что претерпели. Так почему же храм-мученик должен лишаться своей истории, истории своих мучений?

Я понимаю, что человек старается не помнить плохого, есть такое свойство психики – искренне забывать тяжелые моменты.

Но если говорить об истории, то надо иметь мужество помнить и оценивать то, что было. А восклицания «они мажут нашу историю черным цветом» мне непонятны, так же, как и обвинения в том, что «они хотят выбросить часть нашей истории, потому что эта история постыдная…» Не выбрасывать надо, а помнить, но помнить не абстрактно, а с покаянием и с какими-то нравственными выводами.

Вообще я как историк – а любой филолог-медиевист это отчасти историк – не особенно верю, что история может чему-то научить в практическом смысле. То есть с фразой «история – учительница жизни» в ее практическом аспекте я согласиться не могу. Я скорее согласен с христианским взглядом на историю, рассматривающим ее как набор событий, подлежащих нравственной оценке. Вот нравственному взгляду на вещи история как раз таки учит.

– С этой точки зрения, чему научила нас история России первой половины XX века?

– Прежде всего тому, что нельзя становиться частью массы. Участвуя в общем преступлении, нужно помнить, что ответственность за это будет персональной. Расхожая фраза «время было такое» не будет оправданием – ни в области права, ни в сфере духовной – я имею в виду Суд Божий. Кстати, поэтому такой дикостью представляется и коллективный суд над российскими паралимпийцами, и депортация народов в сталинские времена.

Идея персонального сознания – одна из ключевых в «Авиаторе». Можно ли противостоять тоталитаризму? Можно. Сохраняя персональное сознание, не становясь частью толпы, очень внимательно относясь к своей персональной истории.

Собственно, на протяжении всего романа человек и вспоминает свою историю, без которой он не может быть личностью. Без истории и народ не является народом – не может быть народа «из пробирки», возникшего по воле большевиков в октябре 1918 года…

Помню эпизод из воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева. Когда в 30-е годы стало буквально обязательным коллективно голосовать за смертные приговоры (хотя ни на что это голосование не влияло, решения принимались заранее), он узнавал, когда будут эти собрания, и накануне брал больничный. Да, ничего героического в этом нет, это нормальная нравственная позиция, но в безумном государстве она становится героизмом.

Я очень далекий от политики человек, но когда сейчас говорят о том, что «восстановился Советский Союз», я спрашиваю: помните ли вы Советский Союз? Я его помню хорошо, время было страшноватое. Но и тогда, а тем более сегодня, можно было находить какой-то уголок в этом мире и делать в нем полезные вещи. В девяноста девяти случаях из ста, за исключением настоящих катаклизмов типа Сталина или Орды, можно устроить жизнь так, как считаешь нужным. В этом и состоит моя, если хотите, философия персонализма.

Я не отрицаю общественную деятельность, просто надо понимать, что она – не основная. Основное строительство должно быть внутри. Иначе так и будут рыночные реформы делать бывшие комсомольцы, а коммунисты, переименовавшиеся в ультралибералов, будут по-прежнему действовать, как коммунисты. Работать нужно прежде всего над собой. По-моему, этому нас учит история, и определенно это – одна из центральных тем «Авиатора».

«Слово держит мир»

– Книга о персональном сознании построена на обращении к универсальному человеческому чувственному опыту. Наверное, каждый из читателей строил замки из песка на море, и когда читаешь о том, как мокрый песок стекает с пальца, что-то отзывается внутри… Это очень не похоже на ваши предыдущие тексты.

