Анализ "Конармия" Бабеля И.Э. Бабель Исаак Эммануилович. Конармия Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча

«Конармия» представляет собой нерасторжимое художественное единство - цикл рассказов, объединённых образом героя-повествователя Кирилла Васильевича Лютова (автор сохранил своё «корреспондентское» имя). Последовательность рассказов строго определена автором и при переизданиях никогда не менялась. Композиция цикла - единое лирико-эпическое повествование о Гражданской войне, в котором соединены романтическая патетика и натуралистическое описание военных будней. Рассказы доступны (и даже исполнялись на эстраде), но вместе с тем очень сложно построены. В них намеренно не высказывается авторская позиция, и это допускает множество толкований. Образы автора, рассказчика и героя находятся в сложном соотношении, создают впечатление сразу нескольких точек зрения, высказанных в произведении.

«Конармия» - одна из самых беспощадных и откровенных книг. Перед читателем предстаёт жизнь на войне, в которой переплетены воедино правдоискательство и духовная слепота, смешное и трагическое, героизм и жестокость. Боец убивает женщину, которая ездила за солью (соль была тогда «разменной монетой», на которую можно было что-то купить, и ценилась очень высоко), потому что она «обманула» казаков: для того чтобы вернуться домой и довезти добычу, она выдала мешок с солью за ребёнка: «...а вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам на своём тысячном коне... Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, несчётная гражданка... вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите...

И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Рассею вокруг неё, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ез-дют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себя кончить или её кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:

Ударь её из винта».
Это страшное, рождённое войной соединение в людях переживаний за «Рассею» и поля «без колоса» и вместе с тем - совершенное равнодушие к своей и чужой жизни. Но главное - высшее оправдание убийства: «И, сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики».

Конармейцы в изображении Бабеля предстают людьми с противоречивыми характерами, непредсказуемыми, неординарными. В дневнике Бабель отмечал: «Что такое наш казак? Пласты: барахольство, удальство, профессионализм, революционность, звериная жестокость». Повествователь Лютов становится для бойцов своим лишь тогда, когда жестоко убивает гуся («Мой первый гусь»). Окружающие принимают Лютова после этого в своё сообщество, но ему это даётся нелегко: «...сердце мое, обагрённое убийством, скрипело и текло». Для Лютова, так же как для автора, среда конармейцев - среда чужая, непривычная.

В центре «Конармии» - проблема человека в революции, человека, вступившего в борьбу за новое, справедливое устройство общества. Стремлением понять гуманистическое содержание революции проникнуты многие страницы «Конармии». Жестокость некоторых нарисованных Бабелем сцен, натуралистичность картин быта красноармейцев вызваны необходимостью показать достоверность того, что происходило ежедневно. Писателя упрекали в цинизме, гак как описание страшных сцен у него исполнено на первый взгляд философского спокойствия: «Старик взвизгивал и вырвался. Тогда Кудря из пулемётной команды взял его голову и спрятал её у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись» («Берестечко»), Герои Бабеля поступают жестоко, потому что этого требует логика времени.

Повествователь, странный и смешной для бойцов очкарик Лютов, превращается в солдата. Но душа его всё равно не принимает войну, ради каких бы светлых идеалов она ни велась. В новелле «Эскадронный Трунов» герой не даёт убивать пленных поляков, но не может он убивать и в бою («После боя»). Акинфиев, бывший повозочный Ревтрибунала, обвиняет рассказчика: «...виноватить я желаю тех, кто в драке путается, а патронов в наган не загаживает...» То, что не дано понять Акинфиеву, понятно читателю: Лютов не может убить человека, хотя сам может погибнуть в любую минуту. В трусости его никто не упрекнёт, но и эго раздражает бойцов: раздражает именно непонимание, почему он так поступает.

Первыми убийцами в книге оказываются враги - поляки. Но дальше всё смешивается, превращается в кровавую кашу. В «Конармии» нет ни одной естественной кончины (внезапно, но без чужой помощи умрёт лишь старик в позднем рассказе «Поцелуй»), Зато множество расстрелянных, зарезанных, замученных.

В 34 новеллах крупным планом даны 12 смертей; о других, массовых, упоминается мимоходом: «Прищепа ходил от одного соседа к другому, кровавая печать его подошв тянулась за ним следом»; «Он поджигал деревни и расстреливал польских старост за укрывательство».

«Конармия» - одно из произведений, показывающих революцию как стихию, хаос, порыв. Этому соответствует «мозаичный» принцип изображения: последовательность эпизодов в рассказах чаще всего непредсказуема. Восприятие автором Гражданской войны было противоречиво, так как он видел и величие её, и невероятную жестокость. Во многом эта книга была попыткой интеллигента найти себя в революции.

Литературная критика всех направлений встретила «Конармию» восторженно. В. Полонский писал: «В советской литературе Бабель занял выдающееся положение. Само существование “Конармии” является одним из факторов, определяющих развитие литературного искусства». «Конармия» действительно стала событием в литературе. Однако командарм Будённый выступил в печати с обвинениями в адрес писателя, заявив, что книга - «клевета» на его бойцов. Будённый выдвигал серьёзные по тем временам обвинения, упрекая Бабеля в дегероизации истории. На защиту «Конармии» встал М. Горький: «Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего карикатурно-пасквильного; наоборот, его книга возбудила у меня к бойцам Конармии и любовь, и уважение, показав мне их действительно героями...»

В 1939 году Бабель был арестован и расстрелян как «агент французской и австрийской разведок». При аресте у него были изъяты рукописи, которые не найдены до сих пор.