– Это так. Или вот представьте, человек полощет горло… И вот у вас в сознании возникает звук полоскания, домашняя обстановка, хмурое утро, болезнь… Вырастает целая картина универсального опыта наших современников. Это очевидные и давно известные приемы, и я совершенно их не скрываю. Это похоже на точечный массаж: знаете, на пятке есть точки, отвечающие за почки или за сердце. Так вот, весь «Авиатор» – это такая большая ступня, нажимая на точки которой, я стараюсь вызвать цепочку ассоциаций в душе читателя. И эта картинка начинает двигаться уже не на бумаге, а в сознании. Я понимаю, что не могу описать какие-то очень тонкие вещи, поэтому я нажимаю на более грубые клавиши, запускающие этот ассоциативный ряд.

В этом смысле всё, действительно, очень просто: я апеллирую к чувственному опыту человека – апеллирую словом. А значит, здесь еще в меньшей степени, чем в «Лавре», я отвечаю на вопросы. Я лишь ставлю их, а ответы на эти вопросы читатель находит сам, на основании своего личного жизненного опыта.

– И тут мы приходим к одному из больших вопросов литературы. Как вообще возможно словом описать чувства? Ведь это, сильно упрощая, попытка рациональными инструментами вырваться из сферы рационального в сферу иррационального?

– Это один из интереснейших вопросов. У слова большие возможности, но есть вещи, где эти возможности кончаются и слово уже бессильно, хотя ты эти вещи чувствуешь. Тут начинается тайна. Тайна, доступная гению. Обычный человек чувствует наличие чего-то, что надо бы определить, но не может это сделать. Искусство, кстати, это и есть постоянная попытка выразить невыразимое…

Я однажды читал об этом лекцию, взяв в качестве примера «Старосветских помещиков» – один из моих любимых текстов. В чем сверхгениальность Гоголя? Он обозначает границы тайны, не будучи в состоянии описать ее саму, потому что это – сфера невыразимого. Он определяет тайну отрицательным образом. Вот живет старая пара – от завтрака до ужина они обсуждают наливки и пирожки, и каждый следующий день подобен прошедшему. И вдруг эта колба времени разбивается – и в нее начинает веять холодом, а за этими бумажными декорациями райского сада – лишь чернота.

Так Гоголь, глубоко верующий человек, рассказывает о страхе не быть на земле. Он идет по контуру этой тайны, которую словами выразить невозможно. Слова даже в этом случае уже плавятся, какая-то неэвклидова геометрия получается. Но тут и проявляется гениальность. Я иногда читаю этот текст и думаю: ну вот нельзя же так говорить! А между тем, иначе и сказать нельзя. Вот здесь слово и выходит за пределы рационального.

Это как разница между клавесином и скрипкой – первый издает только звуки, соответствующие клавишам, а у скрипки нет ладов, там надо очень хорошо чувствовать музыку и попадать пальцем ровно на то место, которое издает правильный звук. Но высший класс, может быть, в том и состоит, чтобы на какую-то сотую долю сдвинуть палец… Вот такое чувство слова, на мой взгляд, и было у Гоголя.

А если говорить о границе между рациональным и иррациональным, то мне вспоминается мысль Фомы Аквинского: если нам дано познавать умом до таких-то пределов, надо это делать. А дальше наступает вера, потому что всего умом не понять.

– Как тут не вспомнить, что Христос говорил о Царствии Божием исключительно притчами. И всё же – хоть, как вы говорите, у какой-то черты слова теряют свою описательную силу, – слово по-прежнему остается центром, вокруг которого вращается жизнь человечества.

– Дело в том, что другие виды искусства воздействуют на чувства, и только слово соединяет в себе рациональное и чувственное. И при этом слово остается тайной. Мы не можем представить себе мир монаха-аскета, несколько десятилетий произносящего одну лишь Иисусову молитву, и как трансформируется слово, меняя свою суть, когда его много лет произносят с правильным наполнением.

А феномен юродства – это ведь тоже преодоление границы рационального, причем часто в пределах слова. Как говорит об этом одно песнопение, «безумием мнимым безумие мира обличил». У меня в «Лавре» есть такой юродивый Карп, он произносит только свое имя. Это не выдумано, только имя юродивого изменено. Фраза из одного юродского жития вошла в роман: «Ничтоже глаголаше, токмо часторечением имя свое извещаше». И вот, когда Карпа убивают, другой юродивый, Фома, говорит главному герою: «Ты мог молчать, пока говорил Карп». А Карп при этом ничего кроме своего имени не произносил…

Слово может быть иррационально, но, будучи произнесено, оно как-то держит мир. Это трудно объяснить… Слово обладает мистическим действием, и называть язык системой знаков – значит слишком сужать вопрос…

«Молчание – знак несогласия»

– Если именно так и относиться к слову и к словам, то «Фейсбук» и «ВКонтакте» лучше и не открывать, чтобы не расстраиваться. Как вы считаете, насколько повинен интернет в обесценивании слова – в утрате им своей сакральности и весомости?

– Во все эпохи говорили слишком много и находили возможности забалтывать друг друга. Для склонного к избыточному словопроизводству человека отсутствие интернета – не помеха, хотя кое-что интернет, действительно, изменил. Слово стало публичным, и публичными персонами стали люди, чье слово в лучшем случае не представляет ценности, а в худшем – попросту вредно.

Ответа на эти изменения у меня пока нет, и потому я до сих пор не состою ни в одной социальной сети. Я получаю достаточно слов в живом общении, и меня не тянет к диалогу с безумным количеством людей из социальных сетей. Более того, иногда я начинаю понимать отшельников, которые вообще отказывались от слов. В житии Кирилла Белозерского есть хорошее выражение – «опочинути от людских молв». Вот это желание я испытываю довольно часто. Должна быть какая-то гигиена в отношении слова – такой гигиеной является молчание.

В «Лавре» можно найти слова из жития Арсения Великого: «Много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои, но о молчании не жалел никогда». По выражению академика Панченко, молчание – идеальный язык юродивого. Оно ведь – тоже речь: как пробел считается знаком в печатном тексте, так и молчание в диалоге – это высказывание. У Дмитрия Сергеевича Лихачева было такое выражение: «Молчание – знак несогласия». А другой мой учитель говорил: «Если произносишь слово, оно должно быть золотым». Получается не всегда, но стремиться к этому нужно.

– Вы часто упоминаете Лихачева как пример культурного и человеческого камертона. То, что сегодня в общественном поле не присутствует фигур такого масштаба, – о чем это говорит?

– О том, что пока нет запроса. Лихачев ведь к этой роли совершенно не стремился, просто общество стало остро нуждаться в таком авторитете. Его один раз показали в эфире, и вся страна в него влюбилась.

– Почему же такой запрос был тогда, а сегодня его нет?

– Знаете, мне кажется, что скоро он появится.

Беседовал Евгений Коноплев

Творчество писателя Евгения Водолазкина вызывает повышенный интерес не только у читателей, но и у собратьев по перу. Его произведения переведены на многие иностранные языки, он собирает большие зрительские аудитории. В чем секрет его успеха? Предлагаем вам любопытные факты из жизни и творчества Евгения Водолазкина. А также обзор его самых известных произведений.

Евгений Водолазкин: биография

Многим читателям интересно будет узнать год рождения любимого писателя - 1964. Водолазкин Евгений Германович родился 21 февраля в Киеве. Условия проживания были сложными, жили в коммунальной квартире, в которой даже крысы водились. К сожалению, о детских годах писателя почти ничего не известно. Евгений не любит об этом рассказывать.

Писатель учился в украинской школе и хорошо знал этот язык. Потом поступил в филологический университет. Затем был Институт российской литературы в Санкт-Петербурге (Пушкинский Дом). Блестяще его окончив, Евгений Германович сдал экзамены в аспирантуру и остался там. Его специализацией стала древнерусская литература. Свою первую книгу он написал в возрасте около тридцати лет.