Мой первый гусь

Корреспондент газеты «Красный кавалерист» Лютов (рассказчик и лирический герой) оказывается в рядах Первой Конной армии, возглавляемой С. Буденным. Первая Конная, воюя с поляками, совершает поход по Западной Украине и Галиции. Среди конармейцев Лютов - чужак. Очкарик, интеллигент, еврей, он чувствует к себе снисходительно-насмешливое, а то и неприязненное отношение со стороны бойцов. «Ты из киндербальзамов… и очки на носу. Какой паршивенький! Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки», - говорит ему начдив шесть

Савицкий, когда он является к нему с бумагой о прикомандировании к штабу дивизии. Здесь, на фронте, лошади, страсти, кровь, слезы и смерть. Здесь не привыкли церемониться и живут одним днем. Потешаясь над прибывшим грамотеем, казаки вышвыривают его сундучок, и Лютов жалко ползает по земле, собирая разлетевшиеся рукописи. В конце концов, он, изголодавшись, требует, чтобы хозяйка его накормила. Не дождавшись отклика, он толкает ее в грудь, берет чужую саблю и убивает шатающегося по двору гуся, а затем приказывает хозяйке изжарить его. Теперь казаки больше не насмехаются над ним, они приглашают его поесть вместе с ними. Теперь он почти свой, и только сердце его, обагренное убийством, во сне «скрипело и текло».

Смерть Долгушова

Даже повоевав и достаточно насмотревшись на смерть, Лютов по-прежнему остается «мягкотелым» интеллигентом. Однажды он видит после боя сидящего возле дороги телефониста Долгушова. Тот смертельно ранен и просит добить его. «Патрон на меня надо стратить, - говорит он. - Наскочит шляхта - насмешку сделает». Отвернув рубашку, Долгушов показывает рану. Живот у него вырван, кишки ползут на колени и видны удары сердца. Однако Л ютов не в силах совершить убийство. Он отъезжает в сторону, показав на Долгушова подскакавшему взводному Афоньке Биде. Долгушов и Афонька коротко о чем-то говорят, раненый протягивает казаку свои документы, потом Афонька стреляет Долгушову в рот. Он кипит гневом на сердобольного Лютова, так что в запале готов пристрелить и его. «Уйди! - говорит он ему, бледнея. - Убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…»

Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча

Лютов завидует твердости и решительности бойцов, не испытывающих, подобно ему, ложной, как ему кажется, сентиментальности. Он хочет быть своим. Он пытается понять «правду» конармейцев, в том числе и «правду» их жестокости. Красный генерал рассказывает о том, как он рассчитался со своим бывшим барином Никитинским, у которого до революции пас свиней. Барин приставал к его жене Насте, и вот Матвей, став красным командиром, явился к нему в имение, чтобы отомстить за обиду. Он не стреляет в него сразу, хоть тот и просит об этом, а на глазах сумасшедшей жены Никитинского топчет его час или больше и таким образом, по его словам, сполна узнает жизнь. Он говорит: «Стрельбой от человека… только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается».

Соль

Конармеец Балмашев в письме в редакцию газеты описывает случай, который произошел с ним в поезде, двигавшемся на Бердичев. На одной из станций бойцы пускают к себе в теплушку женщину с грудным дитем, якобы едущую на свидание с мужем. Однако в пути Балмашев начинает сомневаться в честности этой женщины, он подходит к ней, срывает с «ребенка» пеленки и обнаруживает под ними «добрый пудовик соли». Балмашев произносит пламенную обвинительную речь и выбрасывает мешочницу на ходу под откос. Видя же ее оставшейся невредимой, он снимает со стенки «верный винт» и убивает женщину, смыв «этот позор с лица трудовой земли и республики».

Письмо

Мальчик Василий Курдюков пишет матери письмо, в котором просит прислать ему что-нибудь поесть и рассказывает о братьях, воюющих, как и он, за красных. Одного из них, Федора, попавшего в плен, убил папаша-белогвардеец, командир роты у Деникина, «стражник при старом режиме». Он резал сына до темноты, «говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно», «пока брат Федор Тимофеич не кончился». А спустя некоторое время сам папаша, пытавшийся спрятаться, перекрасив бороду, попадается в руки другого сына, Степана, и тот, услав со двора братишку Васю, в свою очередь кончает папашу.

Прищепа

У молодого кубанца Прищепы, бежавшего от белых, те в отместку убили родителей. Имущество расхитили соседи. Когда белых прогнали, Прищепа возвращается в родную станицу. Он берет телегу и идет по домам собирать свои граммофоны, жбаны для кваса и расшитые матерью полотенца. В тех хатах, где он находит вещи матери или отца, Прищепа оставляет подколотых старух, собак, повешенных над колодцем, иконы, загаженные пометом. Расставив собранные вещи по местам, он запирается в отчем доме и двое суток пьет, плачет, поет и рубит шашкой столы. На третью ночь пламя занимается над его хатой. Прищепа выводит из стойла корову и убивает ее. Затем он вскакивает на коня, бросает в огонь прядь своих волос и исчезает.

Эскадронный Трунов

Эскадронный Трунов ищет офицеров среди пленных поляков. Он вытаскивает из кучи нарочно сброшенной поляками одежды офицерскую фуражку и надевает ее на голову пленного старика, утверждающего, что он не офицер. Фуражка ему впору, и Трунов закалывает пленного. Тут же к умирающему подбирается конармеец-мародер Андрюшка Восьмилетов и стягивает с него штаны. Прихватив еще два мундира, он направляется к обозу, но возмущенный Трунов приказывает ему оставить барахло, стреляет в Андрюшку, но промахивается. Чуть позже он вместе с Восьмилетовым вступает в бой с американскими аэропланами, пытаясь сбить их из пулемета, и оба погибают в этом бою.

История одной лошади

Для конармейца «конь - он друг… Конь - он отец…». Начдив Савицкий отобрал у командира первого эскадрона белого жеребца, и с тех пор Хлебников жаждет мести, ждет своего часа. Когда Савицкого смещают, он пишет в штаб армии прошение о возвращении ему лошади. Получив положительную резолюцию, Хлебников отправляется к опальному Савицкому и требует отдать ему лошадь, однако бывший начдив, угрожая револьвером, решительно отказывает. Хлебников снова ищет справедливости у начштаба, но тот гонит его от себя. В результате Хлебников пишет заявление, где выражает обиду на коммунистическую партию, которая не может возвратить «его кровное», и через неделю демобилизуется как инвалид, имеющий шесть ранений.