• Он был трудным подростком, рано начал курить и хулиганить.
• Его учителем был академик Дмитрий Сергеевич Лихачев.
• Многих поклонников творчества Евгения Водолазкина интересует вопрос о его литературных предпочтениях. Итак, какие книги любит читать писатель? Назовем лишь несколько произведений: "Старосветские помещики" Н. В. Гоголя; стихи Тараса Шевченко; книги Николая Лескова; "Волшебная гора" Томаса Манна; "Не оставляй меня" Исигуро; "Детство Иисуса" Кутзее.
• Его прадед воевал в Белой армии.
• Водолазкин Евгений Германович написал текст для "Тотального диктанта".
• Любит слушать музыку Баха и Моцарта.
• В 2013 году Евгений Водолазкин стал лауреатом сразу двух престижных литературных премий: "Ясная поляна" и "Большая книга".
• В книге "Дом и остров, или Инструмент языка" Евгений Водолазкин описывает истории из жизни своих знакомых и друзей. Через эти рассказы раскрывается мировоззрение самого автора.
• Читает лекции в Мюнхенском университете.

Личная жизнь

Со своей будущей женой - Татьяной Руди - они познакомились в аспирантуре Пушкинского Дома. Она специализировалась на древнерусских житиях. Общность интересов и взаимная симпатия привели к тому, что они поженились. Не последнюю роль в их сближении сыграл академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. На свадьбе Татьяны и Евгения Водолазкина он был посаженным отцом. Они вместе уже много лет. Татьяна не просто любимая женщина, а верный единомышленник и настоящий друг. Знакомство с ней писатель считает самым главным достижением в своей жизни.

Книги Евгения Водолазкина

Давайте рассмотрим самые известные книги писателя, их по достоинству оценил литературный мир и многочисленные читатели.

Евгений Водолазкин "Лавр" считает одним из самых удачных своих творений. Из всех написанных произведений, именно этот философский роман о смысле жизни принес ему наибольшую известность. Книга окунает в атмосферу древней Руси. Главный герой - средневековый врач Лавр. Его возлюбленная погибла во время родов вместе с ещё нерожденным ребёнком. Он чувствует вину за её гибель и старается добрыми делами и поступками искупить её. Перед нами проходит весь жизненный путь главного героя. Вначале это юноша, который только делает первые шаги в жизни, в конце - монах, почти святой человек. Книга не всегда удобна для чтения. Трагичен тяжелый путь праведника, но по мере прочтения романа появляется надежда, что главный герой сможет искупить свой тяжкий грех. "Все в жизни возвращается и за каждый поступок рано или поздно придется отвечать", - говорит Евгений Водолазкин. "Лавр" оставляет после прочтения желание разобраться в самом себе и, возможно, изменить свои взгляды на жизнь.

Евгений Водолазкин "Авиатора" написал в 2015 году. В этом романе автор передает атмосферу двадцатых годов двадцатого века. Главная мысль этого произведения заключается в том, что человек должен внимательно относиться к своей собственной истории. Сюжет романа достаточно прост. Главный герой Платонов просыпается в больнице. Он ничего не помнит. Ни кто он такой, ни как попал в больничную палату. Постепенно воспоминания начинают к нему возвращаться, но от этого не становится легче. Все запутывается ещё больше. Через историю одного конкретно взятого человека Евгений Водолазкин описывает историю России. В книге поднимаются сложные и тяжелые вопросы. Соловецкие лагеря - трагическая страница в истории нашей страны, там погибло огромное количество невинных людей. Писатель почти не описывает то, что там происходило, но его строки передают весь ужас этого места. Несмотря на то что формат книги небольшой, её невозможно прочитать быстро. Задумываешься буквально над каждой строчкой.

"Соловьев и Ларионов". В книге описываются истории жизни двух людей: современного историка Соловьева и белого генерала Ларионова. В жизни каждого человека много тайн, и их разгадки не всегда безопасны.