Афонька Бида

Когда у Афоньки Биды убивают любимого коня, расстроенный конармеец надолго исчезает, и только грозный ропот в деревнях указывает на злой и хищный след разбоя Афоньки, добывающего себе коня. Только когда дивизия вступает в Берестечко, появляется наконец Афонька на рослом жеребце. Вместо левого глаза на его обуглившемся лице чудовищная розовая опухоль. В нем еще не остыл жар вольницы, и он крушит все вокруг себя.

Пан Аполек

У икон Новоградского костела своя история - «история неслыханной войны между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом - с другой», войны, длившейся три десятилетия. Эти иконы нарисованы юродивым художником паном Аполеком, который своим искусством произвел в святые простых людей. Ему, представившему диплом об окончании мюнхенской академии и свои картины на темы Священного писания («горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые покрывала, накинутые на равнины Палестины»), новоградским ксендзом была доверена роспись нового костела. Каково удивление приглашенных ксендзом именитых граждан, когда они узнают в апостоле Павле на расписанных стенах костела хромого выкреста Янека, а в Марии Магдалине - еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Художник, приглашенный на место Аполека, не решается замазать Эльку и хромого Янека. Рассказчик знакомится с паном Аполеком на кухне дома сбежавшего ксендза, и тот предлагает за пятьдесят марок сделать его портрет под видом блаженного Франциска. Еще он передает ему кощунственную историю о браке Иисуса и незнатной девицы Деборы, у которой от него родился первенец.

Гедали

Лютов видит старых евреев, торгующих у желтых стен древней синагоги, и с печалью вспоминает еврейский быт, теперь полуразрушенный войной, вспоминает свое детство и деда, поглаживающего желтой бородой тома еврейского мудреца Ибн-Эзры. Проходя по базару, он видит смерть - немые замки на лотках. Он заходит в лавку древностей старого еврея Гедали, где есть все: от золоченых туфель и корабельных канатов до сломанной кастрюли и мертвой бабочки. Гедали расхаживает, потирая белые ручки, среди своих сокровищ и сетует на жестокость революции, которая грабит, стреляет и убивает. Гедали мечтает «о сладкой революции», об «Интернационале добрых людей». Рассказчик же убежденно наставляет его, что Интернационал «кушают с порохом… и приправляют лучшей кровью». Но когда он спрашивает, где можно достать еврейский коржик и еврейский стакан чаю, Гедали сокрушенно отвечает ему, что еще недавно это можно было сделать в соседней харчевне, но теперь «там не кушают, там плачут…».

Рабби

Лютову жаль этого разметанного вихрем революции быта, с великим трудом пытающегося сохранить себя, он участвует в субботней вечерней трапезе во главе с мудрым рабби Моталэ Брацлавским, чей непокорный сын Илья «с лицом Спинозы, с могущественным лбом Спинозы» тоже здесь. Илья, как и рассказчик, воюет в Красной Армии, и вскоре ему суждено погибнуть. Рабби призывает гостя радоваться тому, что он жив, а не мертв, но Л ютов с облегчением уходит на вокзал, где стоит агитпоезд Первой Конной, где его ждет сияние сотен огней, волшебный блеск радиостанции, упорный бег машин в типографии и недописанная статья в газету «Красный кавалерист».

Акинфиев Иван - конармеец, повозочный Ревтрибунала, получающий приказ отвезти в Ровно дьякона Ивана Аггеева, симулирующего глухоту (рассказ «Иваны»). Отношения героев-тезок основаны на абсурдном сочетании ласки и ненависти. А. периодически стреляет у дьякона над ухом из револьвера, чтобы изобличить симулянта и иметь повод убить его. От выстрелов дьякон действительно начинает плохо слышать; он понимает, что вряд ли доедет живым до Ровно, о чем и говорит рассказчику Лютову. В дальнейшем А., несмотря на тяжелое ранение, остается в строю («Чесники»). После боя при Чесниках он обвиняет Лютова в том, что тот идет в атаку с незаряженным наганом («После боя»); падая на землю в припадке, А. разбивает лицо.

Аполлинарий, Аполек - старый монах, художник-иконописец. Тридцать лет тому назад он явился в Новоград-Волынский вместе с приятелем, слепым музыкантом Готфридом, и получил заказ на роспись нового костела («Пан Аполек»). Персонажам икон А. придает черты горожан, вследствие чего его обвиняют в богохульстве: в течение тридцати лет длится война между церковью и богомазом, который «производит в святые» реальных людей. Прихожане защищают А., и церковникам не удается уничтожить его росписи. В беседе с Лютовым А. излагает «истинные» версии агиографических сюжетов, придавая им такой же бытовой колорит, как и своим иконам. Рассказы А. сурово осуждает костельный служка пан Робацкий. В дальнейшем («У Святого Валента») Лютов видит росписи А. в костеле Берестечка; манера художника характеризуется как «обольстительная точка зрения на смертные страдания сынов человеческих».

Афонька Вида - конармеец-взводный, которого Лютов вначале называет своим другом. В рассказе «Путь в Броды» А. рассказывает ему притчу о пчеле, не захотевшей ужалить Христа, после чего заявляет, что пчелы должны претерпеть мучения войны, ибо она ведется и для их пользы. После этого А. поет песню о жеребце по имени Джигит: тот привез подъесаула, своего хозяина, на небо, однако человек хватился забытого на земле штофа водки и «заплакал о тщете своих усилий». Увидев, что Лютов не может застрелить смертельно раненного телефониста Долгушова, чтобы прекратить его мучения («Смерть Долгушова»), А. сам делает это, после чего начинает относиться к Лютову с ненавистью за его слабость и отсутствие истинного милосердия; пытается застрелить Лютова, но ему препятствует повозочный Грищук. В рассказе «Афонька Вида» казаки взвода А. «для смеху» секут плетьми пеших ополченцев. Вскоре в перестрелке убивают коня А.; наутро герой исчезает и отсутствует несколько недель, добывая нового коня. Когда дивизия вступает в Берестечко, навстречу ей выезжает А. на рослом жеребце; за это время А. потерял один глаз. Затем герой «гуляет»: пьяный, разбивает в костеле раку с мощами святого и пытается играть на органе, аккомпанируя своим песням («У Святого Валента»).