Основные принципы творчества

Прежде чем написать новое произведение, Евгений Водолазкин изучает большое количество необходимой литературы. Знакомится с мемуарами, читает исследовательские работы. Он делает это для того, чтобы максимально точно раскрыть то, о чем пишет. Главными критериями его творчества являются:

• основательное раскрытие описываемой темы;
• четкое разграничение добра и зла;
• бережное отношение к деталям;
• любовь к истории.

• Если ты хочешь изменить общество, попробуй начать с себя. Это будет гораздо эффективнее.
• Необходимо развивать к себе требовательную любовь. Что это значит? Трезво оценивать свои положительные и отрицательные черты и безжалостно расправляться с последними.
• Если вы не можете избавиться от вредных привычек, перестаньте с ними бороться. Просто не делайте то, что наносит вред вашему здоровью.
• Человек всегда должен меняться к лучшему.
• Записывайте самые важные события, которые происходят в вашей жизни. Эта информация через несколько десятков лет будет вызывать большой интерес у ваших потомков.
• Не бойтесь любить людей и делать добро, то светлое, что вы отдаете, обязательно вернется к вам с удвоенной силой.

Публикации раздела Литература

Евгений Водолазкин: «Я знал, второго «Лавра» писать нельзя»

П рофессор по древнерусской литературе, научный сотрудник Пушкинского Дома в Санкт-Петербурге, ученик Дмитрия Лихачева - Евгений Водолазкин стал, пожалуй, самым ярким литературным открытием в России последних лет. Его роман о житии святого в Древней Руси «Лавр» - главное книжное событие 2013 года, что подтверждают премии «Большая книга» и «Ясная Поляна», сегодня книга переведена на 23 языка.

Весной нынешнего года в свет вышел роман «Авиатор», где автор пытается «разобраться» с веком двадцатым. Книга также имела громкий успех, на днях став лауреатом премии «Большая книга» . В эксклюзивном интервью Евгений Водолазкин рассказал «Культура.РФ», почему главный герой его романов - время, каким должен быть «идеальный читатель» и как «Авиатор» едва не стал «Летчиком».

Евгений Германович, темой вашего нашумевшего романа «Лавр» было Средневековье, темой «Авиатора» стал ХХ век. Вы говорили, наше общество еще не совсем осмыслило «несчастье» 17-го года. Для вас это попытка разобраться с временными эпохами, погрузиться в них? Удалось ли вам это сделать в «Авиаторе»?

Да, такая попытка была. Если в «Лавре» я пытался разобраться во времени как таковом и пришел к выводу, что его, по сути, нет, если смотреть в контексте вечности, то в «Авиаторе» я рассматриваю конкретную эпоху, даже две эпохи - дореволюционную и послереволюционную. И это сопоставление до некоторой степени и является проблемой романа. Я показываю, каким достойным было время до революции, Россия была в лидирующей группе стран и в области экономики, и в области культуры - и вдруг происходит то, что Дмитрий Сергеевич Лихачев назвал «несчастьем». Причем «несчастья» было два - февральское и октябрьское. Сейчас эти события склонны рассматривать как одну революцию, и я думаю, это правильно. Ворота Октябрьской революции открыла как раз революция февральская. Я не пытаюсь ответить на вопросы, например, статистические - чего сколько производилось тогда, скорее работаю с двумя стилями, сопоставляю их - досоветский и советский. И это сопоставление, если угодно, высекает какую-то искру, рождает вопрос: «Как могло так произойти, что одно сменилось другим?» И этот вопрос я адресую читателям. Потому что почти никогда не даю ответов на вопросы, я доверяю своему читателю и думаю, что он ответит не хуже меня. Естественно, сколько читателей, столько ответов - и это прекрасно. Но вопрос не обязательно должен быть сформулирован с вопросительным знаком в конце. Само по себе сопоставление определенного материала - это и есть вопрос. И вот такой вопрос стоит в романе «Авиатор».