Балмашев Никита - конармеец. В рассказе «Соль» - герой-рассказчик, автор письма в редакцию, посвященного теме «несознательности женщин, которые нам вредные». На станции Фастов бойцы из конармейского эшелона отбиваются от многочисленных мешочников, везущих соль и пытающихся сесть в поезд; однако Б. жалеет одну из женщин, на руках которой грудной ребенок, и сажает ее в вагон, причем убеждает бойцов не насиловать ее. Однако через некоторое время Б. догадывается, что женщина обманула их, а в ее свертке - «добрый пудовик соли». Оскорбленный низостью женщины, которую бойцы «возвысили как трудящуюся мать в республике», Б. сначала выбрасывает ее на ходу из вагона, а затем, чувствуя, что это недостаточное наказание, убивает из винтовки. Письмо Б. завершается клятвой от имени бойцов второго взвода «беспощадно поступать со всеми изменниками». В рассказе «Измена» Б. - герой-рассказчик, автор заявления следователю, в котором повествует о том, как вместе с однополчанами Головиным и Кустовым попал в М…ский госпиталь в местечке Козине. На предложение доктора Явейна сдать оружие, принять ванну и переодеться в больничную одежду бойцы отвечают решительным отказом и начинают вести себя, как в осаде. Однако через неделю они от ран и переутомления теряют бдительность и «немилосердным сиделкам» удается их разоружить и переодеть. Обращение с жалобой к предревкома Бойдерману остается безрезультатным, и тогда конармейцы на площади перед госпиталем обезоруживают милиционера и из его нагана стреляют по стеклам больничной кладовки. Через четыре дня после этого один из них - Кустов - «должен был скончаться от своей болезни». Поведение всех окружающих Б. квалифицирует как измену, о чем с тревогой заявляет следователю.

Брацлавский Илья - сын житомирского раввина Моталэ Брацлавского; впервые Лютов встречается с ним в доме отца («Рабби»): это юноша «с могущественным лбом Спинозы, с чахлым лицом монахини», он демонстративно курит в присутствии молящихся, его называют «проклятым сыном, непокорным сыном». Через некоторое время он уходит из дома, вступает в партию и становится командиром полка («Сын рабби»); когда фронт прорван, полк Б. разбит, а сам герой умирает от тифа.

Галин - один из сотрудников газеты «Красный кавалерист», «узкий в плечах, бледный и слепой», влюбленный в прачку Ирину («Вечер»). Он говорит ей о русской истории, однако Ирина уходит спать с поваром Василием, «оставив Галина наедине с луной». Подчеркнутая тщедушность персонажа резко контрастирует с проявляемой им силой воли: он называет Лютова «слюнтяем» и говорит о «политическом воспитании Первой Конной» - в то время как из открывшейся двери кухни «высовываются в прохладу» ноги Ирины и Василия.

Гедали - герой одноименного рассказа, старый слепой еврей-философ, хозяин лавочки в Житомире. В беседе с Л готовым он выражает готовность принять революцию, но сетует, что в ней много насилия и мало «добрых людей». Г. мечтает об «Интернационале добрых людей»; он не может понять разницу между революцией и контрреволюцией, поскольку та и другая несут с собой смерть.

Дьяков - начальник конского запаса дивизии, бывший цирковой атлет. Когда конармейцы насильственно меняют своих измученных лошадей на более свежих крестьянских («Начальник конзапаса»), мужики протестуют: один из них говорит Д., что доставшаяся ему «в обмен» лошадь не может даже встать. Тогда Д., которому придан романтически-театральный облик (черный плащ и серебряные лампасы вдоль красных шаровар), подходит к лошади, и та, почувствовав «умелую силу, истекавшую от этого седого, цветущего и молодцеватого Ромео», непостижимым образом поднимается на ноги.

Конкин - герой одноименного рассказа, бывший «музыкальный эксцентрик и салонный чревовещатель из города Нижнего», ныне «политический комиссар N…ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени». На привале он «со всегдашним своим шутовством» рассказывает, как однажды, раненный во время боя, преследовал польского генерала, который еще дважды ранил его. Однако К. настигает поляка и уговаривает сдаться; тот отказывается сдаться нижнему чину, не веря, что перед ним - «высший начальник». Тогда К. «по старинке» - не открывая рта - матерно ругает старика. Узнав, что К. - комиссар и коммунист, генерал просит героя зарубить его, что тот и делает; при этом сам К. уже почти теряет сознание от потери крови.

Курдюков Василий - конармеец, мальчик экспедиции политотдела, диктующий Лютову письмо к матери («Письмо»), в котором бесстрастно повествует о судьбе своего брата Федора - красноармейца, зверски убитого их отцом, Тимофеем Родионовичем Курдкжовым - командиром роты у Деникина; Тимофей пытает и самого В., но тому удается бежать. Он добирается в Воронеж к другому брату - Семену, командиру полка у Буденного. Вместе с ним В. отправляется в Майкоп, где Семен, пользуясь авторитетом, получает в свое распоряжение отца, взятого в плен вместе с другими деникинцами, подвергает его жестокой порке, а затем убивает. В., диктующего письмо, больше, чем судьбы отца и братьев, волнует судьба его оставленного коня Степки. Окончив диктовать, В. показывает Лютову фотографию своей семьи - Тимофея «со сверкающим взглядом бесцветных и бессмысленных глаз», «чудовищно огромных, тупых, широколицых, лупоглазых» Федора и Семена и «крохотной крестьянки с чахлыми светлыми и застенчивыми чертами лица» - матери, которой адресовано письмо.

Левка - конармеец, кучер начдива, бывший цирковой артист. В рассказе «Вдова» Л. упрашивает Сашку - «полковую жену» командира полка Шевелева - отдаться ему (сам Шевелев смертельно ранен). Комполка дает Сашке и Л. последние распоряжения; как только он умирает, Л. требует у «вдовы», чтобы та выполнила наказ и отослала матери Шевелева его «одежду, сподники, орден»; в ответ на слова Сашки о несвоевременности этого разговора Л. разбивает ей кулаком лицо, чтобы «помнила память» покойного.

Лютов - главный герой-рассказчик цикла, фигурирующий в большинстве рассказов. «Кирилл Лютов» - псевдоним Бабеля в качестве военного корреспондента 6-й кавалерийской дивизии Первой Конной армии; естественно, что в образе героя явственно автобиографическое начало. Л. - еврей-одессит, брошенный женой; кандидат прав Петербургского университета: интеллигент, пытающийся примирить принципы общечеловеческого гуманизма с реальностью революционной эпохи - жестокостью, насилием, разгулом примитивных инстинктов. Его «страшная» фамилия плохо сочетается с чувствительностью и душевной тонкостью.

Получив назначение в штаб 6-й дивизии, Л. является к начдиву Савицкому («Мой первый гусь»), производя на того отрицательное впечатление своей интеллигентностью. Квартирьер, провожающий Л. к месту ночлега, говорит, что единственный способ стать «своим» среди красноармейцев - быть таким же, как и они. Встретив весьма нелюбезный прием со стороны бойцов, проголодавшийся Л. толкает кулаком в грудь старуху хозяйку, отказавшуюся его накормить, затем убивает хозяйского гуся, раздавив ему голову сапогом, и приказывает старухе изжарить его. Наблюдавшие сцену конармейцы приглашают Л. к котлу; он читает им «Правду» с речью Ленина, затем они идут спать на сеновал: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».

Приехав в занятый Новоград-Волынский («Переход через Збруч»), Л. занимает квартиру в еврейском семействе и ложится спать рядом с заснувшим хозяином. Герой видит страшный сон. Беременная хозяйка будит Л., и оказывается, что тот спал рядом с ее мертвым отцом, убитым поляками. В рассказе «Костел в Новограде» Л. идет с докладом к военкому, живущему в доме ксендза, пьет ром с помощником ксендза Ромуальдом, затем отправляется разыскивать военкома и находит его в подземелье костела: вместе с другими конармейцами они обнаруживают в алтаре деньги и драгоценности. Иконы в Новограде-Волынском («Пан Аполек») явно напоминают Л. знакомых горожан; он беседует с художником Аполеком.

В рассказе «Письмо» Л. записывает под диктовку Курдюкова его письмо к матери. В рассказе «Солнце Италии» читает отрывок письма, написанного его соседом по квартире Сидоровым к женщине по имени Виктория.

В Житомире («Гедали»), под воздействием воспоминаний детства, Л. в субботу ищет «первой звезды», а затем беседует с лавочником-философом Гедали, убеждая его (и себя), что зло допустимо в борьбе за добро, что революция невозможна без насилия, а Интернационал «кушают с порохом и приправляют лучшей кровью».

В рассказе «Рабби» и «Сын рабби» Л. встречается с Ильей Брацлавским - сыном житомирского раввина. В рассказе «Учение о тачанке» Л. получает под командование повозочного Грищука и становится обладателем тачанки, перестав быть «парнем среди казаков».

Во время сражения под Бродами Л. не может найти в себе силы застрелить смертельно раненного телефониста Долгушова по его просьбе («Смерть Долгушова»); это делает Афонька Вида, после чего пытается застрелить самого Л.: сталкиваются два представления о гуманности; утешая Л., повозочный Грищук угощает его яблоком.

После перехода из Хотина в Берестечко («Берестечко») Л., бродя по городу, попадает в замок графов Рациборских; глядя оттуда на площадь, видит митинг, на котором военкомдив Виноградов говорит о Втором конгрессе Коминтерна; затем Л. находит обрывок французского письма, датированного 1820г., в котором идет речь о том, что умер Наполеон.

В рассказе «Вечер» Л. говорит о сотрудниках по газете «Красный кавалерист» - Галине, Слинкине и Сычеве («Три холостые сердца со страстями рязанских Иисусов»). Герой - «в очках, с чирьями на шее и забинтованными ногами» - жалуется Галину на болезнь и усталость, после чего тот называет Л. слюнтяем. В рассказе «У Святого Валента» Л., видя оскверненный конармейцами костел, пишет рапорт «об оскорблении религиозного чувства местного населения». В рассказе «Эскадронный Трунов» Л. жестоко бранится с Труновым, убившим двух пленных поляков. В бою под Хотином («Иваны») убивают коня Л., и он на санитарной повозке подбирает раненых. Затем он встречает двух Иванов - конармейца Акинфиева и дьякона Аггеева, который ожидает скорой смерти и просит Л. написать его жене в Касимов: «пущай моя супруга плачет обо мне».

Во время ночевки в Замостье («Замостье») Л. видит во сне женщину по имени Марго, «одетую для бала», которая вначале ласкает его, а затем читает по нем поминальную молитву и кладет пятаки ему на глаза. Наутро штаб дивизии перемещается в Ситанец; Л. останавливается в хате вместе с квартирьером Волковым - однако противник наступает, и вскоре им приходится бежать на одной лошади; Л. соглашается со словами Волкова: «Мы проиграли кампанию». В рассказе «После боя» Л. в стычке с Акинфиевым признает, что ходит в атаку с незаряженным наганом; после этой стычки он «вымаливает у судьбы простейшее из умений - умение убить человека». В рассказе «Песня» Л., угрожая оружием, требует у «злой хозяйки» щей - однако ему мешает своей песней Сашка Христос: «Сашка смирил меня полузадушенным и качающимся своим голосом».

В рассказе «Аргамак» Л. решает перейти в строй - в 6-ю дивизию; его определяют в 4-й эскадрон 23-го кавполка и дают лошадь, отобранную по приказу командира эскадрона Баулина у казака Тихомолова в наказание за то, что тот убил двух пленных офицеров. Неумение Л. обращаться с конем приводит к тому, что спина аргамака превращается в сплошную рану. Л. жалко коня; кроме того, он огорчен, что стал соучастником несправедливости, допущенной в отношении хозяина аргамака. Встретившись с Тихомоловым, герой предлагает ему «помириться», но тот, увидев, в каком состоянии конь, отказывается. Эскадронный Баулин за то, что Л. «норовит жить без врагов», прогоняет его, и герой переходит в 6-й эскадрон.