Вопрос не обязательно должен быть сформулирован с вопросительным знаком в конце.

В прежних интервью вы говорили, что «Лавр» писался для себя, для нескольких близких людей, которым, как вы думали, он был бы интересен. «Авиатор» вы писали уже после успеха «Лавра» - то есть для более широкого читателя? С чем вы связываете успех «Лавра», а теперь уже и «Авиатора» - «неисторических» романов про время?

Никогда на критику не отвечаю. Мне кажется, это самый правильный тип реакции.

Я и сам понимал, и многие опытные люди мне говорили: ожидай больших сложностей в судьбе «Авиатора», поскольку все ждут второго «Лавра». А я-то знал, что второго «Лавра» писать нельзя, и был готов к неприятностям в восприятии читателями «Авиатора». Но снова вышло все по-другому. Была определенная критика - иногда справедливая, иногда не очень. Я никогда на критику не отвечаю. Мне кажется, это самый правильный тип реакции. Некоторые статьи были просто великолепные - они содержали серьезный анализ. Другие рецензии были глуповатыми, полными эмоций, но абсолютно не содержали аргументов, - и в этом отношении были даже забавными.

Лауреаты премии «Большая книга - 2016»: Евгений Водолазкин, Людмила Улицкая и Леонид Юзефович

Евгений Водолазкин. Фотография: godliteratury.ru

В своих книгах вы работаете в том числе с понятием «время». Известно ваше высказывание о том, что «времени нет». Все же, что вы хотели бы сказать о времени читателю? Каково ваше отношение к явлению времени в нашей жизни.

Время противопоставлено вечности. События в нем для простоты восприятия выстроены в определенном порядке. Мы его называем хронологическим. События же, я думаю, никуда не исчезают с переходом человека в вечность - они просто теряют хронологическую привязку: висят в вечности, как игрушки на рождественской елке, и время им уже не нужно. Не боясь тавтологии, скажу, что время - это временно.

События висят в вечности, как игрушки на рождественской елке.

В ХХ веке человечество освоило еще одну стихию, ранее ему недоступную, - небо. Главный герой - Иннокентий - в юности увлекается авиацией, в конце романа разбивается в авиакатастрофе. Связано ли с этим название романа «Авиатор» - как некий символ человека новой эпохи?

Во-первых, главный герой не обязательно погибает, и я даже надеюсь, что он, может, и приземлился… Что касается авиатора - это символ человека, который обладает широким кругозором, символ того, кому, как поется в песне, «сверху видно всё». Это образ. Во-вторых, авиатор - прекрасное слово. Оно соотносит действие с определенной эпохой, когда летчиков называли авиаторами. Слово «летчик» придумал, судя по всему, Хлебников. Это тоже хорошее по-своему слово, которое исторически победило авиатора. Но авиатор по звучанию - это большая птица, а летчик - что-то вроде воробья. Кстати, первоначально я собирался назвать роман не «Авиатор», а «Жизнеописатель». Но потом мы с моим издателем Еленой Шубиной решили, что это менее удачное название - и, выбирая между «Авиатором» и «Жизнеописателем», выбрали «Авиатор».

Почему вы изобразили именно Соловецкий лагерь? Это ведь хоть и первый, но все же не самый страшный лагерь, если было намерение показать страхи и ужасы того времени…

Дело в том, что в 2011 году я выпустил большую книгу воспоминаний соловчан - как монахов, живших в монастырский период, так и заключенных. Книга называется «Часть суши, окруженная небом». Я долго над ней работал, потратил много сил. Эти тексты остались у меня и в памяти, и в сердце. Когда же речь зашла о том, что нужно описать какой-то лагерь, вопроса, какой именно, не возникло.

В своих интервью о романе «Авиатор» вы говорили, что хотели передать атмосферу того времени - не «историческую», а бытовую, житейскую: звуки, запахи, обстановку - то, как видел жизнь человек 1910–20-х годов. Как вы думаете, насколько нужно знать это современному читателю, интересно ли ему это?