В Будятичах («Поцелуй») Л. останавливается на квартире школьного учителя. Ординарец Мишка Суровцев советует дочке учителя, Елизавете Алексеевне Томилиной, лечь спать «поближе» к нему и Л., после чего в дом начинают собираться многочисленные старики и старухи, чтобы защитить женщину от насилия. Л. успокаивает Томилину; через два дня они становятся друзьями, затем любовниками. Полк по тревоге уходит из Будятичей; однако через несколько недель, оказавшись на ночевке в девяти километрах, Л. и Суровцев вновь едут туда. Л. проводит ночь с Томилиной, но перед рассветом ординарец торопит его уехать, хотя герой не понимает причин спешки. По дороге Суровцев сообщает Л., что парализованный отец Томилиной ночью умер. Последние слова рассказа (и всей книги): «В это утро наша бригада прошла бывшую государственную границу Царства Польского».

Павличенко Матвей Родионович - конармеец, «красный генерал», герой-рассказчик «Жизнеописания Павличенки Матвея Родионыча». Будучи пастухом в Ставропольской губернии, женился на девушке по имени Настя. Узнав, что помещик Никитинский, у которого он работал, пристает к его жене, просит расчет; однако помещик заставляет его в течение десяти лет выплачивать долг. В 1918 г., уже став командиром красноказачьего отряда, П. приезжает в усадьбу Никитинского и предает его мучительной смерти в присутствии сумасшедшей жены помещика. Характерна мотивировка: «Стрельбой от человека только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно узнать, какая она у нас есть…» В рассказе «Чесники» П. - начдив шесть - пререкается с Ворошиловым, не желая начинать атаку не в полном составе дивизии. В рассказе «Комбриг два» П. назван «своевольным».

Прищепа - конармеец, герой одноименного рассказа: «молодой кубанец, неутомительный хам, вычищенный коммунист, будущий барахольщик, беспечный сифилитик, неторопливый враль». За то, что П. бежал от белых, они убили его родителей; имущество было расхищено соседями. Вернувшись в родную станицу, П. мстит всем, у кого находит вещи из своего дома. Затем он, запершись в хате, двое суток пьет, поет, плачет и рубит шашкой столы; на третью ночь поджигает дом, убивает корову и скрывается из станицы.

Ромуальд - помощник ксендза в Новограде-Вольшском, шпионивший за красноармейцами и расстрелянный ими. В рассказе «Костел в Новограде» Лютов (не зная, что Р. - шпион) пьет с ним ром. В рассказе «Пан Аполек» Р. оказывается «прототипом» Иоанна Крестителя на иконе, написанной Аполеком.

Савицкий - начальник шестой дивизии. В рассказе «Мой первый гусь» говорится о «гигантском теле» героя, о том, что от С. «пахнет духами и приторной прохладой мыла». Когда Л ютов является к нему с приказом о назначении в дивизию, С. называет его «паршивеньким». В рассказе «Переход через Збруч» Лютову снится, что С. убил комбрига за то, что тот «поворотил бригаду». В рассказе «Комбриг два» С. назван «пленительным»; именно его выучкой Лютов объясняет молодецкую кавалерийскую посадку Колесникова, командира второй бригады. После неудачных боев С. смещен с должности («Смерть Долгушова», «История одной лошади») и отправлен в резерв; он живет с казачкой Павлой в Радзивилове - «облитый духами и похожий на Петра Великого». В рассказе «Продолжение истории одной лошади» С. вновь командует дивизией, которая ведет тяжелые арьергардные бои; об этом С. пишет в ответном письме Хлебникову, обещая увидеться с ним разве что «в царствии небесном».

Сашка- санитарка 31-го кавполка, «дама всех эскадронов». В рассказе «Вдова» - «полевая жена» комполка Шевелева вплоть до его гибели. В рассказе «Чесники» С. уговаривает казачонка Степку Дуплищева случить принадлежащего начдиву кровного жеребца Урагана с ее кобылой, обещая за это рубль; в конце концов тот соглашается, однако после случки С. уезжает, не отдав Степке денег. В рассказе «После боя» С. не желает сесть за стол рядом с командиром первого эскадрона Воробьевым из-за того, что он и его бойцы не проявили себя в атаке должным образом.

Сашка Христос (Коняев) - конармеец, герой одноименного рассказа. Когда С. было 14 лет, он отправился в Грозный подручным к отчиму Тараканычу, который работал плотником. От прохожей нищенки они оба заразились сифилисом. Когда они возвращаются в станицу, С., угрожая рассказать матери о болезни отчима, получает у него разрешение уйти в пастухи. Герой «прославился на весь округ простодушием», за что получил прозвище «Христос». В рассказе «Песня» он назван «эскадронным певцом»; в избе, где стоит Лютов, С. поет под гармонику кубанскую песню «Звезда полей» (песням его научил в 1919 г. браконьер на Дону).

Сидоров - конармеец, сосед Лютова по квартире в Новограде-Волынском («Солнце Италии»), изучающий по ночам итальянский язык и план Рима. Лютов называет С. «тоскующим убийцей». В письме к женщине по имени Виктория С. рассказывает о былом увлечении анархизмом, о своем трехмесячном пребывании в махновской армии и о встрече с лидерами анархистов в Москве. Герой тоскует без «настоящего» дела; ему скучно и в Конармии, поскольку из-за раны он не может быть в строю. С. просит Викторию помочь ему отправиться в Италию для подготовки там революции. Основа образа С. - сочетание светлой романтической мечты и мрачного мотива смерти: «ночь, полная далеких и тягостных звонов, квадрат света в сырой тьме - и в нем мертвенное лицо Сидорова, безжизненная маска, нависшая над желтым пламенем свечи».

Трунов Павел - конармеец, герой рассказа «Эскадронный Трунов». Из десяти взятых в плен поляков Т. убивает двоих, старика и юношу, подозревая, что они офицеры. Он просит Лютова вычеркнуть убитых из списка, однако тот отказывается. Увидев в небе вражеские самолеты, Т. вместе с Андреем Восьмилетовым пытается сбить их из пулеметов; при этом оба они погибают. Т. похоронен в Сокале, в общественном саду.

Сочинение

Роман И. Бабеля «Конармия» - это ряд не очень связанных между собой эпизодов, выстраивающихся в огромные мозоичные полотна. В «Конармии», несмотря на ужасы войны, показан свирепый климат тех лет, - вера в революцию и вера в человека Автор рисует пронзительно- тоскливое одиночество человека на войне. И. Бабель увидев в революции не только силу, но и «слезы и кровь», «вертел» человека так и этак, анализировал его. В романе «Конармия» И. Бабель использует метод «автор без кавычек». В главах «Письмо» и «Берестечко» автор показывает разные позиции людей на войне. В «Письме» он пишет о том, что на шкале жизненных ценностей героя, история о том, как «кончали» сначала брата Федно, а потом папашу, занимает второе место.

В этом заключается протест самого автора против убийства. А в главе «Берестечко» Бабель старается уйти от реальности, потому что она невыносима. Описывая характеры героев, границы между их душевными состояниями, неожиданные поступки, автор рисует бесконечную разнородность действительности, способность человека одновременно быть возвышенным и обыденным, трагическим и героическим, жестоким и добрым, рождающим и убивающим. Бабель мастерски играет переходами, колебаясь между ужасом и восторгом.

За пафосом революции автор разглядел ее лик: он понял, что революция - это экстремальная ситуация, обнажающая тайну человека. Но даже в суровых буднях революции человек, имеющий чувство сострадания, не сможет примириться с убийством и кровопролитием. Человек, по мнению Бабеля, одинок в этом мире. И. Бабель пишет о том, что революция идет «как лава, разметая жизнь» и оставляя свой отпечаток на всем, чего каснется. Он ощущает себя «на большой непрекращающейся панихиде». Еще ослепительно светит раскаленное солнце, но уже кажется, что это «оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова», и «нежный свет», который «загорается в ущельях туч», уже не может снять тревожного беспокойства, потому что не просто закат, а «штандарты заката веют над нашими головами…».

Картина победы на глазах приобретает непривычную жестокость. И когда вслед за «штандартами заката» автор напишет фразу: «Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу», - этой метаморфозой он если не опрокинет, то, во всяком случае, сильно осложнит свой первоначальный торжествующий запев. Все это подготавливает финал, где в горочном сне рассказчику видятся схватки и пули, а наяву спящий сосед–еврей оказывается мертвым, зверски зарезанным поляками стариком. Все рассказы у Бабеля наполнены запоминающимися, яркими метаморфозами, отражая драматизм его мировоззрения.

И мы не можем не горевать о его судьбе, не сострадать его внутренним терзаниям, не восхищаться его творческим даром. Его проза не выцвела во времени. Его герои не потускнели. Его стиль по–прежнему загадочен и невоспроизводим. Его изображение революции воспринимается как художественное открытие. Он выразил свою позицию на революцию, стал «одиноким человеком» в мире, который быстро меняется и кишит переменами. Таким образом, он выразил себя и стал наперекор времени.

Другие сочинения по этому произведению

Вот это и еще много другого было написано в заявлении Хлебникова. Он писал его целый день, и оно было очень длинно. Мы с военкомом бились над ним с час и разобрали до конца.

– Вот и дурак, – сказал военком, разрывая бумагу, – приходи после ужина, будешь иметь беседу со мной.

– Не надо мне твоей беседы, – ответил Хлебников, вздрагивая, – проиграл ты меня, военком.

Он стоял, сложив руки по швам, дрожал, не сходя с места, и озирался по сторонам, как будто примериваясь, по какой дороге бежать. Военком подошел к нему вплотную, но недоглядел. Хлебников рванулся и побежал изо всех сил.

– Проиграл! – закричал он дико и влез на пень и стал обрывать на себе куртку и царапать грудь.

– Бей, Савицкий, – закричал он, падая на землю, – бей враз!

Мы потащили его в палатку, казаки нам помогли. Мы вскипятили ему чай и набили папирос. Он курил и все дрожал. И только к вечеру успокоился наш командир. Он не заговаривал больше о сумасбродном своем заявлении, но через неделю поехал в Ровно, освидетельствовался во врачебной комиссии и был демобилизован как инвалид, имеющий шесть поранений.

Так лишились мы Хлебникова. Я был этим опечален, потому что Хлебников был тихий человек, похожий на меня характером. У него одного в эскадроне был самовар. В дни затишья мы пили с ним горячий чай. Нас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони.

Радзивиллов, июль 1920 г.

Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили вдосталь, аж деревья гнулись. Я с утра отметину получил, но выкамаривал ничего себе, подходяще. Денек, помню, уже к вечеру пригибался. От комбрига я отбился, пролетариату всего казачишек пяток за мной увязалось. Кругом в обнимку рубаются, как поп с попадьей, юшка из меня помаленьку капает, конь мой передом мочится… Одним словом – два слова. Вынеслись мы со Спирькой Забутым подальше от леска, глядим – подходящая арифметика… Сажнях в трехстах, ну не более, не то штаб пылит, не то обоз. Штаб – хорошо, обоз – того лучше. Барахло у ребятишек пооборвалось, рубашонки такие, что половой зрелости не достигают.

– Забутый, – говорю я Спирьке, – мать твою и так, и этак, и всяко, предоставляю тебе слово, как записавшемуся оратору, – ведь это штаб ихний уходит…

– Свободная вещь, что штаб, – говорит Спирька, – но только – нас двое, а их восемь…

– Дуй ветер, Спирька, – говорю, – все равно я им ризы испачкаю… Помрем за кислый огурец и мировую революцию…

И пустились. Было их восемь сабель. Двоих сняли мы винтами на корню. Третьего, вижу, Спирька ведет в штаб Духонина для проверки документов. А я в туза целюсь. Малиновый, ребята, туз, при цепке и золотых часах. Прижал я его к хуторку. Хуторок там был весь в яблоне и вишне. Конь под моим тузом как купцова дочка, но пристал. Бросает тогда пан генерал поводья, примеряется ко мне маузером и делает мне в ноге дырку.

«Ладно, думаю, будешь моя, раскинешь ноги».

Нажал я колеса и вкладываю в коника два заряда. Жалко было жеребца. Большевичок был жеребец, чистый большевичок. Сам рыжий, как монета, хвост пулей, нога струной. Думал – живую Ленину свезу, ан не вышло. Ликвидировал я эту лошадку. Рухнула она как невеста, и туз мой с седла снялся. Подорвал он в сторону, потом еще разок обернулся и еще один сквозняк мне в фигуре сделал. Имею я, значит, при себе три отличия в делах против неприятеля.