Раз мы уже говорим об октябрьском перевороте и его последствиях, я назову хорошие современные книги , которые так или иначе связаны с этой темой. Это книги, которые пытаются поставить вопросы о том, что, собственно, с нами произошло 100 лет назад, как возник этот катаклизм. Я бы порекомендовал «Мысленного волка» Алексея Варламова, «Зимнюю дорогу» Леонида Юзефовича - замечательный роман, который только что получил «Большую книгу». С этой темой связаны и многие романы Владимира Шарова, который пытается рассматривать историю как таковую. Для того чтобы понимать события столетней давности, нужно хорошо понимать, что такое история и как она движется. Значимыми для этой темы являются также романы «Обитель» Захара Прилепина и «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной.

Беседовал Илья Луданов

Родился в 1964 году в Киеве. В 1981 г. окончил школу с углубленным изучением украинского и английского языков и поступил на русское отделение филологического факультета Киевского государственного университета. Окончив университет в 1986 г. с красным дипломом, поступил в аспирантуру при Отделе древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

После защиты в 1990 г. кандидатской диссертации на тему «Хроника Георгия Амартола в древнерусской литературе» поступил на работу в Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома, возглавлявшийся академиком Д. С. Лихачевым. Работая в институте, публиковался в «Трудах Отдела древнерусской литературы», журнале «Русская литература» и других изданиях, принимал участие в подготовке Энциклопедии «Слова о полку Игореве» и «Библиотеки литературы Древней Руси».

В 1992 г. в связи с получением Д. С. Лихачевым Тепферовской премии, предусматривавшей годичную стажировку ученика лауреата в Германии, был приглашен Мюнхенским университетом, где изучал западную медиевистику, а также читал лекции по древнерусской литературе.

Вернувшись в Петербург, продолжил исследовательскую работу в области древнерусского исторического повествования, экзегезы и агиографии. Совместно с Г. М. Прохоровым и Е. Э. Шевченко издал книгу «Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские» (1993, 1994). Участвовал в ряде конференций в России и за рубежом, в том числе – в Международных съездах славистов в Кракове (1998) и Любляне (2003). В 1998 г. в Пушкинском Доме Е. Г. Водолазкиным была организована международная конференция «Монастырская культура: Восток и Запад» (материалы конференции составили основу одноименного издания, вышедшего год спустя).

В 1998-2002 гг. (с перерывами), будучи стипендиатом Фонда Александра фон Гумбольдта, занимался исследовательской работой в библиотеках Германии. В 2000 г. в Мюнхене Водолазкиным была опубликована монография «Всемирная история в литературе Древней Руси», защищенная им в том же году в ИРЛИ в качестве докторской диссертации. В исследовании разработана и обоснована новая концепция древнерусского исторического повествования. Помимо публикаций, эта концепция была представлена на конференциях по медиевистике и лекциях в Санкт-Петербургском университете.

В 2002 г. выпустил книгу «Дмитрий Лихачев и его эпоха», в которую вошли воспоминания и эссе выдающихся ученых, писателей и общественных деятелей (переработанное и дополненное издание – 2006 г.). С начала 2000-х годов наряду с научными исследованиями в области древней и новой русской литературы печатает публицистические и научно-популярные работы («Независимая газета», «Новая газета», «Литературная газета», журналы «Звезда», «Огонек», «Эксперт» и др.), среди которых – книги «Часть суши, окруженная небом. Соловецкие тексты и образы» (2011) и «Инструмент языка» (2011). Приблизительно в это же время начал заниматься и литературным творчеством. Изданный в 2009 г. роман «Соловьев и Ларионов » стал финалистом Премии Андрея Белого (2009) и «Большой книги» (2010). С 2012 г. Е. Г. Водолазкин – главный редактор пушкинодомского альманаха «Текст и традиция».