«Иисусе, думаю, он, чего доброго, убьет меня нечаянным порядком…»

Подскакал я к нему, а он уже шашку выхватил, и по щекам его слезы текут, белые слезы, человечье молоко.

– Даешь орден Красного Знамени! – кричу. – Сдавайся, ясновельможный, покуда я жив!..

– Не моге, пан, – отвечает старик, – ты зарежешь меня…

А тут Спиридон передо мной, как лист перед травой. Личность его в мыле, глаза от морды на нитках висят.

– Вася, – кричит он мне, – страсть сказать, сколько я людей кончил! А ведь это генерал у тебя, на нем шитье, мне желательно его кончить.

– Иди к турку, – говорю я Забутому и серчаю, – мне шитье его крови стоит.

И кобылой моей загоняю я генерала в клуню, сено там было или так. Тишина там была, темнота, прохлада.

– Пан, – говорю, – утихомирь свою старость, сдайся мне за ради бога, и мы отдохнем с тобой, пан…

А он дышит у стенки грудью и трет лоб красным пальцем.

– Не моге, – говорит, – ты зарежешь меня, только Буденному отдам я мою саблю…

Буденного ему подавай. Эх, горе ты мое! И вижу – пропадает старый.

– Пан, – кричу я, и плачу, и зубами скрегочу, – слово пролетария, я сам высший начальник. Ты шитья на мне не ищи, а титул есть. Титул, вон он – музыкальный эксцентрик и салонный чревовещатель из города Нижнего… Нижний город на Волге-реке…

И бес меня взмыл. Генеральские глаза передо мной, как фонари, мигнули. Красное море передо мной открылось. Обида солью вошла мне в рану, потому, вижу, не верит мне дед. Замкнул я тогда рот, ребята, поджал брюхо, взял воздух и понес по старинке, по-нашенскому, по-бойцовски, по-нижегородски и доказал шляхте мое чревовещание.

Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.

– Веришь теперь Ваське-эксцентрику, третьей непобедимой кавбригады комиссару?..

– Комиссар? – кричит он.

– Комиссар, – говорю я.

– Коммунист? – кричит он.

– Коммунист, – говорю я.

– В смертельный мой час, – кричит он, – в последнее мое воздыхание скажи мне, друг мой казак, – коммунист ты или врешь?

– Коммунист, – говорю.

Садится тут мой дед на землю, целует какую-то ладанку, ломает надвое саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два фонаря над темной степью.

– Прости, – говорит, – не могу сдаться коммунисту, – и здоровается со мной за руку. – Прости, – говорит, – и руби меня по-солдатски…

Эту историю со всегдашним своим шутовством рассказал нам однажды на привале Конкин, политический комиссар N…ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени.

– И до чего же ты, Васька, с паном договорился?

– Договоришься ли с ним?.. Гоноровый выдался. Покланялся я ему еще, а он упирается. Бумаги мы тогда у него взяли, какие были, маузер взяли, седелка его, чудака, и посейчас подо мной. А потом, вижу, каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови, не до него…

– Облегчили, значит, старика?

– Был грех.

Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали в высоких седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей. Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах. Мужики в белых рубахах ломали шапки перед нами. Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховый башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку, как приклеенная.

Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко. Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина, взошла на местечковый свой трон.

Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем. Я умылся с дороги и вышел на улицу. На столбах висели объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о втором конгрессе Коминтерна. Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.

– Если кто интересуется, – сказал он, – нехай приберет. Это свободно…

И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал бродить по Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах расселились русские мещане – кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак в палисадничках и курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне. Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился.

Буденного ему подавай. Эх, горе ты мое! И вижу - пропадает старый.

Пан, - кричу я и плачу и зубами скрегочу, - слово пролетария, я сам высший начальник. Ты шитья на мне не ищи, а титул есть. Титул, вон он - музыкальный эксцентрик и салонный чревовещатель из города Нижнего… Нижний город на Волге-реке…

И бес меня взмыл. Генеральские глаза передо мной, как фонари, мигнули. Красное море передо мной открылось. Обида солью вошла мне в рану, потому, вижу, не верит мне дед. Замкнул я тогда рот, ребята, поджал брюхо, взял воздух и понес по старинке, по-нашенскому, по-бойцовски, по-нижегородски и доказал шляхте мое чревовещание.

Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.

Веришь теперь Ваське-эксцентрику, третьей непобедимой кавбригады комиссару?..

Комиссар? - кричит он.

Комиссар, - говорю я.

Коммунист? - кричит он.

Коммунист, - говорю я.

В смертельный мой час, - кричит он, - в последнее мое воздыхание скажи мне, друг мой казак, - коммунист ты или врешь?

Коммунист, - говорю.

Садится тут мой дед на землю, целует какую-то ладанку, ломает надвое саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два фонаря над темной степью.

Прости, - говорит, - не могу сдаться коммунисту, - и здоровается со мной за руку. - Прости, - говорит, - и руби меня по-солдатски…

Эту историю со всегдашним своим шутовством рассказал нам однажды на привале Конкин, политический комиссар N…ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени.

И до чего же ты, Васька, с паном договорился?

Договоришься ли с ним?.. Гоноровый выдался. Покланялся я ему еще, а он упирается. Бумаги мы тогда у него взяли, какие были, маузер взяли, седелка его, чудака, и по сей час подо мной. А потом, вижу, каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови, не до него…

Облегчили, значит, старика?

Был грех.

Берестечко

Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали в высоких седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей. Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах. Мужики в белых рубахах ломали шапки перед нами. Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховый башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку.

Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко. Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон.

Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем. Я умылся с дороги и вышел на улицу. На столбах висели объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о Втором конгрессе Коминтерна. Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.

Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно…

И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал бродить по Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах расселились русские мещане-кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак в палисадничках и курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне.

Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился.

Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым перевалило за три столетия, все еще зеленели на Волыни теплой гнилью старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты, лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую хасидскому хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.